8
«Автор «Рудина», написанного в 1855-м году, — и автор «Нови», написанной в 1876-м, является одним и тем же человеком. В течение всего этого времени я стремился, насколько хватило сил и умения, добросовестно и беспристрастно изобразить и воплотить в надлежащие типы и то, что Шекспир называет «the body and pressure of time»38*, и ту быстро изменявшуюся физиономию русских людей культурного слоя, который преимущественно служит предметом моих наблюдений» (XI, 403).
Эти строки предисловия Тургенева к собранию его романов характеризуют отличительную особенность его как романиста. Этот жанр обращен у него к «русским людям культурного слоя», к дворянской и разночинной интеллигенции второй трети прошлого столетия. Она является постоянным героем больших произведений Тургенева, ее жизнью он неослабно интересуется. В этом отношении романист опирался на Пушкина и Лермонтова в гораздо большей степени, чем на Гоголя. Последний изображал по преимуществу «всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога...» Знаменитые слова седьмой главы «Мертвых душ» ярко характеризуют типы гоголевского творчества, но они никак не могут быть применены к любимым героям Тургенева. Вслед за Пушкиным, творцом образов Онегина, Ленского и Татьяны, вслед за Лермонтовым, создавшим Печорина, Тургенев-романист воссоздает в своих романах жизнь прогрессивной русской интеллигенции.
Писатели, вышедшие из недр русской «натуральной школы» сороковых годов, со всей настойчивостью изображали прогрессивные явления русской жизни, ее положительные образы. «Где же тот, кто бы на родном языке русской души умел бы сказать нам это всемогущее слово «вперед»?» — спрашивал в «Мертвых душах» Гоголь. Герцен и Островский, Некрасов и Достоевский, Щедрин и Гончаров стремились — каждый по-своему — произнести это «всемогущее слово». Однако ни один из этих писателей не уделил в сороковые—шестидесятые годы столько внимания положительным, прогрессивным явлениям русской жизни, как Тургенев.
«Несется в вечность, как река, один безошибочный, на вечные времена установившийся поток жизни», — говорил Гончаров в «Обломове». Он показывал медленность этого потока. Русская жизнь в его романах «менялась с такой медленною постепенностью, с какой происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается гора, здесь целые века море наносит ил или отступает от берега и образует приращение почвы»39*.
Эта «геология» чужда Тургеневу, «физиологу» передового русского общества. И автор «Дворянского гнезда» иногда касается этой патриархальной целины, но не она его больше всего интересует. Главное свое внимание он отдает быстротекущему процессу перемен в русском обществе. Его романы объясняют нам, почему Инсаровы и Базаровы сменяли собою, не могли не сменить Рудиных и Лаврецких. Гончарова влечет к себе изображение «медленной постепенности» заурядных, обыкновенных явлений, Тургенева — наоборот — быстрая смена явлений «авангардных».
«Г. Тургенева, — писал Добролюбов, — по справедливости можно назвать живописателем и певцом той морали и философии, которая господствовала в нашем образованном обществе в последнее двадцатилетие. Он быстро угадывал новые потребности, новые идеи, вносимые в общественное сознание, и в своих произведениях обыкновенно обращал... внимание на вопрос, стоявший на очереди и уже смутно начинавший волновать общество». Называя это качество романиста «живым отношением к современности», Добролюбов подчеркивал, что место Тургенева было в самом авангарде последней. Романист изображал то, что еще было скрыто от взора подавляющего большинства читателей: «... мы можем сказать смело, что если уже г. Тургенев тронул какой-нибудь вопрос... если он изобразил какую-нибудь новую сторону общественных отношений, — это служит ручательством за то, что вопрос этот действительно подымается или скоро подымется в сознании образованного общества, что эта новая сторона жизни начинает выдаваться и скоро выкажется резко и ярко пред глазами всех»40*.
Эстетская критика шестидесятых годов с крайним неудовольствием относилась к этой характерной черте тургеневского метода. Так, например, Дружинин, отмечая, что Тургенев «во многом ослабил свой талант, жертвуя современности и практическим идеям эпохи», успокаивал себя лишь тем, что перед Тургеневым «еще довольно времени для того, чтобы отказаться от этой пагубной привычки!»41*.
Сам Тургенев чрезвычайно высоко ценил способность писателя к отображению новых, только что рождавшихся явлений действительности, «... замечательное качество Белинского как критика, — писал он в «Литературных и житейских воспоминаниях», — было его понимание того, что именно стоит на очереди, что требует немедленного разрешения, в чем сказывается «злоба дня» (X, 285). Последние слова никак не следует, конечно, понимать в смысле натуралистического копирования внешних явлений. «Моя деятельность, — писал Щедрин, — почти исключительно посвящена злобам дня», которые «вот уже почти тридцать лет» повторяются «в одной и той же силе, с одним и тем же содержанием, в удручающем однообразии». Сатирик Щедрин разумел здесь под «злобой дня» разнообразные «признаки ненормального состояния общественного организма»42*«злободневным» в его по преимуществу прогрессивном и утверждающем содержании.
Такой подход к действительности не характеризовал ни Гоголя (за исключением второго тома «Мертвых душ», в которых должны были действовать Тентетников и Уленька), ни Гончарова с Писемским, ни даже Достоевского и Льва Толстого. Они изображали или старые стороны общественных отношений, или же общественного человека в его внутренней психической жизни. Лишь Тургенев изобразил само общественное развитие, в его типичных и авангардных проявлениях. В центре его внимания постоянно находился «культурный слой русского общества» и происходившие в нем процессы разложения и роста.
Еще Белинский указывал, что в произведениях молодого Тургенева «всегда есть мысль, ознаменованная печатью действительности и современности». Эти слова приложимы к Тургеневу-романисту в неизмеримо большей степени, чем к автору «Параши», «Записок охотника» и ранних рассказов.
«Рудина», как и многие прогрессивные русские люди той поры, видел, что режим Николая I терпит решительное поражение и что существование крепостничества в России близится к концу. В эту суровую пору испытаний творческое воображение романиста обращается к судьбам дворянского просветительства тридцатых — сороковых годов. С этими людьми он был близок уже в юношеские годы (Ф. П. Клюшников, Т. Н. Грановский, Н. В. Станкевич и др.). Тургенева глубоко волнует драматическая судьба этих людей, воспитывавших молодежь силой своего вдохновенного слова, но вместе с тем не сумевших в крепостнической России стать на путь действия. Жизненная драма этого поколения раскрыта в центральном образе романа. Противопоставляя «диалектика» Рудина «практику» Лежневу, Тургенев рассматривал своих героев, как представителей двух групп передовой дворянской интеллигенции. «Наши дороги разошлись... но посмотри,^как мы близки друг другу. Ведь мы говорим с тобой почти одним языком, с полунамека понимаем друг друга, на одних чувствах выросли. Ведь уж мало нас остается, брат; ведь мы с тобой последние могикане! Мы могли расходиться, даже враждовать в старые годы, когда еще много жизни осталось впереди; но теперь, когда толпа редеет вокруг нас, когда новые поколения идут мимо нас, к не нашим целям, нам надобно крепко держаться друг за друга» (II, 136). Эти полные волнения слова Лежнева были произнесены им в начале сороковых годов; но по своему духу они были явно современны 1855 году, поре написания «Рудина». На этом большом историческом переломе Тургенев был полон раздумий о судьбах дворянской интеллигенции. «Рудин» повествует не только об ее горестном прошлом, но и об ее настоящем и будущем. В образах Рудина и Лежнева, Натальи и Басистова романист раскрыл эту быстро изменявшуюся «физиономию культурного слоя» русского общества. Она быстро изменялась даже в рамках тургеневского романа: в эпилоге Лежнев отказывается от своих былых предубеждений в отношении Рудина, Наталья и Басистов последних глав романа отличаются неизмеримо большей духовной зрелостью.
«Рудина» и, прежде всего, о герое этого романа. Глубокую жизненность этого образа вынужден был признать даже эстет Дружинин: «Есть ли между нами много Рудиных, и не носит ли каждый из нас, современных русских людей, в душе своей какую-нибудь частицу тургеневского Рудина? Смело отвечаем — да... Рудины жили и живут между нами...»43*. Революционно - демократическая критик а приветствовала образ Рудина, противопоставляя ему лишнего человека тридцатых—сороковых годов, и в частности Печорина. «Один — эгоист, де думающий ни о чем, кроме своих личных наслаждений; другой—энтузиаст, совершенно забывающий о себе и весь поглощаемый общими интересами; один живет для своих страстей, другой—для своих идей. Это люди различных эпох, различных натур, люди, составляющие совершенный контраст один другому»44*.
Однако Чернышевского интересовала не только психологическая контрастность двух литературных образов. Он рассматривал Рудина в цепи героев своего времени и решительно ставил вопрос о положительном человеке эпохи, обретшем те качества борца, которых так недоставало тургеневскому персонажу. «Мы слышали от самого Рудина, что время его прошло; но он не указал нам еще никого, кто бы заменил его, и мы еще не знаем, скоро ли мы дождемся ему преемника. Мы ждем еще этого преемника, который, привыкнув к истине с детства, не с трепетным экстазом, а с радостною любовью смотрит на нее; мы ждем такого человека и его речи, бодрейшей, вместе спокойнейшей и решительнейшей речи, в котором слышалась бы не робость теории перед жизнью, а доказательство, что разум может владычествовать над жизнью и человек может свою жизнь согласить с своими убеждениями»45*.
Эти строки Чернышевского свидетельствуют о том, насколько удался Тургеневу его герой, как типичен он был для своей эпохи и как «оперативно» романист запечатлел характерные черты современного ему русского общества.
«Нигде время не бежит так, как в России», — заметил однажды Тургенев (ОД VIII)46*«временем» изменялась и действительность. Для того чтобы эта последняя могла быть запечатлена в художественных образах, Тургеневу нужно было выработать в себе творческую оперативность. «Наше дело, — говорил он Н. Щербаню, — уловить современность в ее переходящих образах; слишком запаздывать нельзя»47*. И Тургенев не «запаздывал». Он гордился тем, что в случайно встреченном им «молодом провинциальном враче» сумел угадать важное явление русской общественной мысли: «В этом замечательном человеке воплотилось — на мои глаза — то едва народившееся, еще бродившее, начало, которое потом получило название нигилизма» (X, 346). «Эта повесть, — с удовлетворением говорил он Анненкову об «Отцах и детях», — попала в настоящий момент нашей жизни, словно масло в огонь; точно нарочно ее подогнали, как говорится, в самый раз»48*. В большей или меньшей мере «в настоящий момент нашей жизни» попали все шесть тургеневских романов.
«Дворянского гнезда», происходивших в 1942 году, Тургенев писал в 1858 году — разрыв в 16 лет. О событиях «Накануне», происшедших в 1853—1854 годах, он писал в 1859 году — разрыв во времени уменьшился уже до 5 лет. О событиях «Отцов и детей», происшедших в 1859 году, он повествовал в 1861-м — разрыв уменьшился всего до двух лет. Романиста все больше интересовало то, что еще не сделалось предметом истории, то, что продолжало быть связанным с «злобой дня», с сегодняшними интересами, с современностью.
«стояло на очереди», Тургенев, однако, никогда не проявлял излишней торопливости. Об этом свидетельствует, например, его работа над романом «Накануне». В 1855 году Тургенев ознакомился с рукописью Каратеева, в которой была рассказана история любви русской девушки и болгарина Катранова. Повесть заинтересовала Тургенева и явилась для него важным творческим материалом, но использовал он этот материал не сразу, «... в то время в моей голове, — рассказывал Тургенев в предисловии к собранию романов, — вращались другие образы: я собирался писать «Рудина»; но та задача, которую я потом постарался выполнить в «Накануне», изредка возникала передо мною. Фигура главной героини, Елены, тогда еще нового типа в русской жизни, довольно ясно обрисовывалась в моем воображении; но недоставало героя, такого лица, которому Елена, при ее еще смутном, хотя сильном стремлении к свободе, могла предаться. Прочтя тетрадку Каратеева, я невольно воскликнул: «Вот тот герой, которого я искал!..» Я, однако, отложил исполнение своего обещания (Каратееву — написать на основе его материала роман. — А. Ц.) я занялся другой работой; кончивши «Рудина», — я принялся за «Дворянское гнездо»; и только зимою, с 58-го на 59-й год, очутившись снова в той же деревне и в той же обстановке, как и во время моего знакомства с Каратеевым, я почувствовал, что уснувшие впечатления зашевелились; я отыскал и перечел его тетрадку; Отступившие на второй план образы выступили снова на первый—и я тотчас же принялся за перо...» (XI, 406—407).
Чем же объяснить тот факт, что замысел романа «Накануне», зародившийся в сознании Тургенева одновременно с замыслом «Рудина» и после замысла «Дворянского гнезда», был осуществлен только четырьмя годами позже? Несмотря на то, что уже в 1855 году оформились образы Елены и Инсарова, Тургенев все же не пишет этого романа. Прежде чем начать роман о новых людях, действующих в новую эпоху, Тургенев изображает лишнего человека, тип, который характерен для дореформенной России, запечатлеваемый им в двух своих жизненных вариантах, Рудине и Лаврецком. И только тогда, когда в России возникает революционная ситуация, Тургенев берется за роман о новых, сознательно-героических натурах. «Повесть «Накануне», — признается впоследствии Тургенев, — названа мною так ввиду времени ее появления (1860 — за год до освобождения крестьян)... Новая жизнь началась тогда в России — и такие фигуры, как Елена и Инсаров, являются провозвестниками этой новой жизни»49*.
История создания романа «Накануне» убедительно показывает, что, стремясь сделать свои романы отражением процессов современности, Тургенев иногда сознательно и на довольно долгий срок задерживал художественную реализацию своего замысла.
— плод «добросовестного и беспристрастного» наблюдения русской действительности в ее идеологических напластованиях. Это романы о современных писателю представителях передовой русской общественной мысли. «Все без исключения романы Тургенева (с присоединением тех его рассказов и повестей, которые явно родственны романам, как «Гамлет Щигровского уезда», «Дневник лишнего человека», отчасти «Вешние воды» и др.) суть романы общественной деятельности... Это поистине наиболее социальный вид литературы, потому что через него совершается процесс самоотчета общества; через него общество начинает понимать, какие силы, какие породы людей, какие типы и категории деятелей оно имеет в своем распоряжении, иными словами — отдает себе отчет в человеческом материале своих двигателей, своих деятелей и вождей. Такой роман воспринимается поэтому с особенной остротой, окружается сразу (как это всегда было с романами Тургенева) особо страстными спорами, потому что общество чувствует социальным инстинктом, что дело идет о вопросе для него наиболее важном, от выяснения которого зависит точность его знания о самом себе. ... Литературная судьба Тургенева тем и замечательна, что значительность, нужность, интерес каждого его романа был ясен всем и каждому, друзьям и врагам, буквально с первых дней напечатания романа в журнале. Спорили вокруг романа по существу, но все сходились на том, что спорить нужно; о необходимости спорить не спорил никто. В продолжение двадцати лет... Тургенев выполнял... в развитии русского общества функцию социального самоотчета, причем «технику» этой функции он возвел на небывалую высоту»50*.
Примечания
38* ()
39* (См. об этом подробнее в моей книге: «И. А. Гончаров». М., Издательство Академии наук, 1950, стр 326, 327 и след.)
40* ()
41* (А. В. Дружинин. Полное собрание сочинении, т. VII. Спб., 1865, стр. 367.)
42* (Н. Щедрин. Полное собрание сочинений, т. XIV, 1937, стр. 495.)
43* ()
44* («Заметки о журналах». Полное собрание сочинений, т. IV, 1948, стр. 699.)
45* (Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. III, 1947, стр. 567—568.)
46* (Нами приняты следующие условные сокращения: «Рудин» — Руд, «Дворянское гнездо» — ДГ, «Накануне» — Нак, «Отцы и тети» — ОД.)
47* (Н. Щербань, «Тридцать два письма И. С. Тургенева». «Русский вестник», 1890, № 8, стр. 9.)
48* («Правда», 1949, стр. 217.)
49* («Вестник Европы», 1909, № 4, стр. 655.)
50* («Романы Тургенева и роман «Накануне». Вступительная статья к VI тому Собрания сочинений Тургенева. М. -Л., 1930, стр. 11—12.)