6.
Томасъ Карлейль, въ одной изъ своихъ знаменитыхъ статей о германской литературе, высказываетъ замечанiе, отчасти туманное, но исполненное правды въ его нравственномъ примененiи. "Когда спящiй человекъ (таковы слова Карлейля), во время сонныхъ грезъ, говоритъ себе: "кажется, я сплю и вижу сны", значитъ минута его пробужденiя, не заставитъ ждать себя долго".
Когда первоклассные писатели даннаго перiода словесности начинаютъ анализировать то направленiе, которому сани прежде служили съ юношескою ровностью,-- значитъ, отъ нихъ не далеко нора новыхъ воззренiй на жизнь и искусство.
Такъ было всюду, такъ было и у насъ. Время паденiя французскаго вкуса совпадаетъ въ Россiи со временемъ первыхъ попытокъ нападенiя на псевдоклассическiя воззренiя драматурговъ. Первые признаки здраваго реализма въ искусстве быстро повлекли за собой паденiе романтизма съ идеальностью; едва литературный реализмъ пробудилъ, по своимъ несообразностямъ, некоторое охужденiе въ деятеляхъ молодого поколенiя,-- злоупотребленiя реализма стали невозможны въ нашей словесности.
сумрачные герои Байрона волновали умы публики, а въ литературе нашей перевелись корсары и Манфреды. Еще унылое направленiе нашей словесности после Гоголя восхвалялось журнальными ценителями,-- а уже первые изъ нашихъ повествователей всюду искали новой колеи для своихъ талантовъ, со страстью предпринимали охоту за новымъ словомъ въ искусстве.
Г. Тургеневъ, какъ мы видели при разборе "Лишняго Человека", не отсталъ отъ общаго движенiя, хотя, но причине колебанiй, неразлучныхъ съ его первой деятельностью, и оказался гораздо смелейшимъ на замыселъ, чемъ на выполненiе своихъ замысловъ. Въ изложенiи "Дневника" онъ положительно вдается въ унылую рутину, по которой въ то время писались все повести; онъ составляетъ действующiя лица по мизантропическо-юмористическому рецепту своихъ годовъ; онъ даже но временамъ смотритъ на своего героя какъ на нормальное, совершенно необходимое и законное произведенiе современнаго общества, какъ на лицо, не подлежащее осужденiю, хотя бы очень снисходительному. "Завернись въ тогу,-- ложись на бокъ и умирай", вотъ заключенiе, которое можно вынести изъ всего произведенiя. "Все мы, больныя дети больного XIX века, все мы Чулкатурины, все мы лишнiе люди,-- все мы не находимъ себе места и вянемъ въ неотразимомъ бездействiи". Все мы не находимъ себе места,-- такъ, но авторъ прибавляетъ еще: не находимъ его потому, что ищемъ этого места, можетъ быть, не тамъ, где следуетъ. Въ заключенiи этомъ лежитъ сила замысла, начало плодотворнаго анализа, начало твердаго суда надъ лишними существами. Часъ пробужденiя, о которомъ говоритъ Карлейль, былъ уже весьма близокъ для повествователя.
Самый порядокъ трудовъ велъ г. Тургенева къ освеженiю всего своего литературнаго направленiя присутствiемъ новыхъ взглядовъ. "Записки Охотника" кончились и замкнули въ себе все то, что могло быть въ нихъ высказано; публика, пристрастившись къ дарованiю ихъ автора, делалась все требовательнее и ждала отъ него чего-то вполне достойнаго предшествовавшей деятельности. Повесть "Три Встречи" уже разъ обманула ея ожиданiя; даже разсказъ "Муму", не взирая на мастерство, въ немъ высказанное, не удовлетворилъ внимательныхъ ценителей. Когда повествователь или поэтъ поставилъ себя въ подобное отношенiе къ своимъ почитателямъ, ему бываетъ необходимо идти впередъ по что бы ни стало. Тутъ ему не пособятъ ни задержки шага, ни осмотрительная медленность, ни мелкiя произведенiя, превосходно отделанныя. Голосъ большинства читателей становится слышнее и слышнее; онъ громко говоритъ любимому автору - иди, иди, какъ говорилъ какой-то насильственный голосъ Вечному Жиду, въ нелепомъ романе, столько разъ переведенномъ на русскiй языкъ во времена нашей молодости. Редкiй изъ известныхъ литераторовъ безвредно выноситъ такую эпоху кризиса; редкiй переживаетъ ее съ полнымъ успехомъ. Мы не можемъ сказать, чтобы г. Тургеневъ представился въ этомъ отношенiи какимъ-то исключенiемъ изъ общаго правила, по грешно будетъ по признать того, что, при начале новой деятельности, онъ не остался позади общаго литературнаго движенiя, не обманулъ своихъ поклонниковъ, не уклонился отъ законныхъ требованiй читателя.
"Два Прiятеля" (1853 года) открыта была нашимъ авторомъ целая серiя произведенiй, которую мы можемъ назвать плодомъ его зрелаго возраста. Перiодъ дидактической сантиментальности окончился для Тургенева. Онъ отбросилъ отъ себя цепи поэтической инерцiи, такъ спутывавшiя талантъ главныхъ сверстниковъ его молодости, и въ-особенности вредившiя его собственному призванiю. Прощаясь съ прохладными гуманическими вершинами, где пришлось ему растратить часть молодыхъ своихъ силъ, онъ обратился къ жизни съ той непосредственностью, какая только была для него возможна. Потому воззренiе его прояснилось и запутанныя умствованiя перестали соваться между самимъ поэтомъ и его героями. Въ "Двухъ Прiятеляхъ"-мы уже невидимъ ни байронизма, ни жоржъ сандизма, ни гоголевскаго элемента, понятаго съ мизантропической точки зренiя. Герой повести уже не юноша, чуждый спасительныхъ оковъ долга, не озлобленный мечтатель, считающiй мiръ за нечто себя недостойное, не убитый судьбою Чулкатуринъ, которому остается завернуться въ свой плащъ и умереть не безъ ироническаго прощанiя со светомъ. Герой "Двухъ Прiятелей" есть человекъ действительно лишнiй, но не оправданный сочинителемъ. Вязовнинъ г. Тургенева оказывается лишнимъ по своей собственной совращенности, по своему собственному неповиновенiю священнымъ законамъ общества, обрекающимъ каждаго смертнаго трудиться въ поте лица, иметь какое-либо серьозное дело въ жизни. Въ Вязовпине, какъ и въ Чулкатурине, метко указана болезнь угасшаго поколенiя людей, ныне уже излечившихся или сходящихъ со сцены за неспособностью. Но въ "Дневнике Лишняго Человека" недугъ изображенъ еще законнымъ и неотразимымъ, тогда какъ въ "Двухъ Прiятеляхъ" предана на общiй судъ апатiя человека, неумеющаго бороться съ означеннымъ недугомъ.
Мы уже заметили въ одной изъ статей нашихъ, что не одинъ изъ героевъ Тургенева кажется намъ безцветнымъ по неопределенности своего общественнаго положенiя. Въ строгомъ смысле слова, едва ли не одни герои "Записокъ Охотника" изъяты отъ такого нареканiя, ибо они, такъ сказать, прикреплены къ известному уголку Россiи, сжились съ нимъ, представляютъ собой его интересы, его занятiя, его светлыя и темныя стороны. Передъ этими помещиками и мужичками, которые ходятъ на охоту, спятъ у костровъ, пьютъ водку, копятъ или проматываютъ деньги, пашутъ ноля, ездятъ въ гости и разсказываютъ другъ-другу дела своей жизни, и Колосовъ, и Лучковъ, и Чулкатуринъ, и герой "Трехъ Встречъ" кажутся иноземными гостями, не имеющими никакого места въ раздолье русской жизни. Все они имеютъ около себя атмосферу некоторой необщежительности или китайскую стенку хитраго изделiя, отделяющую ихъ отъ практической стороны ихъ родного света. Человекъ съ такою же стенкою вокругъ себя действуетъ и въ "Двухъ Прiятеляхъ", но Вязовнинъ, про котораго теперь идетъ наша речь, имеетъ одно преимущество передъ своими старшими товарищами: онъ страдаетъ отъ своей общественной неопределенности, но мере своихъ слабыхъ силъ вступаетъ съ нею въ борьбу, разумномъ обществе, но какъ созданiе нездоровое по своей вине и признаваемое нездоровымъ. Вязовнина не выдаетъ намъ г. Тургеневъ за лицо, достойное любви или удивленiя - авторъ только даетъ намъ заметить, что между нами имеется много Вязовниныхъ; что даже всякiй изъ насъ носитъ въ себе некоторыя начала характера, имъ обрисованнаго. Поставивши дело такимъ образомъ, онъ делается совершенно правымъ, и съ помощью разсчета, делающаго честь его повествовательной ловкости, извлекаетъ выгоду изъ некоторой безцветности, даже безхарактерности своего главнаго героя.
Содержанiе повести чрезвычайно просто, а между темъ умно и глубоко. Борисъ Андреичъ Вязовнинъ, молодой помещикъ, летъ двадцати шести, поразстроивъ свои домашнiя обстоятельства службою въ Петербурге, прiезжаетъ въ свое именiе - не въ виде господина и хозяина, даже не въ виде утомленнаго смертнаго, которому такъ сладка мысль объ отдыхе,-- но скорее въ образе некоего иностраннаго гостя, изъ числа гостей, о которыхъ мы сейчасъ лишь говорили. Хозяйствомъ занимается онъ вяло, съ соседями не знакомится по лености, а между темъ скучаетъ одиночествомъ до того, что при первой встрече съ соседомъ своимъ, отставнымъ поручикомъ Круницынымъ, делается почти неразлучнымъ другомъ этого плохо-образованнаго, лениваго и до крайности неизящнаго человека. Черта подмечена верно, и, при достаточной разработке, могла бы привести автора къ полезнымъ выводамъ о значенiи человека въ глуши, о силе необходимости, такъ мирящей насъ съ людьми, ставящей насъ въ такое разумное къ нимъ отношенiе. Какъ бы то ни было, прямодушный Крупицынъ, не читающiй книгъ и даже носящiй бархатные галстухи, делается необходимостью для Вязовнина, становится его нравственнымъ опекуномъ. Съ зоркостью русскаго человека онъ сознаетъ причину унынiя въ своемъ соседе, пытается какъ-нибудь прикрепить Вязовнина къ сфере, въ которой ему надо сжиться во что бы ни стало, и подастъ ему советъ, старый, по вечно-разумный, какъ вселенная,-- то есть советъ жениться. Два прiятеля ездятъ по разнымъ соседнимъ семействамъ, что дастъ возможность автору набросать несколько комическихъ сценъ, но лишенныхъ занимательности; по поездки долго не ведутъ ни къ чему: невесты, восхищающiя Крупицына, не подходятъ къ понятiямъ его англо-французско-германскаго спутника. Такихъ невестъ, съ бойкими манерами, съ игрой на фортепьяно и французскимъ языкомъ,-- Вязовнинъ мотъ бы найти и въ Петербурге. Вкусъ молодого человека достаточно развитъ для того, чтобъ не благоговеть передъ наружнымъ лоскомъ; Вязовнину даже противно все то, что напоминаетъ собою, въ несколько опошленномъ виде, столичный бытъ и столичное изящество. Онъ даже способенъ понимать простоту, даже увлекаться простотою. Но способенъ ли нашъ бедный юноша всемъ сердцемъ отдаться простоте житейской, объ этомъ мы сейчасъ узнаемъ. {Следуетъ перепечатка изъ повести "Два Прiятеля".}
Мы не извиняемся ни передъ читателемъ, ни передъ г. Тургеневымъ въ длинноте этой выписки - иначе поступить было нельзя, ибо место, здесь приведенное, можетъ назваться едва ли не самымъ характеристическимъ во всехъ трехъ томахъ "Повестей и Разсказовъ". Оно не только поэтично и прелестно въ высшей степени, но оно какъ нельзя полнее подтверждаетъ главную пашу мысль о сущности всей поэзiи г. Тургенева, поэзiи тихой и юношески светлой, чуждой всему унылому, всему преднамеренно суровому. Поэтъ нашъ писалъ много сценъ мрачныхъ, сатирическихъ, юмористико-поучительныхъ; но осмеливаемся спросить, написалъ ли онъ, увлекаясь сумрачной стороною своихъ воззренiй, хотя что-нибудь несколько подходящее къ сейчасъ выписаннымъ нами безподобнымъ страницамъ? Не изъ любви къ идиллiи, не вследствiе глупо-розоваго взгляда на жизнь недовольны мы Тургеневымъ-юмористомъ, Тургеневымъ-мизантропомъ, Тургеневымъ-сатирикомъ - будь въ складе его таланта сила въ полной мере юмористическая, сатирическая и разрывающая сердце,-- языкъ нашъ не повернулся бы на вызовъ поэта къ деятельности ему несродной. Тогда мы осуждали бы въ писателе нашемъ поползновенiя къ идентичности, точно также, какъ теперь съ сокрушеннымъ сердцемъ указывали на его колебанiя въ сторону жоржъ-сандизма и дидактики. Дело не въ идеалахъ, какiе беретъ себе поэтъ, но въ верности этихъ идеаловъ сущности его дара. Вопросъ даже не въ томъ, имеетъ ли право данный писатель плакать или улыбаться, но въ томъ, не насилуетъ ли онъ даннаго ему таланта, устремляясь въ сторону жизни, съ нимъ несовместную. Лермонтовъ, еслибъ онъ вздумалъ описывать какiя-нибудь радости счастливаго поселянина, солгалъ бы передъ своей музой точно такъ, какъ солгалъ бы передъ своей богиней нашъ Пушкинъ, затеявши олицетворить въ Татьяне некую истерзанную Лелiю современнаго общества. Житейская скорбь и житейское блаженство сами по себе всегда истинны, всегда стоятъ песни поэта; но поэтъ можетъ быть правдивъ или неправдивъ, силенъ или безсиленъ, смотря по тому положенiю, какое онъ, съ натурой своего дарованiя, приметъ относительно того и другого. Можно быть сентименталистомъ изъ сантименталистовъ, взирая на мiръ и дела света съ самой отчаянной точки зренiя, точно также, какъ при всей идеальности, даже ребяческой наивности воззренiй, иной поэтъ скажется намъ истиннымъ и сильнымъ поэтомъ. Сравните хотя бы Мишле (въ его памфлетахъ и последнихъ историческихъ сочиненiяхъ) съ Беранже, какъ певцомъ анакреонтическихъ предметовъ, достойныхъ самой ветренной юности,-- который изъ двухъ окажется сантиментальнее? Повиновенiе своему призванiю,-- вотъ залогъ правды въ писателе, вотъ основанiе прямоты въ его направленiи. Тотъ поэтъ чуждъ сентиментализма, который честно служитъ своей музе и неуклонно идетъ лишь но одному пути, ею указанному.
"Два Прiятеля", мы более и более убеждаемся въ томъ, что поэзiя его вся основана на сущности Тургеневскаго дарованiя. Въ немъ, какъ во многихъ лучшихъ страницахъ "Записокъ Охотника", авторъ сказывается намъ какъ прямой ученикъ Пушкинской школы, какъ блистательный истолкователь нашей родной жизни, поставленной подъ самымъ светлымъ или подъ нежно-меланхолическимъ угломъ зренiя. Не во многихъ книгахъ, отмеченныхъ печатью высокаго генiя, найдемъ мы сцену более пленительную, выдержанную и целостную, чемъ сцена, приведенная вами. Она пропитана ароматомъ деревенской тишины, она сiяетъ любовью къ людямъ; поэтическая прелесть, но ней разлитая, касается даже беззубаго сутяги, "котораго стоитъ держать на цепи въ пугачевской башне". Безъ этого непривлекательнаго лица весь концертъ способенъ разстроиться и очерки лицъ могутъ потерять свою рельефность. Поспешаемъ, однако, возвратиться къ повести и досказать ея содержанiе.
Вязовнинъ влюбляется въ Верочку, женится на ной и на первыхъ порахъ считаетъ себя счастливейшимъ изъ человековъ. Въ первое время все шло прекрасно. Верочка, какъ отличная хозяйка, привела весь его домъ въ порядокъ. Онъ любовался ея нешумливой, по заботливой деятельностью, ея постоянно яснымъ и кроткимъ нравомъ, называлъ се своей маленькой голландкой и безпрестанно повторялъ Крупицыеу, что только теперь узналъ счастiе. Потомъ онъ заметилъ, что у жены его мало ресурсовъ. Потомъ онъ сталъ скучать, потомъ заметилъ, что Верочка ему не пара, потомъ вздумалъ разсеяться и уехалъ одинъ за границу, где и утонулъ но неосторожности. Верочка погрустила о немъ, вышла замужъ за Петра Васильевича Крупицына и теперь наслаждается совершеннымъ счастiемъ. Отецъ ея, хворавшiй и грустившiй во все время перваго замужства Верочки, переехалъ на житье ко второму зятю, воскресъ, оживился и сталъ по прежнему темъ кроткимъ, счастливымъ старикомъ, какого мы знали прежде.
Разсказъ нашъ весьма сжатъ, даже отрывистъ; но следуетъ заметить, что окончанiе его вышло не очень гладко и у г. Тургенева. Тамъ именно, где должна начаться глубокая нравственная драма, нашъ поэтъ, по своему неисправимому, постоянному капризу, сбиваетъ весь разсказъ въ шесть или семь страничекъ, набросанныхъ усталой рукою. Где следуетъ устремить поэтически-испытующiй взглядъ на своего героя, въ подробности разобрать его поступки и причину, ихъ породившую,-- онъ становится небрежнее и небрежнее къ своей теме. Дело, наконецъ, доходитъ до того, что г. Тургеневъ, будто не зная, что делать съ своей задачей, повергаетъ Вязовнина въ морскiя волны, не отступая передъ проделкой, совершенiю недостойной всего разсказа. Такимъ образомъ, вместо интереснаго следствiя, мы имеемъ одно торопливое заключенiе судьи, вместо важныхъ документовъ - краткое изложенiе общаго вывода. И даже къ общему выводу авторъ подступилъ невернымъ шагомъ: половина обвинительныхъ пунктовъ составляется не имъ самимъ, а его читателемъ, если онъ внимателенъ.
"Двухъ Прiятелей", самъ Вязовнинъ говоритъ слова, осуждающiя его полнейшимъ образомъ: "Если бы я былъ - говоритъ онъ - какой-нибудь немецъ или учоный, или если бы у меня было постоянное занятiе, !... Неужто я обманулся?...
Тутъ сказывается намъ ключъ къ пониманiю господъ въ роде Вязовшiна, людей живущихъ такъ, безъ роли и постояннаго занятiя въ обществе, да еще въ добавокъ считающихъ себя лицами высоко развитыми. Для нихъ не можетъ существовать счастiя, ибо они не понимаютъ простыхъ отношенiй къ жизни, пренебрегаютъ своимъ долгомъ, какъ члены известнаго общества, и кончаютъ темъ, что само общество выкидываетъ ихъ изъ себя, какъ лицъ ему совершенiю ненужныхъ. Такiе люди, повидимому, способны увлекаться простотой, добромъ, правдою,-- такъ и Вязовнинъ на несколько дней увлекся Верочкой, но въ нихъ самихъ нетъ порыва къ простоте, они ее не ценятъ и по любитъ всемъ сердцемъ. Женясь на милой и достойной женщине, Вязовнинъ искалъ въ ней, не подпору, не товарища, не тихаго спутника жизни,-- а какую-то хитрую игрушку, нескончаемую забаву всей жизни. Человекъ полный душевной вялости, чудакъ, неспособный прикрепить себя ни къ чему человеческому, Вязовнинъ вознамерился наполнить всю свою пустоту одной женщиной - не женщиной-матерью, не женщиной-другомъ, не женщиной-хозяйкой, а женщиной-любовницей. Вышло то, чего и следуетъ ожидать при всехъ подобныхъ случаяхъ. Для бедняка, не умеющаго ходить на своихъ ногахъ, не можетъ существовать никакая посторонняя помощь. Девушка, которая сама требовала помощи и развитiя, не получила ничего чрезъ своего вялаго друга и сама не была въ силахъ оживить его опустившуюся душу. А Вязовнинъ, после напрасной попытки осмыслить свое существованiе, остался до кончины темъ самымъ, чемъ онъ былъ и прежде, не взирая на свое тонкое белье и превосходно повязанные галстухи, то-есть - нравственнымъ неряхой неисправимаго свойства.
Не смотря на все недостатки заключительнаго эпизода въ "Двухъ Прiятеляхъ" - повесть была принята читателями такъ, какъ того заслуживала и мысль, и многiя очаровательныя частности всего произведенiя. Темъ изъ ценителей, которые оказались позорче своихъ товарищей, сказалась съ особенной ясностью значительная перемена манеры въ повести, сравнительно съ манерой предшествовавшихъ вещей Тургенева. Простота постройки (хотя и нарушенная въ конце исторiей утопленiя), поэтическая непосредственность въ отношенiяхъ къ изображаемому быту, наконецъ (и это важнее всего) отсутствiе всякаго уныло-тускла то колорита въ разсказъ - вотъ достоинства "Двухъ Прiятелей", достаточно отметившiя повесть и какъ бы поставившiя ее началомъ новаго ряда произведенiй Тургенева. "Затишье", напечатанное вскоре после повести, сейчасъ нами пересказанной, вполне подтвердило дальнейшiя ожиданiя читателей.
"Затишье", какъ и въ "Двухъ Прiятеляхъ", продолжаетъ приводиться та же мысль о лишнихъ или неспособныхъ людяхъ, за которую мы уже столько разъ отдавало дань похвалы нашему автору. Героевъ въ повести два, и оба они достойны назваться порядочными неряхами, съ моральной точки зренiя. Первый, Владимiръ Сергеичъ Астаховъ на поверхностный взглядъ имеетъ нечто общее съ нашимъ старымъ знакомцемъ, Вязовнинымъ; но авторъ искусно затемнилъ это сходство во-первыхъ умными подробностями замысла, а во-вторыхъ комическимъ положенiемъ, въ которое Астаховъ, помещенъ относительно другихъ лицъ "Затишья". Астаховъ гораздо более, чемъ Вязовнинъ, надышался фальшиво-практическимъ воздухомъ Петербурга: въ немъ уже умерли сознанiе своихъ пороковъ и порывы къ разумной стороне существованiя, да и сердцемъ, какъ кажется, онъ отъ природы суше Бориса Андреича. Тщательно развивая своего щеголеватаго героя, и, по мере развитiя, самъ вдумываясь въ его значенiе, г. Тургеневъ по временамъ доходитъ до чертъ истинно поэтическихъ. Не смотря на то, что Астаховъ играетъ не совсемъ важную роль въ повести, да сверхъ того никогда не распоясывается передъ другими ея лицами - всякiй человекъ, бывавшiй въ столицахъ, подметитъ въ немъ особенности целаго класса петербургскихъ юношей, неспособныхъ на жизнь, вследствiе самой ихъ жизни, принявшей ложно-практическое направленiе. Кто изъ насъ не встречалъ этихъ чинныхъ, благообразныхъ, по безполезныхъ, душою изсушенныхъ несчастливцевъ, которые несчастны еще потому, что въ своемъ безсердечномъ ослепленiи имеютъ великую веру въ свою полезность? Такiе люди обыкновенно нравятся въ первую беседу, потомъ становятся скучны, а напоследокъ поселяютъ отвращенiе даже въ ближайшихъ къ нимъ особахъ. Иногда они бываютъ умны, даже трудолюбивы; но у нихъ нетъ воображенiя, нетъ горячей крови, нетъ здравой идеальности въ воззренiяхъ,-- потому ихъ умъ утомляетъ, а трудъ ихъ никому не приноситъ ни пользы, ни наслажденiя. Полные детской самонадеянности, зараженные атмосферой мелкаго щегольства и мелкихъ интересовъ, они находятъ себе место лишь въ большихъ городахъ, и преимущественно въ столицахъ, посреди довольно-изящныхъ муравейниковъ, где окончательно совершается ихъ опошленiе. Разъ выведенные изъ своего мелочно-озабоченна то круга, поставленные въ необходимость столкнуться съ жизнью, въ ея разнообразныхъ проявленiяхъ, эти чопорные, бездушные господа уподобляются мандаринамъ, которыхъ бы насильно вытолкнули изъ мiра десяти тысячъ церемонiй и заставили окунуться въ действительный мiръ людской, съ его тревогами и радостями. При подобной перестановке, всякiй шагъ ихъ делается неловкостью, во всякомъ чужомъ слове имъ грезится оскорбленiе, всякимъ поступкомъ навлекаютъ они на себя смехъ и осужденiе общее. Редкiе изъ нихъ, несколько времени поживши такимъ образомъ, наконецъ начинаютъ извлекать спасительное поученiе изъ своего опыта, для большей части Астаховыхъ опытъ жизни проходитъ безплодно, да и самый ихъ разладъ съ здравой практичностью жизни по причиняетъ имъ никакихъ важныхъ страданiй. Собственную свою негодность они большею частью переносятъ на другихъ людей, снисходительно считая своихъ согражданъ и сверстниковъ уродами, невеждами, дикарями, мечтателями, чуждыми всякой практичности въ понятiяхъ.
Дело въ томъ, что жизнь паша, разсматриваемая съ самой практической, только здраво-практической двуногаго животнаго безъ перьевъ имеется органъ, называемый сердцемъ, пока у него есть мозгъ и нервы, и кровь, имеющая способность приливать къ сердцу,-- вы его не удовлетворите однимъ узкомъ кодексомъ такъ называемой положительности. Идеальность требованiй душевныхъ можетъ быть смешна, если ее довести до фальшиваго; но едва ли не смешнее въ человеке фальшивая положительность, исключающая собою все сердечныя движенiя, делающая всю нашу жизнь однообразнымъ переходомъ по избитой тропинке. Въ одной изъ европейскихъ столицъ, где дома такъ высоки и места дороги, умеръ недавно старый чудакъ, жившiй въ маленькомъ одно-этажномъ домике посреди населеннейшей изъ улицъ. За домикомъ тянулся садъ, и садъ до такой степени пространный, что место, имъ безъ пользы занятое, ценилось въ огромную сумму. Спекуляторы и богачи предлагали чудаку чуть не миллiоны за то, чтобъ онъ уступилъ имъ место, не приносившее никакихъ выгодъ, перенесъ свою резиденцiю въ дальнiй кварталъ, где, за полученные имъ деньги, легко было прiобрести целый палаццо, пожалуй съ паркомъ и прудами,-- но все усилiя положительныхъ людей остались напрасны. Старикъ любилъ свой домикъ и свой садъ: по его разсчету, никакiя суммы не могли вознаградить его за ихъ потерю, и онъ умеръ небогатымъ человекомъ, имея возможность сказать одно слово, стоящее огромныхъ денегъ. Намъ нетъ дела до причинъ такого упорства, но нельзя не предположить ихъ существованiя. Каковы оне ни были, ясно, что чудакъ не хотелъ променять ихъ на миллiоны. И онъ былъ совершенно нравъ, съ здраво-положительной точки зренiя. Сладкая привычка, отрадное воспоминанiе, прихоть сердца - все это не имеетъ никакого курса на бирже, а между темъ способно наполнить жизнь самаго развитого человека. Садъ, насаженный моими руками, можетъ иметь одну цену съ садомъ моего соседа, а я не отдаю его ни за какiя деньги, потому-что для меня собственно онъ имеетъ ценность идеальную, во сто крагъ высшую всехъ добросовестныхъ оценокъ. Жизнь правильно развитого смертнаго полна аномалiями въ роде сейчасъ нами приведенныхъ, а потому се нельзя подводить подъ мелочные кодексы и рядъ арифметическихъ чиселъ. Тотъ человекъ одинъ можетъ зваться положительнымъ, который даетъ просторъ всемъ сторонамъ своего существованiя, самъ развиваясь всесторонне и всесторонно сочувствуя жизни своихъ собратiй.
Следующiй за Астаховымъ герой "Затишья", Павелъ Алексеичъ Веретьевъ, отчасти привлекательнее своего столичнаго сверстника. За то онъ вреднее его, ибо въ Астахове столичная мелочность погасила даже способность на зло, делать которое невозможно безъ шума, ответственности, нервныхъ сотрясенiй и другихъ неудобствъ, страшныхъ каждому положительному джентльмену. Веретьевъ представляетъ резкую противоположность съ Владимiромъ Сергеичемъ, хотя и нельзя сказать, чтобы люди въ роде Веретьева были чемъ-нибудь лучше Астаховыхъ. "Изъ Всретьевыхъ никогда ничего не выходитъ," - говоритъ намъ самъ авторъ "Затишья" - хотя иные люди и думали о Веретьеве, что, но погуби онъ себя, изъ него чортъ знаетъ чтобы вышло..." Юноши въ роде Андрея Колосова почти всегда кончаютъ, какъ Веретьевъ: виною тому тоже своего рода положительность,-- конечно не Фальшиво-джентльменская положительность, замеченная нами въ Астахове, но та грубая, неряшливая положительность вивёра,
На Руси имеется Веретьевыхъ столько же, а можетъ быть и более, чемъ Астаховыхъ Астаховы процветаютъ но большимъ городамъ и считаютъ за стыдъ носить темныя перчатки вечеромъ,-- Веретьевы живутъ по усадьбамъ и другимъ вольнымъ уголкамъ, носитъ бархатныя курточки, и перчатки надеваютъ только для танцевъ. Въ Астаховыхъ не имеется ничего талантливаго, они не любятъ искусства "и не ищутъ знакомства съ поэтами (такъ сказано въ "Затишье")"; напротивъ того - особы въ роде Веретьева поражаютъ обилiемъ маленькихъ себе ни разу быть пьяными; Веретьевъ, напротивъ того, страдаетъ противоположнымъ порокомъ. Астаховы, въ силу своего столичнаго джентльменства, женятся на уродахъ, для связей и богатства: они никогда не допускаютъ себя до сильной любви къ женщине; Веретьевы же действуютъ совершенно иначе: вся ихъ молодость проходитъ въ страстномъ, хотя и провинцiальномъ донъ-жуанстве. Веретьевы гоняются за женщинами не изъ щегольства, не изъ разсчета или самолюбiя, но вследствiе веленiй ихъ собственной размашистой натуры, необузданной въ минуты задора. Они любятъ щюжiтонь можетъ погубить любящую девушку (какъ это случилось съ Машей въ "Затишье"), нарушить покой чужой жены, возбудить противъ себя общественное мненiе, повести къ позору и ответственности передъ совестью: они прожигаютъ жизнь,-- и дело кончено! Они не берегутъ себя, за что же беречь другихъ людей на свете! Астаховъ, при несомненной испорченности своей натуры, отступилъ бы съ негодованiемъ, еслибъ кто-нибудь посоветовалъ ему соблазнить Марью Павловну; Веретьевъ далеко не такъ щекотливъ, хотя въ сердце его гораздо более свежести, чемъ у Владимiра Сергеича. Оба героя "Затишья" - современные эгоисты, да еще сверхъ того, эгоисты зараженные полу-образованiемъ. Корень ихъ злыхъ качествъ въ дурной почве, на которой они взросли: этимъ последнимъ соображенiемъ объясняется интересъ, возбуждаемый въ насъ, современныхъ читателяхъ, обоими лицами молодыхъ людей, действующихъ въ "Затишье." Авторъ повести, наперекоръ своей обычной небрежности въ постройкахъ произведенiй, мастерски провелъ обоихъ своихъ героевъ, съ тщанiемъ подготовилъ для нихъ интересныя и крайне характеристическiя столкновенiя. Первая встреча происходитъ въ деревне, посреди полнаго затишья, въ которое Владимiръ Сергеичъ попалъ совершенно случайно, собираясь держать себя со всей величавостью столичнаго денди. И величавый денди Санктпетербурга жалокъ, какъ нельзя более, передъ острымъ, развязнымъ, даровитымъ Веретьевымъ. Онъ смешонъ даже передъ другими, несколько пошлыми особами, являющимися въ повести: его положительность не возбуждаетъ ни въ комъ изумленiя, его уклончиво-сухая речь не находитъ даже ни одного внимательнаго слушателя. "Кисляй!" говоритъ про него Веретьевъ; "кисляй!" думаютъ про него лица, близкiя къ Веретьеву. И действительно, вне своей мелкой столичной сферы, Владимiръ Сергеичъ ничто иное, какъ кисляй, ненужная особа, полусонный ротазей, сующiйся туда, где его не спрашиваютъ, да въ придачу еще оскорбляющiйся своимъ липшимъ положенiемъ. Говоря высокимъ слогомъ, ему нетъ места на пире жизни, хотя бы и провинцiальномъ пире. Пусть жизненный пиръ случается хотя въ мелкомъ уездномъ городишке - быть на немъ лишнимъ гостемъ - не можетъ назваться радостью. Посреди общихъ страстей, забавъ, горестей и наслажденiй, Астаховъ проходитъ безъ страсти, горести, наслажденiя и даже безъ веселости; даже наблюдая за жизнью, кипящей вокругъ него, нашъ Астахова, не ощущаетъ ничего, кроме сознанiя своей неловкости. Положенiе его на уездномъ бале, ссора съ Стельчинскимъ, будущимъ мужемъ сестры Веретьева, ночь въ ожиданiи дуэли - все это очертано съ большой живостью, все это понятно не одному столичному юноше положительнаго свойства, а какой изъ подобныхъ юношей когда-нибудь не бывалъ въ положенiи Астахова? И въ беседахъ, и въ деревенскихъ веселостяхъ, и между женщинами. Веретьевъ въ конецъ забиваетъ Астахова, и мало того, что подавляетъ петербургскаго денди всей своей особою, но даже выручаетъ его изъ беды, становится между нимъ и уезднымъ бреттеромъ, однимъ словомъ - является во всемъ блеске своего превосходства. Даже въ последнемъ деревенскомъ эпизоде, делаясь свидетелемъ самоубiйства преданной и покинутой Марьи Павловны, Астаховъ не можетъ не сознавать надъ собой превосходства порочнаго Веретьева: изъ-за Владимiра Сергеича ни одна женишка не способна броситься въ воду!
на Невскомъ проспекте, въ часъ светскихъ прогулокъ. Владимiръ Сергеичъ Астаховъ идетъ но тротуару, поджидая жену свою и кланяясь безчисленнымъ знакомымъ. Онъ возмужалъ въ эти восемь летъ, отпустилъ бакенбарды, сталъ еще довольнее своимъ положенiемъ. Онъ чувствуетъ себя какъ дома на этомъ тротуаре, посыпанномъ песочкомъ; онъ богатъ по жене и имеетъ большiя связи, на стогнахъ Петрограда нашъ Астаховъ уже не спасуетъ передъ сонмомъ Всретьевыхъ или Стельчпискихъ. И вдругъ - около Пассажа - на него натыкается господинъ въ альмавиве и фуражке, особа самаго дурнаго тона, съ крашеными усами, съ заплывшими глазами, съ лицомъ сильно изношеннымъ "А, г. Астаховъ, здравствуйте", бойко кричитъ незнакомецъ неопрятнаго вида. "Я виделъ васъ много летъ тому назадъ, въ Т-- ской губернiи. Меня зовутъ Веретьевымъ!"
Медаль повернулась другой стороною - теперь Астаховъ у себя дома; теперь ему достается покровительственно глядеть на Веретьева. Снисходительно приветствуя стараго знакомца, онъ уже не робеетъ передъ нимъ, но глубоко признаетъ все свое величiе передъ этимъ худо-одетымъ сбившимся съ толка беднягой. Онъ величаво разспрашиваетъ Веретьева о старыхъ знакомыхъ, о его сестре, о деревне, напоминаетъ ему страшное событiе, смерть Марьи Павловны.
"Да, да, это ужасно, это ужасно, торопливо перебиваетъ Веретьевъ. Да, да. А помните, какъ вы чуть не подрались съ моимъ теперешнимъ зятемъ?
"Гм! помню! съ разстановской возразилъ Владимiръ... мне иногда это все представляется какъ сонъ какой-то...
"Какъ сонъ! отвечаетъ Петръ Алексеичъ: - какъ сонъ! нетъ, это не былъ сонъ, но-крайней-мере для меня. Это было время молодости, веселости и счастiя, время безконечныхъ надеждъ и силъ неодолимыхъ... А потъ мы съ вами теперь постарели, поглупели, да ни на что но стали годны, какъ разбитыя клячи, повыходились, повытерлись, да усы красимъ, да шляемся по Невскому - вотъ это скорей сонъ и сонъ самый безобразный... Жизнь прожита, и даромъ, нелепо, пошло прожита - вотъ что горько... А впрочемъ, прощайте...
"Поглупели,-- вино пьемъ,-- усы красимъ,-- parlez pour vous, mon cher, подумалъ про себя Астаховъ, но совсемъ темъ отчего-то нахмурился и почувствовалъ приливъ негодованiя.
дыма,-- въ заднюю комнату. Тамъ онъ нашелъ несколькихъ прежнихъ товарищей, людей немолодыхъ и также изношенныхъ какъ онъ самъ, я юлой до сей поры считавшихъ его за очень даровитаго, необыкновеннаго человека. Тусклая и тлетворная трактирная жизнь раскинулась вокругъ когда-то блистательнаго Веретьева,-- но въ утро своей встречи съ Астаховымъ онъ не отдался ой съ обычной скоростью. Его мрачный видъ и жолчныя речи на несколько минутъ озадачили друзей Истра Алексеича,-- за темъ онъ самъ поуспокоился,-- затемъ... все пошло своимъ обычнымъ порядкомъ".