КАРТИНА ВТОРАЯ
Комната Савиной. Много цветов. На стене портрет артистки Александринского театра Варвары Асенковой. Савина уютно устроилась на широкой тахте. Тургенев откинулся на спинку кресла, низко склонил седую голову с падающей на лоб прядью волос.
— любимица публики!..
Савина. Ей нужна одна лишь сенсация… Я плачу настоящими слезами перед публикой, которая в это время смеется или щелкает орехи… Я устала, одурела от этой работы, от бессмысленной зубрежки. «Театр есть школа для народа»… Слова великие… Они золотят пилюлю, цепляешься за них, чтобы совсем не потерять к себе уважения.
Тургенев. Все газеты пишут о вашей бесподобной игре… Я даже выписал себе. (Раскрывает блокнот, читает.) «…У нее бездна артистического чутья, подсказывающего ей иногда самые неожиданные и, по-видимому, простые, но глубоко трогательные эффекты… Следует признать в ней замечательную «художественную натуру»… А вот еще. «Вам чудится, что со сцены говорит и улыбается вам существо подвижное, живое, шаловливое. Оно как будто идет к вам навстречу, готовое коснуться вас; но только вы протянете к нему руку, и оно словно со всех сторон охватило вас, облило, окатило с головы до ног, как волна прилива, и, как волна прилива, рассыпалось, распалось и исчезло…» Видите, вас сравнивают с волною морскою.
Савина. А вы не выписали из газет, как я в прошлый сезон выступила Эмилией Галотти в трагедии Лессинга и провалилась вместе с пьесой? Я совсем неспособна играть идеальные, отвлеченные типы… символических женщин. Когда в Казани семь лет назад мне пришлось играть «Коварство и любовь», я никак не могла найти настоящего тона для фразы Луизы: «Ты зажег пожар в моем неопытном сердце, и этому пожару не угаснуть никогда». Я учила роль и плакала… Теперь, конечно, я могу сделать такую роль, но все равно она останется мне совершенно чужой… потому что она не от жизни.
Тургенев. Знаете, что меня особенно поражает в вас? Простота и естественность и, конечно, тонкий вкус. Манерой игры вы напоминаете мне французскую актрису Декле. Она умерла от чахотки, двадцати четырех лет.
Савина. Как Варенька Асенкова… Всего шесть лет играла она на сцене. Не берегла себя. Тоже умерла от чахотки, а ей и двадцати четырех не было… Вот ее портрет. Его подарила мне в день рождения наша артистка, товарка моя, Елизавета Матвеевна Левкеева. Она в два раза старше и любит меня, называет «наша Варенька». «Пусть портрет этот напоминает тебе, Савушка, что сцену бросать нельзя». Я думала часто о судьбе несчастной Вареньки: «Исканья старых богачей и молодых нахалов, куплеты бледных рифмачей и вздохи театралов — ты все отвергла…» Она тоже была любимицею публики.
… вспоминаю… О ней ходили легенды, будто была она фавориткою императора Николая I.
Савина. Завистницы всячески старались выставить ее в дурном свете… Но она поняла призвание актрисы… А я… У меня сейчас полное отвращение и к сцене и к жизни…
Тургенев. Вы давно в Александринском театре?
Савина. Пятый сезон. Думала здесь сойтись поближе с театральным миром, но не нашла того, что искала. Дамы наши сторонятся меня: «Провинциалка», «Бог знает как живет, как ведет себя…» На меня каждый день вешают сто дохлых кошек. Но… Ничего… Как видите, здорова… Только жаль, что мои мечты о товариществе так и остались мечтами… Кроме казенных спектаклей часто приходится продавать билеты в благотворительных маскарадах. У лотерейного колеса до трех-четырех часов утра стою, а к девяти опять в театр, на репетицию… Это особенно утомляет меня.
Тургенев. Вас всегда провожает толпа поклонников…
… Да… И все они смотрят на меня как на живой товар, и каждый рассчитывает приобрести меня. Это невыносимо!
Пауза.
Тургенев (встал, подошел к корзине с цветами). Это поклонники присылают?
Тургенев. Я никогда не встречал таких красивых цветов, как у себя, в Спасском. Моя покойная матушка… Она ревностно следила за садом, где были самые лучшие, самые редкие породы роз, гиацинтов, тюльпанов… Как-то раз кто-то вырвал дорогой тюльпан. После этого всех садовников пересекли… Мать моя любила театр, картины, книги, цветы и… бессердечно относилась к крестьянам, жестоко… Помню, был один крепостной мальчик… У него обнаружились незаурядные способности к рисованию. Был он послан в Москву учиться живописи. И так искусно овладел мастерством своим, что ему дали расписывать потолок в Большом театре. А потом матушка потребовала его назад в деревню, чтобы он рисовал для нее цветы с натуры. Он их писал тысячами… И садовые, и лесные, писал с ненавистью, со слезами… Они опротивели и мне. Бедняга рвался, зубами скрежетал, спился и умер. Я сам боялся матери как огня. Наказывали меня за всякий пустяк, муштровали, как рекрута. Редкий день проходил без розог… Нечем мне помянуть моего детства. Ни одного светлого воспоминания… Моя мать… Помню, она послала на поселение в Сибирь двух парней за то только, что они, вероятно по рассеянности, не поклонились ей. Да простит ей бог все… (После паузы.) Моя биография — в моих произведениях… Почти все, что я видел вокруг, возбуждало во мне чувство смущения, негодования, отвращения… Я должен был уехать, бежать за границу.
Савина. Бежать? Почему?
… Против него я решился бороться до конца… Нет, я не написал бы «Записок охотника», если бы остался в России.
Савина. Это одна из моих самых любимых книг… и ваши романы… Вы это все наблюдали? Все это так и было в жизни?
Тургенев. У меня только то и выходило хорошо, что взято было мною из действительности. Бывают эпохи, где литература не может быть только художеством… Есть интересы выше поэтических интересов. Когда я писал «Записки охотника», Белинский благоволил ко мне… Мой друг, отец и командир… Я как сейчас помню первую с ним встречу, наше знакомство… Когда я пришел к нему на квартиру, то увидел человека небольшого роста, сутуловатого, с неправильным, но замечательным лицом, с тем суровым и беспокойным выражением, которое встречается у застенчивых и одиноких людей. Он заговорил и сразу закашлял… Беседа наша началась. Сначала Белинский говорил довольно много и скоро, но без воодушевления, без улыбки… Но понемногу оживился, поднял глаза, и все лицо его преобразилось… Красоту его глаз я только тогда и заметил… Нет, нельзя представить человека более красноречивого… Это было неудержимое излияние нетерпеливого и порывистого, но светлого и здравого ума, согретого всем жаром чистого и страстного сердца… у него было тонкое чувство правды и красоты… Благо родины, ее величие, ее слава возбуждали в его сердце глубокие и сильные отзывы! Жаль, не увидел он много хорошего, что появилось после него в нашей литературе. Как бы он искренне порадовался!.. Да, далекое, но хорошее время! Станкевич, Грановский, Белинский, Гоголь… Иных уж нет, а те…
Савина. Я думаю, что каждое время должно иметь свои идеалы.
Тургенев. Это вы верно заметили, но мы ленивы и нелюбопытны, как сказал справедливо о нас Пушкин. Мы весьма мало заботимся о том, что происходит около нас. Мне кажется, главный недостаток наших писателей, да и мой преимущественно, состоит в том, что мы мало соприкасаемся с действительной жизнью, с живыми людьми… Я, видно, ничего уже не напишу. Остается только вспоминать.
…
Тургенев. Да, пожалуй, есть что вспомнить. И драматического и комического… Вышли «Записки охотника». Цензор Львов, разрешивший издание книги, был отстранен от должности. Вскоре Николай Васильевич Гоголь умер. Я написал невинное письмо о его смерти. В то время даже имя Гоголя не велено было упоминать. За явное ослушание был я сослан в свою деревню, под присмотр… И вот забавный случай со мной приключился… Раз зимой необходимо мне было во что бы то ни стало съездить в Москву. Туда на гастроли приехала Полина Виардо… Достал я фальшивый вид на имя купца и отправился. В Москве нанял комнату у вдовы-купчихи. Конечно, дома я не сидел, приходил только ночевать. Раз воротился я из театра и собрался ложиться спать. Вдруг является моя хозяйка с сыном и — бух в ноги. Что такое?! «Батюшка, — восклицает, — возьми ты моего Гришку на выучку!» И опять в ноги, и сын в ноги… Что же оказалось? Долго она ко мне присматривалась: что я за купец такой? Дел явных никаких не веду, дома не бываю, ко мне никто не приходит, чем торгую — неизвестно, на других купцов непохож. И вообрази она, что я такой мошенник искусный, каких свет не производил. А сын у нее был малый простой. Вот она и придумала отдать его мне на выучку, чтобы я его мошенничать приучил. Насилу я от нее отделался…
Савина. Забавная история. (После паузы.) Но теперь вы не интересуетесь забытой вами Россией.
…
Савина. Неужели вас не тянет на родину?
Тургенев. Я всей душой рвусь в Россию… На чужой земле мне все русское еще более близко стало и дорого…
Пауза.
Савина. Отчего вы так давно ничего не писали, Иван Сергеевич?
…
Савина. Вы бежали за границу, но потом вы могли бы вернуться.
Тургенев. Не мог…
Савина (после паузы)
Тургенев. Почти сорок лет… Встретить Полину Виардо на своем пути было величайшим счастьем в моей жизни, и моя преданность и благодарность к ней умрут вместе со мной. Я не мог оставаться без нее. Ее отсутствие причиняет мне какой-то физический страх, как если бы недоставало воздуха… Это тоска тайная, губительная, от которой я не могу отделаться.
Савина. И что же, нет никакого лекарства от этого чувства?
Тургенев. А любовь — вовсе не чувство. Это болезнь души и тела. И с нею нельзя хитрить. В любви нет равенства. Одно лицо — раб, а другое — властелин, и сама она цепь, и цепь тяжелая… (После паузы.) … Госпожа Виардо — царица цариц!..
Савина. Почему же вы не женитесь на вашей царице?
Тургенев. Но… при живом муже?
Савина. Вы это сказали совсем по-французски.
Тургенев. Да, почти дословно… Из фальшивых положений не выходят, из них выйти нельзя. Знаете, что такое брак? Как говорил Гиппократ, «брак — лихорадка навыворот; он начинается жаром, а кончается ознобом». Да-да… А Монтень заметил, что «счастливое супружество скорее мыслимо между слепой женой и глухим мужем».
(смеется). Очень остроумно.
Тургенев. Жизнь прошла, а в то же время чувствуешь: она не начиналась. Видно, надо кончать, довольно «платить безумству дань» — сидеть на краешке чужого гнезда. Вы себе и представить не можете, как тяжела одинокая старость… Нет, мне никогда, видимо, не свить своего гнезда… (После паузы.) … Я ведь о вас мало что знаю. Где вы учились?
Савина. Нигде. Мой университет — мои друзья.
Тургенев. А ваше детство?..
Савина. У меня его не было. Я как-то всегда чувствовала себя взрослой и… очень несчастной… В куклы играть никогда не любила, хотя платья им шила превосходно… И тогда уже увлекалась нарядами… Мне было хорошо, когда воображала себя героиней драмы! Это от книг, читала их много, до обморока, все что ни попадалось под руку.
Тургенев. Вы, наверно, с детства мечтали о театре?
… А мать… она меня не любила… До сих пор не знаю, за что… Я была очень худа и ужасно смугла, узкие плечи, длинные руки, коротко остриженные светлые волосы, ноги в больших, на рост, башмаках, уродски сшитое платье, всегда ситцевое, а стало быть, и измятое, и чересчур короткое, длинная гусиная шея и пальцы в чернилах. Вот мой портрет… В детстве меня называли «цыганка», а мать — «волчонком». Это потому, что мои глаза глядели всегда испуганно и блестели очень…
Тургенев. У вас глаза истинной актрисы… «Цыганка»… Моя мать называла Полину Виардо: «Проклятая цыганка». Она ее очень невзлюбила, хотя и видела всего один раз… Пожалуйста, продолжайте… Вы так славно говорите…
Савина. Что же еще рассказывать?! На сцене стала играть рано. В провинции. Вы не знаете, что за жизнь провинциальных актеров! Нужда постоянная, зависть — каждый хочет играть первую роль… А каких забот стоит бедным актрисам «собственный гардероб», без него и не мечтай об ангажементе! Отец пробовал держать антрепризу, прогорал и переезжал из города в город. Вместе с ним скиталась и я… В пятнадцать лет получила первый ангажемент (30 рублей в месяц), а в шестнадцать вышла замуж за актера Савина. Нет, я не любила его… И он все осмеивал, все осуждал во мне: «Моя жена не должна так поступать», «Когда вы перестанете быть девчонкой». У нас было много знакомых, по понедельникам у нас собирались. Покуда я ни привыкла, это было для меня сущим наказанием, и я весь день плакала, приготовляясь к вечеру. А когда гости разъезжались, муж делал мне сцены: «Вы никого не умеете занять, ни о чем говорить; дамы скучали; чай отвратительный, ужин подали не вовремя; к карточным столам вы ни разу не подошли, — и это моя жена». Я засыпала в слезах, проклиная гостей… Когда я понемногу стала привыкать к роли хозяйки, явилось новое горе: «Что это за вами никто не ухаживает — это оскорбляет мое самолюбие. Вы не умеете держать себя, никто не заметит, что вы хорошенькая женщина». И «хорошенькая женщина» в ответ замечала, что никогда не позволит за собой ухаживать, и просила в сотый раз избавить ее от назойливых ухажеров. На что Савин уверял меня, что «ухаживание полезно для практики», и если муж позволяет, то «глупо не пользоваться». Я продолжала быть глупой и не пользовалась, хотя иногда сожалела. Жизнь моя обращалась в ад. Уж очень было скучно и тяжело, в особенности когда Савин являлся домой пьяный, чуть не в восемь часов утра, проиграв в карты последние деньги… Потом первые роды… мертвая девочка… И сразу надо было играть, боялась, антрепренер будет в претензии…
Тургенев. С мужем вы, кажется, разошлись?
Савина. Несколько лет не могу добиться развода. Тоже фальшивое положение, из которого не так легко выйти… И я совсем одинока…
… Любите их всегда, как я их старался любить…
Савина. Я устала… устала любить… И вообще что-то немного устала, а нам с вами вечером читать в концерте. На афише рядом с вашим именем, знаменитого писателя, стоит и мое имя…
Тургенев. Может быть, мне не приходить — боюсь осрамиться рядом с вами…
Савина. Публика вас так любит!.. До свидания, Иван Сергеевич. Для меня это большая честь, что вы посетили меня. До свидания, до вечера.
Тургенев целует ей руку и уходит.