29
Значительную роль в языке тургеневских персонажей играет иностранная, главным образом французская, речь. В романе «Накануне» в последних его главах немного говорят по-итальянски, . в «Отцах и детях», «Дыме» и «Нове» встречаются английские выражения. Шире разработана немецкая речь — на этом языке говорит компания кутил, приехавшая «покнейпировать» в Царицыно (Нак XV), доктор Одинцовой в «Отцах и детях», граф Рейзенбах в «Дыме» и особенно Лемм в «Дворянском гнезде». Его немецкой речи присуща угловатость, отражающая в себе стеснительность «бедного музикуса», однако она лишена фальши и пустого блеска и неподдельно правдива. В языке Лемма немецкие слова и обороты смешиваются с русской речью, которая в моменты наивысшего напряжения утрачивает свой ломаный характер.
В соответствии с социальной практикой русского дворянства тургеневские персонажи чаще других иностранных языков пользуются французским. Им превосходно владеет и сам романист, демонстрирующий в своих произведениях очень тонкое использование стилистических приемов французской речи.
Предоставляя иностранцам говорить на их родном языке, романист постоянно сопровождает их речь русским эквивалентом, образным и остроумным. Так обстоит дело, например, с языком гувернантки Натальи. «Quel dommage, — подумала про себя старая француженка, взбираясь на ступеньки балкона вслед за Волынцевым и Натальей, — quel dommage, que ce charmant garqon ait si peu de ressources dans la conversation...», что по-русски можно так перевести: «ты, мой милый, мил, но плох немножко» (Руд II). Ср. в конце романа, где русский перевод эквивалентен уже не только словам француженки, но выражению ее лица: «m-lle Boncourt частенько посматривала на Рудина, с лукавым и странным выражением в глазах... Эге! — казалось, говорила она про себя, — вот как тебя!» (Руд XI).
Еще более интересен перевод, даваемый Тургеневым французской записке ничтожного любовника Лаврецкой, Эрнеста. Если выражение ton gros bonhomme de mari переведено точно «твой добрый толстяк», то одновременно во французской записке допущен явный руссизм («об эту пору обыкновенно зарывается в свои книги...»), который сообщает ей еще большую выразительность.
с Лизой ни слова не говорят по-французски. Тургенев хочет тем самым подчеркнуть национальную типичность этих образов, самобытность их мировоззрения. Марфа Тимофеевна, по ее собственному признанию, «не сильна во французском диалехте» (ДГ I), но, конечно, не говорила бы на нем, если бы и хорошо им владела. Замечательно, что именно Марфа Тимофеевна пародирует (быть может, бессознательно) пристрастие дворянского общества к иностранщине. Фамилию «Паншин» она произносит с ударением на последнем слоге (ДГ VII), а о дуэтах Паншина и Варвары Павловны она насмешливо говорит: «... тут уж эти они, как бишь они по-вашему, дуэты пошли. И все по итальянски: чи-чи да ча-ча, настоящие сороки. Начнут ноты выводить, просто так за душу и тянут» (ДГ XLII).
В своей личной жизни Тургеневу приходилось сталкиваться с русскими, постоянно жившими за границей и не знавшими родного языка. 8 декабря 1856 года Тургенев писал из Парижа о княгине Мещерской, которая по-русски не понимала ни слова. «Она родилась и воспитывалась здесь. Не она виновата в этом безобразии, но все-таки это неприятно. Не может быть, чтобы не было внутреннего, пока еще тайного противоречия между ее кровью, ее породой — и ее языком и мыслями — и это противоречие, со временем, либо сгладится в пошлость, либо разовьется в страдание»269*.
Писатель никогда не касался в своем творчестве таких крайних случаев, но очень часто изображал русских, у которых неумеренное пользование французской речью «сглаживается в пошлость». Именно так обстояло дело у аристократического (или стремившегося казаться таким) дворянства, не знавшего и не любившего национальной русской культуры. К этому кругу принадлежат: Ласунская, Варвара Павловна, Паншин, Стахов, Павел Кирсанов, генералы «Дыма», Сипягин и Калломейцев.
В самом деле, «Дарья Михайловна... щеголяла знанием родного языка, хотя галлицизмы, французские словечки попадались у ней частенько» (Руд IV). Паншин, в соответствии с нормами светского воспитания, говорил «по-французски прекрасно, по-английски хорошо, по-немецки дурно. Так оно и следует (иронически замечает Тургенев), — порядочным людям стыдно говорить хорошо по-немецки; но пускать в ход германское словцо в некоторых, большею частью забавных, случаях — можно...» (ДГ IV). Чтобы понять смысл замечания романиста, нужно вспомнить, что действие «Дворянского гнезда» происходило в 1842 году, когда немецкий язык был в основном языком умозрительной философии, в отличие от французского, на котором изъяснялось высшее дворянское общество. Тургенев подчеркивает пристрастие Паншина к французскому языку разнообразными вставками в его речь. Разглагольствует Паншин в салоне Калитиной: «... мы больны оттого, что только наполовину сделались европейцами; чем мы ушиблись, тем мы и лечиться должны («le cadastre», — подумал Лаврецкий). У нас, — продолжал он, — лучшие головы — les meilleures tetes — давно в этом убедились...» (ДГ XXXIII). Словечки Лаврецкого ядовито намекают на бюрократические замашки Паншина, что же касается до слов «les meilleures tetes», то они представляют собою французский эквивалент выражения «лучшие головы». Говорил ли Паншин эту речь по-французски, мы из текста не узнаем. Возможно, это сделано только для того, чтобы — на ходу, попутным образом — подчеркнуть приверженность этого камер-юнкера к иностранщине270*.
Всего несколькими словами Тургенев характерна зует духовную мелкость, пошлость этого человека. Паншин, которому только что отказала Лиза, появляется в гостиной Калитиных «в черном фраке, в высоких английских воротничках, застегнутый доверху». Ему тяжело, он заводит речь «чуть ли не о самом Меттернихе». Но вся эта комедия рушится от одного тихо произнесенного слова парижской львицы: «Это одно брошенное слово: Venez! — мгновенно, как по волшебству, изменило всю наружность Паншина» и т. д. Сущность Паншина раскрывается также и в одобрении им французского замечания Лаврецкой в адрес хозяйки дома: «Паншин немножко испугался и удивился смелости Варвары Павловны; но он не понял, сколько презрения к нему самому таилось в этом неожиданном излиянии, и, позабыв ласки и преданность Марьи Дмитриевны, позабыв обеды, которыми она его кормила, деньги, которые она ему давала взаймы, — он с той же улыбочкой и тем же голосом возразил (несчастный!) «Je crois bien» — и даже не: «Je crois bien», а — J’crois ben!» (ДГ XL). Жаргонное восклицание это звучит особенно фамильярно, вполне характеризуя бестактность Паншина.
«Теодором», разыгрывает перед ним мелодраматическую сценку с дочерью. Она говорит с Лаврецким по-французски, но, не довольствуясь указанием на это, романист дважды приводит — вслед за русским переводом — ее французские выражения, и вкладывает в ее уста откровенный галлицизм: «Это презрение меня убивает; это ужасно!..»271*. Лаврецкая вынуждена иногда говорить по-русски. В первом своем разговоре с Лаврецким, где она в основном изъясняется по-русски, отдельные ее выражения приводятся на двух языках «puis j’ai ete si malade - я была так больна, — прибавила она... Я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraitre devant vous, mon juge...» (ДГ XXXVI). Последняя фраза доказывает, что Варвара Павловна пользуется французским языком, как калькой. Она делает это, представляясь Марье Дмитриевне и входя к ней в доверие. Но, едва акклиматизировавшись в гостиной Калитиной, Варвара Павловна по-французски передает той свое впечатление от Лизы: «Mais elle est delicieuse!». Ее «уклончивые и вертлявые речи» с Паншиным восхищают Калитину. Передавая разговор этих двух дам, Тургенев насыщает его элементами острой иронии: « — А знаете ли, я удивляюсь, как вы хорошо говорите по-русски. C’est etonnant... — Я слишком долго пробыла за границей, Марья Дмитриевна, я это знаю; но сердце у меня всегда было русское, и я не забывала своего отечества... — Да, поверьте моей опытности: la patrie avant tout» (ДГ XXXIX). Русский язык хвалят... по-французски, и по-французски же декларируют принцип «отечество прежде всего»! Этот речевой прием находим мы и в «Рудине». Ласунская хвалит барона, который «так хорошо говорит по-русски! C’est un vrai torrent... il vous entraine. — Так хорошо по-русски говорит, — проворчал Пигасов, — что заслуживает французской похвалы» (Руд II).
Французский язык явно лежит в основе речей Стахова, полных галлицизмов (например, «манкировать старшему». — Нак VIII; «Ваше поведение огорчает... вашу мать, которую вы здесь видите» (Нак XXX). И точно так же, как и у Лаврецкой, русская речь Стахова опирается на французские кальки, которые он, по существу, только применяет: «те правила нравственности, которые... мы вам, как нашей единственной дочери... que nous vous avons ineulques, которые мы вам внушили» (Нак XXX).
Блестящие примеры разоблачения находим мы и в «Дыме», где фигурирует аристократическое «общество дам и кавалеров». «Литвинов тотчас признал их за русских, хотя они все говорили по-французски... потому что они говорили по-французски» (Дым X). Романист компрометирует их французскую речь указаниями на совершенно чуждое ей произношение: « — Mais que fait done monsieur Verdier? Pou'rquoi ne vient-il pas?—воскликнула одна дама с теми для французского слуха нестерпимыми протяжными ударениями, которые составляют особенность великороссийского выговора. — Ах, вуй, ах, вуй, мсье Вердие, мсье Вердие»? — простонала другая, родом прямо уже из Арзамаса» (Дым X).
На этом «вечном приторном, противном петербургском французском языке» (Дым XII) говорит Ирина, и это не проходит для нее бесследно: недаром она в своей русской записке делает явную ошибку, говоря вместо «соскучитесь» — соскучаетесь» (Дым XIV).
«Нови» французские выражения часто употребляет камер-юнкер и ретроград Калломейцев. Он делает это сознательно: «... признаю язык российский, язык указов и постановлений правительственных; я дорожу его чистотою! Перед Карамзиным я склоняюсь!.. Но русский, так сказать, ежедневный язык... разве он существует?» (Новь V). В этих словах звучит неприкрытое презрение к русской национальной культуре. Для Калломейцева характерно, что он произносит по-французски даже междометие. Воздух «был так свеж, что заставил... Калломейцева несколько раз произнести по-французски: Brrr! brrr! brrr!..» (Новь XXXIV).
обезьянничания. «У меня, — рассказывает Потугин, — есть знакомый, и хороший, кажется, человек, отец семейства, уже немолодой; так тот несколько дней в унынии находился оттого, что в парижском ресторане спросил себе une portion de biftek aux pommes de terre, а настоящий француз тут же крикнул: Garcon! biftek pommes!! Сгорел мой приятель от стыда! И потом везде кричал: Garmon! biftek pommes! и других учил» («Дым» V)272*.
Итак, Тургенев высмеивает неумеренное и ненужное использование французской речи русским аристократическим дворянством. Он пародирует, во-первых, то неорганическое смешение русской и французской речи, которое характеризовало и язык Марьи Дмитриевны Калитиной. Фраза «И я у a phis maintenant de ces nens comme a, comnie d’autrefois» (ДГ XXVI) произнесена Калитиной на «институтско-французском» жаргоне, ничего общего не имеющем с подлинной французской речью. И наряду с этим осмеян залихватский язык «петербургских парижан», говорящих «с est тёте treschic» (ДГ IV), то есть столь же уродливо. Если на институтском языке говорит Марья Дмитриевна, то вторая разновидность псевдофранцузской речи представлена Стаховым, любившим при случае употреблять «шикарные французские слова» (Нак XV), представлявшиеся ему, очевидно, квинтэссенцией французской культуры. Блестящим образцом этой «залихватской» речи служит язык какого-то офицера. Он «прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде «Zut», «Ah fichtrre», «Pst, pst, mon bibi» и т. п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком, и в то же время говорил: «si j’aurais» вместо «si j avais», «absolument» в смысле: «непременно», словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, «cotte des anges» (ОД XIV).
Вслед за Грибоедовым и Гоголем Тургенев разоблачает уродливость этого «великорусско-французского наречия», за которым — как он блестяще показывает—скрывается незнание русской культуры, злобное презрение к ней и космополитическое преклонение перед самыми низменными сторонами западноевропейской жизни.
Примечания
269* ()
270* (Тот же иронический прием мы встретим и в пятнадцатой главе «Дыма»: «за фортепианамн» на аристократическом вечере поместился «тот самый самородок, который возбудил такое негодование в Потугнне; он брал аккорды рассеянной рукой, (dune main distraite...»)
271* (Франц.: «Ce mepris me tue; c’est affreux!..»)
272* («рассказ этот, очевидно, взят автором с истинного происшествия. Ползая рабски перед формами языка и перед мнением гарсонов, русские парижане, естественно, также рабы и перед французскою мыслью» (Полное собрание художественных произведений, т. XI, 1929, стр. 359).)