19
В русской реалистической литературе ко времени появления Тургенева существовали два типа заглавий — персональные и проблемные. Заглавия первого типа охотнее других культивировал Пушкин — «Евгений Онегин», «Борис Годунов», «Дубровский». К ним примыкали и заглавия типа «Пиковой дамы», «Капитанской дочки», фиксировавшие основное действующее лицо или основную сюжетную ситуацию. Персональные заглавия иногда создавал и Гоголь («Тарас Бульба»), чаще он клал в основу, его определенную идейную проблему. Таковы «Мертвые души».
Тургенев называет свой первый роман по имени главного героя («Рудин»), ибо все его повествование целиком посвящено вопросу о том, что представляет собою этот человек. Кончается роман смертью «поляка» на парижской баррикаде и короткой ремаркой Тургенева: «Этот «Polonais» был — Дмитрий Рудин». Однако, назвав роман по фамилии героя, Тургенев в дальнейшем избегает таких названий. Есть сведения о том, что «Дворянское гнездо» должно было первоначально называться иначе; по крайней мере 8 декабря 1868 года Тургенев писал английскому переводчику этого романа, В. Ральстону: «Заглавие «Лиза» мне очень нравится, тем более, что «Дворянское гнездо» и не достаточно подходит к тексту, и выбрано было не мной, а моим издателем»173*. Однако, как отметил М. К. Клеман, на титульном листе чернового автографа «Дворянского гнезда» никаких следов раннего заглавия романа «Лиза» не имеется. Назвать этот роман «Лиза» значило бы сузить его проблематику и умалить роль Лаврецкого. Заглавие «Дворянское гнездо» было бы точнее во множественном числе: ведь в романе изображался не только дом Калитиных, а и помещичья усадьба Лаврецких. Однако Тургенев не случайно ограничился единственным числом; в эпилоге мы читаем: «Но дом Марьи Дмитриевны... не вышел из ее рода, гнездо не разорилось...»
Та же история повторилась и в третьем романе Тургенева, который в черновой программе назывался «Инсаров». Тургенев и здесь предпочел проблемное заглавие «Накануне». В дальнейшем он уже не возвращался к традиции персональных и конкретных заглавий. Заглавие «Отцы и дети» содержит в себе предельно сжатое указание на рознь и противоречия между поколениями русского общества, на их сложные взаимоотношения. В заглавиях «Дым»174* «Новь» дается аллегорическая оценка существующих явлений русской общественной жизни и пропагандируется то, чему принадлежит будущее.
В произведениях XIX века зачастую имелись эпиграфы, характеризовавшие объект изображения и определявшие отношение автора к изображаемому. Такие эпиграфы найдем мы в «Евгении Онегине», «Капитанской дочке» и в «Ревизоре», но в «Герое нашего времени» и «Мертвых душах» их уже нет. Достоевский и Толстой, каждый по-своему утверждавшие в литературе принципы религиозно-нравственной дидактики, любили предварять свои романы и повести эпиграфами, по большей части евангельского содержания (см. «Бесы» и «Братья Карамазовы», «Анну Каренину», «Крейцерову сонату» и «Воскресение»). Наоборот, романы Гончарова неизменно лишены эпиграфов.
Тургенев отдал очень небольшую дань традиции эпиграфов. «Рудин» должен был начинаться словами из песни Кирши Данилова «На что душа рождена, того бог и дал», однако в конце концов они были устранены из текста. Исключенным оказался и эпиграф к «Отцам и детям», написанный в виде диалога:
Человек средних лет. А в вас — сила без содержания. («Из современного разговора»).
«Новь» сохранился эпиграф, взятый Тургеневым «из записок хозяина-агронома» и гласящий: «Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом». Эпиграф этот должен был подчеркнуть собою либеральные тенденции романиста, делавшего ставку не на бунтарство и пропаганду народников, но на культурничество «постепеновцев». Сам Тургенев писал Стасюлевичу: «Плуг в моем эпиграфе не значит революция, а просвещение»175*.
В тургеневских романах, как правило, сразу же дается точная датировка их действия. Впрочем, ее еще нет в его первом романе «Рудин», где имеется, в сущности, лишь одна твердая дата — 26 июня 1848 года — день гибели героя на парижской баррикаде. Других прямых дат в романе нет — мы не знаем ни того, в каком году Рудин приехал в усадьбу Ласунской, ни времени его последней встречи с Лежневым. Правда, в нашем распоряжении есть несколько косвенных датировок: Волынцев цитирует стихотворение Айбулата, напечатанное в 1839 году. Лежнев говорит о Покорском, то есть Станкевиче, как о недавно скончавшемся — «он уже теперь умер» (это произошло 24 июня 1840 года). Обе даты свидетельствуют о том, что основное действие «Рудина» происходит летом 1841 года. Это предположение подтверждается двумя временными разрывами: между одиннадцатой и двенадцатой главами «минуло около двух лет», «несколько лет» проходит до первого эпилога и столько же до смерти Рудина. Но, приняв условно дату — 1841 год, мы все же извлекаем из нес очень мало полезного. Во время пребывания у Ласунской Рудину 35 лет, — стало быть, родился он около 1806 года. Где он был во время декабрьского восстания и как именно повлияли на него годы последующей реакции, мы не знаем.
заботиться о датировке. И он постоянно проявляет такую заботу. В рукописи «Дворянского гнезда» записано: «Дело происходит в [1850] [1849] [1850] 1849 году». Последняя дата не была зачеркнута, однако романист отбросил и ее, перенеся действие «Дворянского гнезда» на 1842 год. Он сделал это, по-видимому, по двум причинам. Во-первых, из-за спора Лаврецкого с Паншиным, в котором отразилась происходившая в те годы полемика славянофилов и западников. Во-вторых, из-за эпилога, действие которого отделено восемью годами от основного действия романа. Если бы была принята дата 1849 год, эпилог происходил бы в 1857 году, то есть непосредственно в годы писания «Дворянского гнезда». Тургенев этого не захотел: он мыслил роман как историю героя, начавшуюся с рассказа о его предках сто лет тому назад, но все-таки уже окончившуюся. Так была избрана дата «1842 год», позволяющая читателю отнестись к Лаврецкому ретроспективно, как к деятелю недавнего прошлого.
Действие «Накануне» с самого начала датировано 1853—1854 годами. Тургенев сделал это для того, чтобы на фоне общего «безвременья» этих лет возможно рельефнее раскрылся «сознательный героизм» Елены и особенно Инсарова. «Безвременье» подчеркнуто в этом романе со всей силой. На вопрос Елены, были ли «замечательные люди» между товарищами Берсенева по Московскому университету, Берсенев отвечает решительным отрицанием. «Нет, Елена Николаевна, сказать вам по правде, не было между нами ни одного замечательного человека. Да и где! Было, говорят, время в Московском университете! Только не теперь. Теперь это училище — не университет. Мне было тяжело с моими товарищами, — прибавил он, понизив голос» (Нак X). Эти строки верно характеризуют упадок Московского университета в годы «мрачного семилетия». В ту пору в стране затихла общественная жизнь и почти не стало людей, активно боровшихся за свои идеалы. Это подчеркнуто словами Шубина: «Нет еще у нас никого, нет людей, куда ни посмотри» (Нак XXX). О том же говорит Елене Инсаров, измученный нежданным посещением болтуна Лупой ров а: «Вот ваше молодое поколение!» (Нак. XXXIV). Так все время подчеркивается историческая содержательность избранной Тургеневым даты.
Потерявшая Инсарова Елена решает продолжать дело его жизни: «... вернуться в Россию — зачем? Что делать в России?» (Нак XXXV). И недаром, когда Шубин вновь задает свой скорбный вопрос «будут ли у нас люди», Увар Иванович только устремляет в отдаление свой загадочный взор176*.
«действие расчислено по календарю». Так, например, «Отцы и дети» начинаются 20 мая 1859 года. Аркадий и Базаров приезжают в усадьбу Одинцовой 22 июня (ОД XV), прощальный обед у Кирсановых происходит в «январский день» 1860 года (ОД XXVIII). Эта забота о точной датировке как нельзя более характерна для романиста, поставившего перед собою задачу историка русской прогрессивной общественной мысли.
Сам Тургенев сформулировал задачи экспозиции в негативной форме: это то, чего недоставало «Племяннице» Евгении Тур. Ее роман «начинается не совсем удачно: на сорока шести страницах тянется род вступления, из которого мы, правда, узнаем положение главных действующих лиц, но которое уже потому могло бы быть сокращено, что собственно описания не сильная сторона г-жи Тур: они большей частью выходят у ней слабы и вялы; в ее рисунке нет спокойствия и ясности, ей надобно быть самой увлеченной, чтоб увлечь других, и ее действующие лица становятся по мере возможности живыми только с той минуты, когда они начинают действовать» (XI, 124). Экспозиция еще не содержит в себе действия, но она должна ясно и точно «описать», охарактеризовать действующих лиц, ей поэтому должна быть присуща сжатость.
Тургенев в совершенстве владел приемами экспозиции. Правда, в его первом романе начало грешило некоторой монотонностью. Экспозиция состояла здесь из нескольких встреч, происходивших почти в одном и том же месте, недалеко от усадьбы Ласунской. Именно там встретились Липина и Пандалевский, Липина и Лежнев, Пандалевский и Басистов. «Сегодня мне все встречи», — замечает Александра Павловна в разговоре с братом. Однако со второй главы «Рудина» экспозиция приобретает недостававшую ей ранее живость Вслед за характеристиками Ласунской и Пигасова завязывается их диалог. В гости к Ласунской приезжает Липина с братом, собравшееся общество ждет к обеду светского дилетанта барона Муффеля. Он «к обеду не приехал. Его прождали с полчаса, разговор за столом не клеился». Снова томительно тянется время, пока вместо барона не приезжает его приятель, «один господин Рудин». Читатель еще ничего не знает об этом человеке, Рудин появляется неожиданно перед обществом, утомленным долгим ожиданием другого, — и производит на всех необычайное впечатление — глубиной философских воззрений, умом, красноречием, искусством спора. «Разговор завязался. Рудин сперва как будто колебался, не решался высказаться, не находил слов, но, наконец, разгорелся и заговорил. Через четверть часа один его голос раздавался в комнате. Все столпились в кружок около него... Рудин говорил умно, горячо, дельно; выказал много знания, много начитанности. Никто не ожидал найти в нем человека замечательного... Он был так посредственно одет, о нем так мало ходило слухов. Всем непонятно казалось и странно, каким это образом вдруг, в деревне, мог появиться такой умница» (Руд III). Тургенев подтверждает это всеобщее впечатление о Рудине его полной победой над скептиком и циником Пигасовым.
Едва ли когда-нибудь герой русского романа выступал на его сцену с таким блеском и оказывал такое громадное впечатление на слушателей. «Пандалевский, ложась спать и снимая свои вышитые шелком помочи, проговорил вслух: «Очень ловкий человек!» — и вдруг, сурово взглянув на своего казачка-камердинера, приказал ему выйти. Басистов целую ночь не спал и не раздевался, он до самого утра все писал письмо к одному своему товарищу в Москву; а Наталья хотя и разделась и легла в постель, но тоже ни на минуту не уснула и не закрывала даже глаз. Подперши голову рукою, она глядела пристально в темноту; лихорадочно бились ее жилы, и тяжелый вздох часто приподнимал ее грудь» (Руд III). Произведенное Рудиным впечатление показано здесь прямо, через посредство образного повествования. Здесь показаны реакции людей, присутствовавших в этот вечер в гостиной Ласунской, раздражение карьериста Пандалевского, увидевшего в Рудине опасного для себя конкурента, энтузиазм юноши Басистова и глубочайшее волнение Натальи, для которой встреча с Рудиным должна была стать поворотным пунктом в жизни177*.
«Дворянском гнезде», «Накануне», «Отцах и детях» экспозиция действующих лиц как бы утрачивает свою эффектность. Но вместе с тем она становится гораздо более естественной и непринужденной. В «Дворянском гнезде» на экспозицию отведено семь первых глав. Одно за другим проходят перед читателями действующие лица романа; Марья Дмитриевна и Марфа Тимофеевна, Гедеоновский и Паншин, Леночка и Лиза, Лемм и Лаврецкий. Последний появляется просто, почти незаметно, но к появлению Лаврецкого все уже подготовлены вестью о его приезде, принесенной в самом начале экспозиции Гедеоновским. « — Нет ли чего новенького? — Как не быть-с, как не быть-с, — возразил гость, медленно моргая и вытягивая губы. — Гм!., да вот, пожалуйте, есть новость, и преудивительная: Лаврецкий Федор Иваныч приехал» (ДГ II). Сразу завязывается разговор о семейных несчастьях Лаврецкого и в косвенную экспозицию героя, таким образом, вкрапливаются элементы истории его жизни.
Техника экспозиции в романах Тургенева отличается большим разнообразием. Обычно герой появляется лишь после того, как представлены другие персонажи, иногда ждущие его или говорящие о нем. Так происходит в «Рудине», «Дворянском гнезде», «Накануне» и «Нови». Инсаров представлен читателям почти в конце экспозиции, непосредственно перед введением в нее таких эпизодических лиц, как буянивший в Царицыне немец, Курнатовский и прокурор. Другого порядка романист придерживается в «Отцах и детях» и «Дыме». Здесь романист представляет героя уже в самом начале повествования и затем сразу, немедленно вводит его в действие.
Чем объяснить, что в экспозиции этих довольно родственных между собою действующих лиц Тургенев идет двумя, в сущности, противоположными путями? Прежде чем вывести на сцену Инсарова, Тургеневу нужно показать, как растет у Елены неудовлетворенность Шубиным и Берсеневым. Демократ Инсаров должен восполнить собою то, чего не хватало этим двум дворянским интеллигентам. Кроме того, романист стремится усилить загадочность Инсарова и с этой целью вводит прием косвенных и неполных характеристик его Берсеневым, тут же бравшихся под сомнение насмешливым Шубиным. В «Отцах и детях» нет необходимости ни в том, ни в другом. У автора этого романа нет причин задерживать экспозицию, поскольку здесь нет образа ищущей и борющейся героини178*. Кроме того, Базарову по самой его природе нужно возможно скорее войти в соприкосновение с дворянской средой и вступить с ней в борьбу: в этом основная задача романиста, изображающего конфликт «детей» с «отцами». Всякая затяжка экспозиции неизбежно ослабила бы звучание социального конфликта.
«Рудина») не завершается в этих начальных главах. В «Накануне», например, большинство действующих лиц представляется читателям в начале текста и только экспозиция Лупоярова и Рендича отведена на самый конец романа.
«Отцах и детях», действие которых происходит в четырех территориально различных пунктах — усадьбе Кирсановых, губернском городе, усадьбе Одинцовой и деревенском домике стариков Базаровых. В соответствии с этим персонажи романа выводятся «гнездами». С Колязиным, губернатором, Одинцовой, Ситниковым и Кукшиной мы знакомимся, так сказать, во вторую очередь, с Катей и княжной Х-ой — в третью, с Василием Ивановичем и Ариной Власьевной Базаровыми — в четвертую. То же разделение экспозиции на несколько этапов свойственно и роману «Новь», где действие также происходит в различных пунктах.
Обыкновенно экспозиция персонажа производится Тургеневым при первом же упоминании о нем. Однако так происходит не всегда. Если этот порядок соблюден в отношении Паншина, Литвинова и Калломейцева, то в других случаях какая-то часть экспозиций откладывается романистом до более позднего времени. Хотя Михалевич действует уже в двенадцатой главе «Дворянского гнезда», романист представляет его читателям лишь в двадцать пятой главе — уже после того, как последние ознакомились со всей историей семейной драмы Лаврецкого. И здесь Михалевич раскрывается с несравненно большей полнотой.
Средства экспозиции у Тургенева разнообразны179* — он пользуется при этом и авторской характеристикой, в которую введен портрет, и. разговором экспонируемых персонажей (кружок Губарева в «Дыме», показанный в характерном для него кривом зеркале злобных пересудов, в «гаме и чаде» сплетен), а также диалогами, которые другие персонажи ведут между собою о данном действующем лице. Так представлен в «Накануне» Инсаров: по-настоящему он раскрывается перед читателями лишь в двенадцатой главе. Однако Берсенев и Шубин говорят об Инсарове уже в первой главе: « — Какой это Инсаров... Необыкновенный он индивидуум, что ли? — Да. — Умный? Даровитый? — Умный?.. Да» и т. д.
Особого искусства Тургенев достиг в области экспозиции своих героинь, и в первую очередь героини «Дворянского гнезда» Лизы Калитиной. Художественные приемы этой экспозиции в свое время исследовал Д. 11 Овсянико-Куликовский, отметивший, что, прежде чем вывести на сцену Лизу, Тургенев уже охарактеризовал героиню через отношение к ней Паншина и Лемма. «Эти две главы, в которых Лиза отсутствует, имеют огромное значение именно для постепенного и незаметного создания в мысли читателя образа Лизы». Отношение Лемма к Лизе, посвященная ей кантата служат не только для характеристики Лемма, но очень важны для дальнейшего выяснения натуры Лизы. За этим следует краткое замечание Лаврецкого, что у Лизы еще восемь лет тому назад было «такое лицо, которого не забываешь». В экспозиции участвует и сцена, в которой Паншин объясняется Лизе в любви, а она ничего не отвечала ему, и ее обещание Лаврецкому («извольте, я помолюсь и о вас...»), свидетельствующее о глубине и серьезности ее натуры. В дальнейшей экспозиции Лизы принимают участие Лаврецкий и Лемм. «Для Лаврецкого она пока еще загадка, величина неизвестная; но в этой неизвестной величине он уже прозревает нечто значительное и своеобразное — натуру, полную чарующей прелести и глубокого интереса». Лемм проводит разницу между нею и Паншиным: «Она может любить одно прекрасное, а он не прекрасен, то есть душа его не прекрасна»180*.
«Накануне», где Шубин завел речь о Елене. Героини романа мы еще не видим, но талантливый скульптор Шубин настолько ярко набросал ее словесный портрет, что мы ему безусловно верим. «От этого лица можно в отчаяние прийти... Заметил ты, как она слушает? Ни одна черта не тронется, только выражение взгляда беспрестанно меняется, а от него меняется вся фигура». И он, как и Берсенев, приходит к выводу, что Елена «удивительная девушка», что «огонь», зажженный в ее душе, никоим образом не мог перейти к ней по наследству.
Образ героини «Накануне», таким образом, намечен с самого начала романа и резко отделен от ее родных. Во второй главе появляется кокетливая и веселая девушка. Читатель, которому уже известен в какой-то мере портрет Елены, сразу понимает, что это не Елена и что та девушка «с бледным и выразительным лицом» не похожа на эту.
Елена сразу вступает в важный для нее разговор о цели жизни Берсенева. Шубин тщетно пробует перевести тему диалога на другое: Елена дает ему жестокий отпор. Уже в этом диалоге четвертой главы «Накануне» мы видим в Елене главную ее черту — принципиальность и, как ее естественное следствие, — исключительную требовательность к людям. Детальная характеристика, данная Елене в шестой главе, завершает ее экспозицию, начатую с нарисованного со стороны портрета, продолженную в диалоге и завершенную в характеристике.
С экспозицией действующих лиц в эпосе обыкновенно связана история их прежней жизни. И у нее в повествовании может быть различное место. В «Евгении Онегине» рассказ начинается с истории героя, в «Мертвых душах», наоборот, история главного персонажа, Чичикова, отведена в последнюю главу первого тома поэмы. Однако в обоих случаях история эта очень существенна и для понимания образов произведения и для развития его сюжета. Функция истории заключается в раскрытии прошлой жизни персонажа, нужной для понимания его сегодняшнего состояния и дальнейшего поведения. Истории своих героев уделяет исключительно большое внимание Гончаров («Обломов», «Обрыв»), тогда как, например, Достоевский часто обходится без нее, начиная жизнь героя с сегодняшнего дня.
Тургенев не всегда одинаковым образом использовал возможность этого композиционного приема. В «Рудине» история героя содержится только в рассказах Лежнева, которые не могут считаться вполне надежным источником биографии Рудина, поскольку Лежнев сначала боялся, как бы тот «не вскружил голову» любимой женщине, а затем остерегался «бить лежачего» (Руд XII). Отсюда — сугубая неясность юношеской части биографии Рудина; мы ничего не знаем об его пребывании в Московском университете и не вполне надежно информированы об его роли в кружке Покорскопо. В несколько искривленном зеркале лежневского рассказа все эти эпизоды утратили обычную у Тургенева объективность. Способствуя таинственности главного образа, такая субъективированная история его прежней жизни порождала некоторую художественную неясность.
«Дворянского гнезда», где она охватила собою девять глав, с восьмой по шестнадцатую. «Дворянское гнездо» — единственный роман Тургенева, в котором действиям центрального лица предшествует его развернутая биография и еще раньше — пространная характеристика его предков. Возможно, что Тургенев решился развернуть столь пространную историю под впечатлением только что прочитанной ему Гончаровым программы «Обрыва» и — что еще вероятнее — под влиянием вышедшей в середине пятидесятых годов повести Герцена «Долг прежде всего». Как бы то ни было, история Лаврецкого играет в повествовании «Дворянского гнезда» очень значительную роль. То, что Лаврецкий получил в наследство от своих предков, во многом определило собою его психику, взгляды и поведение на протяжении многих лет жизни.
характеров, интересов, бытовых условий и — при всем том — какое сходство в основном — в крепостнической психологии всего дворянского рода. «Ну, да ведь тогда, батюшка, известно, какие были времена: что барин восхотел, то и творил» (ДГ XXI). В этих словах дворового Антона раскрыта горькая правда крепостных, в течение многих веков испытывавших на себе то, что «восхотели» и «творили» их бары. Крепостниками были решительно все главные представители рода Лаврецких — жестокий и дерзкий Андрей, вспыльчивый и взбалмошный Петр, прожектерствующий Иван, самовольная и завистливая Глафира. Жена прадеда Лаврецкого была вспыльчива и мстительна, жена его деда — «смиренница», но обе они по мере своих сил служили укреплению рода крепостников. Жизнь этих людей изобиловала крутыми поворотами — Петр внезапно получает наследство, Иван из «богатого наследника» своей тетки, княжны Кубенской, столь же внезапно превращается в приживальщика. Петр мягче Андрея, тот «из собственных рук убил бы негодного» сына и «хорошо бы сделал». Но и он, Петр Лаврецкий, коверкает жизнь сына и сокращает существование больной жены. Своеволие выражается в этой семье в сходных формах и почти буквально повторяется через много лет: «... и как Анна Павловна на смертном одре поцеловала руку Петра Андреича, так и она (Маланья, жена Ивана Петровича Лаврецкого. — А. Ц.) приложилась к Глафириной руке, поручая ей, Глафире, своего единственного сына» (ДГ IX).
История рода Лаврецких была рассказана Тургеневым в свойственной ему манере сжатого и быстрого повествования, но с рядом сцен исключительного бытового колорита и психологической напряженности. Наиболее впечатляющими из них являются изображение ссоры Петра и Ивана Лаврецких (гл. VIII) и разговор между Петром, его умирающей женой и вызванной к ней Маланьей (гл. IX). В этих сценах мастерство Тургенева достигает небывалой дотоле художественной выразительности. Сцена приезда Маланьи относится к 1808 году, отделена полувеком от написания «Дворянского гнезда». Тургенев воссоздает здесь один из наиболее драматических эпизодов истории рода Лаврецких. Отвлекаясь от всего внешнего, чисто бытового, он изображает здесь одни переживания. В этой сцене мало говорят и сам романист необычайно скуп на слова. Выразительно очерчен облик умирающей, объявляющей мужу о своем желании «при духовнике», «с робкими слезинками на погасающих глазах». Трогателен образ Маланьи, оставшейся той же покорной и трепетной крепостной женщиной. С громадной силой очерчен облик деопота-помещика, которого «перевернула» улыбка его внука. Эта полумимическая сцена из истории рода Лаврецких может соперничать с лучшими сценами романа.
История рода Лаврецких, естественно, переходит в историю героя романа. В шестнадцатой, восемнадцатой и сорок первой главах «Дворянского гнезда» подчеркивается, как далеко отошел Лаврецкий от крепостнических традиций рода и как вместе с тем их мертвящая сила воздействовала на него. История Лаврецкого показывает, как гибельно было для него одиночество в юные годы («Горе сердцу, не любившему смолоду!», XI), с неизбежностью повлекшее за собою семейную драму героя. На неблагоприятные обстоятельства юности Лаврецкого Тургенев указывал и устами Михалевича: «Ты был рожден с душой страстной, любящей, а тебя насильственно отводили от женщин: первая попавшаяся женщина должна была тебя обмануть» (ДГ XXV).
Позднее Тургенев на время оставит этот прием развернутой и объективно рассказанной истории. Ее вовсе нет в «Накануне», «Отцах и детях», где о прошлом героя сообщается только от лица беседующих между собою персонажей. В «Отцах и детях» о студенческой жизни Базарова говорилось чрезмерно мало, что, так же как и в «Рудине», породило некоторые художественные неясности. Однако в «Дыме» романист опять возвратился к истории, создав картины московского знакомства Литвинова и Ирины, примерно за десять лет до начала действия романа. Этой совместной истории Литвинова и Ирины посвящены седьмая, восьмая и девятая главы «Дыма». В отличие от истории героя «Дворянского гнезда», она почти целиком написана в динамических сценах, с множеством бытовых и психологических диалогов.
«Дыма» были посвящены экспозиции — аристократическим путешественникам, собравшимся вокруг «русского дерева» в Баден-Бадене (гл. I), Литвинову (гл. II), Бамбаеву и Ворошилову, с которыми он встретился и обедал (гл. III), Губареву и разнообразным посетителям его кружка (гл. IV), наконец, Потугину, с которым Литвинов встретился у Губарева и вволю разговорился в одной из баденских кофеен (гл. V).
В итоге этой экспозиции читатели «Дыма» уже познакомились почти со всеми основными персонажами романа. В конце третьей главы мельком проходит образ «высокой, стройной дамы», «которая случайно встретилась с Литвиновым и была поражена изумлением». Ирина здесь еще не названа, читатель о ней ничего еще не знает; но в шестой главе, составляющей переход от экспозиции к дальнейшему действию, образ этот возникает вновь, уже в смятенной памяти Литвинова. Полученный от кого-то большой букет свежих гелиотропов напоминает Литвинову «что-то весьма отдаленное... но что именно, он не мог придумать». Лишь несколькими часами позднее букет этот материализуется в реальный образ той, кто его прислал; Литвинов «приподнялся с постели и, всплеснув руками, воскликнул: «Неужели она? не может быть!» (IV, 41). И вслед за этим происходит возврат повествования «за несколько лет назад», к началу пятидесятых годов. Действие из Бадена внезапно переносится в дореформенную Москву.
Мериме, находивший, что «Дыму» «не хватает достаточно богатого фасада» и что «вступление в него слишком скромно», рекомендовал эпизод с букетом переставить в самое начало романа. «Предположите, — писал он Тургеневу в мае 1867 года, — что прежде, чем итти к Губареву, Литвинов нашел букет гелиотропов - любопытство разом же возбуждено: читатель вступает... на проторенный путь и сочувствует Вашему герою. То же самое случилось бы, если бы Вы начали с его московской любви к Ирине — рассказ о ней появляется только, как объяснение эпизода с букетом гелиотропов. Я убежден, что это небольшое изменение в порядке Ваших страничек имело бы выгодные последствия, в особенности для Ваших читателей по эту сторону Рейна»181*.
Совет французского новеллиста был для Тургенева неприемлем. Если бы он начал свой рассказ с букета гелиотропов, читатели восприняли бы Губарева и Потугина как персонажей, мешающих развитию основной любовной темы. В том, что этот эпизод был введен в сюжет уже после того, как экспозиция была закончена, сказался тонкий художественный расчет русского романиста. «Букет гелиотропов» позволил ему в хорошо рассчитанный момент обратиться к прошлой истории своего героя. «В роман, — наставлял его Мериме, — как в лабиринт, хорошо войти с нитью в руке, а Вы начинаете с того, что даете мне целый клубок, в достаточной мере запутанный»182*«Дворянском гнезде», экспозиция в «Дыме» органически и естественно сменяется историей. Главы седьмая, восьмая и девятая переносят нас в пору юности Литвинова. С громадной силой художественной выразительности воссоздан здесь быт обедневшей княжеской семьи, из которой вышла Ирина, даны ее портрет и психологическая характеристика, раскрыта во всей ее динамике и противоречивости история любви Ирины и Литвинова, столь драматически завершившаяся придворным балом. Именно перед тем, как Ирина отправляется на этот бал, который решил ее участь, Литвинов и дарит ей букет гелиотропов. История его завершается драматическими переживаниями героя: «... тут он вспомнил ее нежные слова, ее улыбки и эти глаза, незабвенные глаза, которых он никогда не-увидит, которые и светлели и таяли при одной встрече с его глазами; он вспомнил еще одно, быстрое, робкое, жгучее лобзание — и он вдруг зарыдал, зарыдал судорожно, бешено, ядовито, перевернулся ниц и, захлебываясь и задыхаясь, с неистовым наслаждением, как бы жаждая растерзать и самого себя и все вокруг себя, забил свое воспаленное лицо в подушку дивана, укусил ее...» (Дым IX)183*«не дурных, но странных», заинтриговывает читателей и усиливает в них интерес к женщине, которой, как они уже догадываются, суждено будет сделаться героиней романа.
«Теперь читателю, вероятно, понятно стало, что именно вспомнилось Литвинову, когда он воскликнул: «неужели!», а потому мы снова вернемся в Баден и снова примемся за нить прерванного нами рассказа». Эта фраза184* означает конец предшествующей истории героев «Дыма».
«Дыма» к действию, Тургенев достиг большой выразительности. Новые отношения героя и героини все время ассоциируются у читателей «Дыма» с тем, что происходило между ними в юности, по большей части контрастируя с прошлым по своему драматическому колориту.
Примечания
173* («Недра», т. Ill, М., 1924, стр. 188.)
174* (Прежде чем остановиться на заглавии «Дым», Тургенев намерен был назвать этот роман «Две жизни», то разумея под этим заглавием жизнь Литвинова и Ирины, то применяя в тексте эти слова для обозначения прошлого и настоящего и даже отношений Литвинова и Татьяны. Эта разнообразная семантика заглавия отразилась в тексте романа: Ирина внимательно слушала Литвинова. «Пред нею возникла целая жизнь, другая, не его, ее собственная жизнь» (Дым XII). Татьяна говорит Литвинову: « — Что за жизнь теперь была бы наша! «Что за жизнь будет моя теперь!» — скорбно отозвалось в душе Литвинова» (Дым XX). Литвинов говорит Ирине: «Я не одну мою жизнь, я и другую жизнь бросил к твоим ногам...» (Дым XXI). Литвинов в поезде указывает Ирине на место рядом с собою. «Время еще не ушло, один только шаг, одно движение, и умчались бы в неведомую даль две навсегда соединенные жизни» (Дым XXV).)
175* («М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т. III. СПб., 1912, стр. 84. Отметим, кстати, что эпиграф этот относится не только к первой части «Нови», но ко всему роману. В ту пору, когда Тургенев отсылал свою рукопись с эпиграфом в редакцию «Вестника Европы», текст «Нови» еще не был разделен на две части. Известно, что против- этого разделения Тургенев возражал. Помещение эпиграфа после обозначения «часть первая» мы считаем очевидным недосмотром и редакции и самого автора.)
176* (Добролюбов подошел к «Накануне»- как к роману о 1853 годе. Возвратясь в Россию, Елена не смогла бы «нигде не видеть настоящего дела, даже не слышать веяния новой жизни...» (Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений, т. II, 1935, стр. 238).)
177* (Об экспозиции образа Рудина см. в кн. Михаила Шкерина «Очерки о художественном мастерстве писателей». М., 1957, стр. 71—75.)
178* («Отцов и детей» в романах Тургенева появляется новый тип женщины, себялюбивой и осторожной, любящей комфорт и равнодушной к общественным проблемам времени. Такой была уже Варвара Павловна в «Дворянском гнезде», которая, однако, никак не могла претендовать на важное место r системе персонажей. В отличие от нее, Одинцова (в «Отцах и детях») и Ирина (в «Дыме») являются героинями. С образом Ирины иной раз перекликается и Полозова в «Вешних водах».)
179* («Дворянского гнезда» Тургенев повествует о том, что одновременно происходило в двух этажах калитинского дома: «Внизу на пороге гостиной, улучив удобное мгновение, Владимир Николаевич прощался с Лизой и говорил ей о своей любви к ней. Лиза ничего не отвечала ему и, не улыбаясь, слегка приподняв брови и краснея, глядела на пол, но не отнимала своей руки; — а наверху в комнате Марфы Тимофеевны... Лаврецкий сидел на креслах, облокотившись на колени и положив лицо на руки; старушка, стоя перед ним, изредка и молча гладила его по волосам...» Эти две одновременные сцены намечают собою направление действия романа.
Характер одновременной экспозиции имеет и конец четвертой главы «Отцов и детей». Аркадий и Базаров «заснули скоро, но другие лица в доме долго еще не спали. Возвращение сына взволновало Николая Петровича». Павел Петрович долго сидел у камина с газетой, которую он не читал. «А в маленькой задней комнатке, на большом сундуке, сидела, в голубой душегрейке и с наброшенным белым платком на темных волосах, молодая женщина, Фенечка, и то прислушивалась, то дремала, то посматривала на растворенную дверь, из-за которой виднелась детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего ребенка». В этой групповой экспозиции последними не случайно изображены Фенечка и ее ребенок. До того о них говорилось только косвенно, здесь же мы видим их в пластическом изображении.)
180* (Д. Н. Овсянико-Куликовский. Собрание сочинений, т. II. М.—П., 1923, стр. 171, 174.)
181* (М. Клеман, «И. С. Тургенев и Проспер Мериме». «Литературное наследство», 1937, № 31—32, стр. 728.)
182* ()
183* (В изображении этих бурных переживаний юноши предыстория «Дыма» вновь перекликалась с повестью «Первая любовь» (1860).)
184* (Ср. с этим в шестнадцатой главе «Дворянского гнезда»: «Не останавливаясь ни в Петербурге, ни в Москве, прибыл он в город О., где мы расстались с ним и куда мы просим теперь благосклонного читателя вернуться вместе с нами».)