7.
Къ повести "Яковъ Пасынковъ", напечатанной въ 1855 году, мы должны отнестись строже, нежели ко многимъ изъ более неудачныхъ произведенiй нашего автора. Причина тому - превосходная мысль "Пасынкова", до последней степени страдающая отъ несовершенствъ разсказа, взятаго въ художественномъ отношенiи. Страстные поклонники Тургенева пытались уверять насъ, что "Пасынковъ" есть эскизъ, что никто не можетъ помешать лучшему художнику писать эскизы на тему, имъ самимъ избранную. Мы не менее ихъ любимъ талантъ нашего повествователя, и, не взирая на то, не можемъ согласиться съ подобнымъ оправданiемъ. Эскизная манера,-- и для кисти, и въ особенности для пера, имеетъ свои условiя, свои границы. Относительно этой манеры художникъ-литераторъ не можетъ позволять себе того, что дозволяется художнику-живописцу. Живописецъ гораздо свободнее литератора, ибо для него самый небрежный эскизъ можетъ быть зародышемъ дивной картины, тогда какъ писатель, укладывая могучую мысль въ какой-нибудь недоделанный очеркъ, какъ бы прощается съ своимъ нравомъ на мысль эту. Надъ вещью, пущенною въ публику, всеми прочитанною и утратившею свежесть новизны, писатель никогда не садится вновь, какъ засиживался напримеръ Рубенсъ надъ сюжетами, когда-то уже набросанными имъ самимъ въ легкихъ очеркахъ. Мы можемъ представить себе Калами, строго возсоздающаго на полотне одинъ изъ своихъ рисунковъ чорнымъ карандашемъ, но решительно не можетъ вообразить себе Тургенева надъ вторичной обработкой "Пасынкова", въ строго-художественномъ смысле. Въ живописи вся картина можетъ пересоздаться отъ небольшого числа новыхъ подробностей, отъ одного прикосновенiя мастерской кисти,-- а но смотря на то, и великимъ мастерамъ не следуетъ слишкомъ увлекаться эскизной манерою,-- что же после этого сказать о художнике-писателе, замыкающемъ какiя-нибудь превосходныя мысли въ рядъ несовершенныхъ очерковъ? Какое употребленiе можетъ онъ сделать изъ труда наскоро-накиданнаго и наскоро-кинутаго публике? какими способами подогреетъ онъ - со временемъ - ту мысль, которая стоила прочной обработки, но которая между-темъ померкла, охладела и выдохнулась отъ своего безвременнаго появленiя на свете?
День, въ который намъ удалось въ первый разъ прочитать "Якова Пасынкова", былъ для насъ днемъ некотораго разочарованiя. Мы не имели случая прочесть повести въ рукописи, но знали, на какой идее она построена, верили, что авторъ отделываетъ ее съ большой любовью. Предъидущiя повести Тургенева, но серьозности воззренiй, въ нихъ заложенныхъ, по справедливому вниманiю, съ какимъ оне встречены были въ обществе и въ круге литераторовъ, совершенно извиняли ожиданiя наши. Новый герой новой Тургеневской повести будто самъ просился въ светъ. Онъ былъ нуженъ после Вязовниныхъ, Астаховыхъ и Веретьевыхъ; въ немъ имели сказаться намъ оправдательная, милая сторона той среды, изъ которой вышли лишнiе люди нашего времени, съ ихъ пороками и страданiями. Тургеневъ долженъ былъ вывести на сцену одного изъ тихихъ, благородныхъ идеалистовъ, можетъ быть последняго изъ идеалистовъ въ нашемъ обществе - какой просторъ для его Фантазiи, какая гармонiя между счастливой темой и всемъ складомъ авторскаго дарованiя! Къ самомъ благородстве дела могъ онъ, нашъ любящiй и светлый поэтъ, найти столько силы на его исполненiе! Кто въ наше время не смеялся надъ Пасынковыми, но кидалъ камней въ тихихъ романтиковъ, не, издевался надъ бедными фантазёрами, забывая о томъ, что весьма часто самый увлекающiйся фантазёръ, даже съ здраво-положительной точки зренiя, бываетъ умней и полезней ложно-положительнаго человека! Идеалистъ - Пасынковъ, членъ одной семьи съ Вязовнинымъ, Веретьевымъ и Астаховымъ, одинъ изъ многочисленныхъ типовъ поколенiя, вместе съ нами взросшаго, нуждался въ живой, горячей защите. Но какому праву люди, лишнiе во всехъ отношенiяхъ, испорченные и безплодные указывали пальцемъ на Пасынкова, снисходительно смеялись, поминая его имя, выдавали его головою въ прiятельскихъ беседахъ, считали его чудакомъ и почти уродомъ? За что ему мешали читать немецкихъ лириковъ, носить въ сердце образъ навеки-любимой девушки, говорить о Шиллере, о славе и о любви съ другими благодушными, ему подобными чудаками? За что надъ нимъ издевались все, все безъ исключенiя" и педантъ Антропофаговъ, и величавый Помпейскiй, и спивающiйся съ круга Веретьевъ, и безсердечный Астаховъ, и даже вялый неряха Вязовнинъ, крепкiй лишь въ сознанiи своего ложнаго джентельменства. По какому праву Пасынковымъ пренебрегали и горделивые старцы, и даже девушки, зараженныя светскимъ ядомъ тщеславiя? Разве идеалистъ-Пасынковъ, при всей ограниченной сфере своей деятельности, не былъ во сто кратъ счастливее, разумнее, полезнее изъ непорочной души своей тихiй светъ, такъ отрадный для всехъ, кто къ нему приближался? После беседы съ Пасынковымъ, юноши уходили, чувствуя благородный трепетъ сердца, люди, избитые въ жизненной борьбе, отдыхали въ присутствiи этого кроткаго и любящаго человека. То поколенiе людей не пропало, которое, между сотнями Веретьевыхъ и Астаховыхъ, дало намъ десятокъ Пасынковыхъ. Уже одна мысль: "заступиться за Пасынковыхъ", делала величайшую честь господину Тургеневу.
Дело кончилось почти-что одной мыслью,-- говоримъ это не безъ душевнаго сожаленiя. Вели бы еще сама мысль не высказывалась со всей полнотою, если бы самъ повествователь смутнее разумелъ всю важность личности Пасынкова, мы были бы въ состоянiи пройти всю повесть молчанiемъ. Теперь этого нельзя сделать: испорченное творенiе всегда приковываетъ къ себе взглядъ ценителя, можетъ быть не остановившiйся бы на произведенiи положительно-слабомъ. Тургеневъ зналъ что такое Пасынковъ, въ задаче его не могло быть ничего непрочувствованнаго и недозрелаго. Когда онъ самъ принимается судить своего героя, его взглядъ ясенъ до чрезвычайности! "Пасынковъ - это слова автора нашего - былъ романтикъ, одинъ изъ последнихъ романтиковъ, съ которыми мне случалось встречаться. Романтики теперь, какъ уже известно, почти вывелись; по крайней мере, между нынешними молодыми людьми ихъ нетъ. Темъ хуже для нынешнихъ молодыхъ людей!" "Въ устахъ этого человека, сообщаетъ намъ г. Тургеневъ же: "слова - добро, истина, жизнь, наука, любовь, предъ "святыню красоты" - она ждала только привета, "прикосновенiя другой души..." "Какъ ни охватывалъ Пасынкова жизненный холодъ, горькiй холодъ опыта,-- нежный цветокъ, рано разцветшiй въ сердце моего друга, уцелелъ во всей своей нетронутой красе. Даже грусти, даже задумчивости не проявилось въ немъ съ годами; онъ, но прежнему, былъ тихъ, но вечно веселъ душою..."
А вотъ чувства, высказанныя авторомъ по поводу смерти Пасынкова:
".... Весь этотъ вечеръ я думалъ, все думалъ о моемъ миломъ, незабвенномъ Пасынковъ,-- объ этомъ последнемъ изъ романтиковъ, и чувства, то грустныя, то нежныя, проникали съ сладостной болью въ грудь мою, звучали въ струнахъ еще но совсемъ устаревшаго сердца... Миръ праху твоему, непрактическiй человекъ, добродушный идеалистъ! и дай Богъ всемъ практическимъ господамъ, которымъ ты былъ всегда чуждъ, и которые, можетъ быть, даже посмеются теперь надъ твоей тенью,-- дай имъ Богъ изведать хотя сотую долю техъ чистыхъ наслажденiи, которыми, наперекоръ судьбе и людямъ, украсилась твоя бедная и смиренная жизнь!"
Все это превосходно, все это показываетъ зрелость, глубину и здравость замысла, но строки, нами приведенныя, еще не есть повесть. Соответствуетъ.!" объективный Пасынковъ - Пасынкову задуманному, обставленъ ли герой произведенiя сообразно его смыслу, высказывается ли онъ всецелымъ образомъ въ делахъ, намъ переданныхъ его бiографомъ? На такiе вопросы восторженнейшiй изъ почитателей автора нашего не ответитъ утвердительно, между-темъ какъ самый поверхностный анализъ повести поможетъ намъ самимъ проследить всю ея несоответственность съ идеею о Якове Пасынкове, последнемъ романтике.
на которомъ участвуетъ самъ разскащикъ,-- некiй г. Асановъ хвастается своими любовными успехами, кидаетъ на столъ письмо, писанное къ нему девицей, въ которую влюблено и лицо о немъ говорящее,-- вследствiе чего и происходитъ первый эпизодъ повести. Подъ влiянiемъ любви, ревности, досады и, можетъ быть, честнаго желанiя остановить девушку отъ влеченiя къ недостойному хвастуну, разскащикъ видится съ ною, делаетъ нескромность и впадаетъ въ самое горькое, унизительное положенiе, изъ котораго выручаетъ его Яковъ Пасынковъ, пансiонскiй товарищъ и последнiй изъ романтиковъ. Краткимъ описанiемъ юности Пасынкова, разсказомъ о его прямодушно-симпатическомъ поведенiи во всей только что переданной исторiи, кончается первая половина произведенiя.
Во второй половине мы снова встречаемъ милаго идеалиста, одинокимъ, больнымъ, приготовляющимся къ смерти. Много летъ спустя после нескромности, о которой было сказано, разскащикъ, проезжая но уездному городу отдаленной губернiи, встречаетъ слугу Пасынкова, Елисея. Отъ него узнаетъ онъ о печальномъ положенiи своего товарища. Яковъ служилъ въ Сибири, былъ раненъ при поимке контрабандистовъ, и, пробираясь въ Одессу на леченiе,-- увиделъ себя вынужденнымъ, по слабости здоровья, остановиться въ бедномъ городишке беднаго захолустья. Трогательное свиданiе друзей принадлежитъ къ числу лучшихъ отрывковъ повести. Пасынковъ безнадежно боленъ; но его кроткая душа не потрясена близостью кончины, печальная развязка небогатой жизни не наполняетъ души его горечью,-- онъ также добръ, какъ и прежде, онъ но прежнему светелъ разумомъ, восхитительно ласковъ сердцемъ. Умирая, Пасынковъ поверяетъ другу свою любовь къ Софье Злотницкой, той самой девушке, которую онъ примирилъ съ разскащиковъ и которая досталась недостойному Леонову. Смертью Якова кончается разсказъ, слегка дополненный несколькими подробностями о Софье Николаевне Асановой, да еще объ одной крестьянской девушке, Маше, любившей беднаго идеалиста самой кроткой и простодушной любовью.
Вотъ постройка повести "Яковъ Пасынковъ",-- постройка не только слабая и неполная, по, въ добавокъ еще, какъ бы распавшаяся на две груды, нестройныя поодиночке, не подходящiя одна къ другой, если ихъ взять въ общей сложности. Ни интриги, ни характеровъ, ни анализа высокихъ духовныхъ ощущенiй не находимъ мы въ разсказе о последнемъ романтике, онъ весь скорее состоитъ изъ намековъ на интригу, характеры и анализъ. Оно темъ горше для читателя, что иные изъ намековъ прекрасны. Само появленiе любящаго рыцарскаго идеалиста,-- въ минуту нравственнаго униженiя для его друга,-- придумано, какъ нельзя лучше; но прочтите всю сцену, и вы удивитесь ея бедности. Юношескiя воспоминанiя героя о Пасынкове проникнуты душевною теплотою, но чтобъ добраться, до нихъ, надо проглотить жосткое повествованiе о письме Леонова, о семействе Злотницкихъ, повествованiе, написанное не только съ неохотой, но какъ будто съ отвращенiемъ. Последнiе дни Якова очень хороши: въ правильно-обработанномъ произведенiи мы не желали бъ встретить лучшаго отрывка,-- но что значитъ хорошiй заключительный отрывокъ тамъ, где нетъ самого произведенiя? Небрежное, неласковое обращенiе Тургенева съ задачей своею, сказывается намъ всего лучше въ одной особенности Пасынкова: каждая его страница, имеющая въ себе теплоту, состоитъ или изъ авторскаго разсужденiя, или изъ лирической речи, вложенной въ уста Якова; - сочинитель даже не дастъ себе труда воспользоваться своимъ вдохновенiемъ, не стремится воплотить его въ ряде образовъ или хотя въ оживленномъ разговоре. Токъ поступать съ споимъ даромъ можетъ лишь начинающiй юноша но неопытности, или умный, но безталантный нувелистъ, окончательно убежденный въ своей неспособности на малейшую степень творчества. За слабыя частности Пасынкова мы не находимъ словъ, достаточно строгихъ для г. Тургенева. Большаго недоверiя къ силе, ему данной, къ той силе, которая для всехъ насъ представляетъ предметъ радости и гордости,-- до Пасынкова вы не встречали еще ни въ одномъ изъ произведенiй высоко-даровитаго товарища нашего.
значенiе. Съ помощью одного побочнаго эпизода и несколькихъ разсужденiй, написанныхъ не безъ теплоты, еще не исчерпаешь поэзiи, которая лежитъ въ основанiи последняго романтика. Милая, симпатическая личность, свежiй плодъ целаго умнаго поколенiя, еще не обрисуется въ картине идеализма на его смертномъ одре. Чтобъ проследить за личностью Якова Пасынкова, чтобъ разъяснить читателю всю прелесть и законность этого отраднаго явленiя, мало однихъ намековъ, какъ бы хорошо они ни были придуманы. Повесть, какъ мы сказали, написана намеками, изъ которыхъ самый небольшой трудъ могъ бы создать нечто выясненное до художественности. Разскащикъ говоритъ въ одномъ месте: "Въ детстве я привыкъ лгать... Передъ Яковомъ у меня языкъ не поворачивался на ложь". И более ничего не говорится въ поясненiе этой высокознаменательной черты, которая, въ художественномъ поясненiи, помогла бы намъ выяснить передъ своимъ воображенiемъ всю важность личности Пасынкова. Въ последнемъ эпизоде, больной Яковъ выражается такимъ образомъ, после чтенiя стиховъ Лермонтова: "И я пытался пуститься въ поэзiю и началъ одно стихотворенiе "Кубокъ жизни" - ничего не вышло. Наше дела, братъ,-- сочувствовать, не творить!" Опять яркая искра въ темноте, опять намекъ на истину, надъ которой стоитъ задуматься. Отчего же не задумался надъ нею нашъ авторъ?
Обращаясь къ практическимъ людямъ, г. Тургеневъ желаетъ имъ изведать хотя малую часть техъ чистыхъ наслажденiй, которыми Богъ украсилъ тихую и безвестную жизнь Пасынкова. Тутъ ключъ всего замысла, зерно повести, бедное зерно, не давшее плода по авторской прихоти. Разъясни г. Тургеневъ цепь наслажденiй, о которыхъ онъ здесь упоминаетъ,-- и какой поэтической прелестью окружался бы его Яковъ Пасынковъ, какъ глубоко врезалась бы въ умы читателя мысль о законности Пасынковыхъ, о здравости романтическаго начала, вечно живого и вечно сильнаго на свете! И кто изъ новейшихъ писателей можетъ назваться способнее Тургенева на подобное дело, чей талантъ богаче его таланта нежнымъ лиризмомъ, глубокою симпатичностью, тутъ необходимыми? Между всеми нами, сильными и слабыми тружениками современнаго искусства, одинъ г. Тургеневъ можетъ сказать лучшее слово о здравомъ романтизме, о музыке души человеческой, о радостяхъ непорочной любви, о возвышенныхъ стремленiяхъ къ идеалу, о блаженстве святой дружбы, понимаемой святымъ образомъ. Опытъ жизни не расхолодилъ и не озлобилъ поэта нашего, а напротивъ того, еще белее развилъ его светлый духъ, какъ бы взлелеялъ собою его любящiя способности. Надъ Яковомъ Пасынковымъ, будь онъ обработанъ въ тиши сельскаго уединенiя, плакали бы самые зачерствелые изъ читателей,-- теперь онъ пробуждаетъ прiятныя чувства лишь въ ценителяхъ, очень зоркихъ, да еще очень близкихъ къ душевному мiру самого автора.
Повесть "Переписка", изданная после Пасынкова, отчасти соприкасается къ разряду повестей, нами теперь разбираемому,-- отчасти составляетъ некоторый hors d'oeuvre въ общей ихъ связи. Герой ея, Алексей Петровичъ, имеетъ кое-что сходное съ личностями, на изображенiи которыхъ столько разъ останавливался г. Тургеневъ въ последнiе года своей деятельности; съ другой стороны авторъ не придалъ ему никакого типическаго значенiя, а исторiя, случившаяся съ Алексеемъ Петровичемъ, могла произойти со всякимъ другимъ лицомъ изъ современнаго света. Вся интрига - и проста, и замысловата. Умный молодой человекъ, не разъ сходившiйся съ любящею и нравственно-развитою девушкою, не обращалъ на нее особеннаго вниманiя, потому-что во время знакомства съ нею, былъ заинтересованъ другою женщиною. Когда старая любовь выгорела, онъ почувствовалъ потребность въ умномъ, симпатическомъ существе, мимо котораго ему столько разъ случалось проходить съ холодностью. Въ спою очередь, и Марья Александровна, прежде не питавшая никакой искренности къ Алексею Петровичу, начала не безъ удовольствiя вспоминать о его особе. Между бывшими, но теперь разлученными, прiятелями началась переписка, умная, благородная переписка, можетъ быть, отчасти слишкомъ умная, какъ они сами. После первыхъ посланiй, Алексей почти влюбился въ Марью Александровну и Марья Александровна почувствовала еще большее влеченiе къ Алексею. Казалось, обоимъ корреспондентамъ судьба готовила на долю целые годы прочной, тихой привязанности. Уже молодые люди условились повидаться летомъ, въ деревне, уже письма ихъ приняли нежно-откровенное направленiе,-- какъ вдругъ Алексей Петровичъ пересталъ писать и уехалъ куда-то за границу. Черезъ два гола после прекращенiя переписки, Марья Александровна получила одно, последнее письмо отъ человека, съ которымъ не дано было ей породниться душою... Алексей Петровичъ писалъ изъ Дрездена: "Я не хочу умереть не простившись съ вами. Я осужденъ докторами и самъ чувствую, что жизнь моя на исходе". После этого письма, какъ сказано въ начале повести, Алексей действительно умеръ.
"ни дать ни взять холера или лихорадка", неистово вторгнулась въ сердце героя, и вытеснила изъ него все тонкiя чувства, о которыхъ онъ такъ много говорилъ въ письмахъ къ Марье Александровне. "Я влюбился въ танцовщицу", признается Алексей Петровичъ. "Съ роковой минуты, въ которую я увиделъ эту женщину,-- я принадлежалъ ей весь, какъ собака принадлежитъ своему хозяину; и если я и теперь, умирая, но принадлежу ей, такъ это только потому, что она меня бросила". Последнее письмо Алексея Петровича пропитано могучимъ лиризмомъ, едвали подходящимъ къ положенiю умирающаго человека; но въ томъ нетъ нужды, если лиризмъ, о которомъ мы упоминаемъ, такъ изящно соглашается съ лучшей стороной таланта въ самомъ сочинителе.
Въ этихъ порывисто-поэтическихъ страницахъ последняго посланiя, личность Алексея Петровича выясняется передъ нами, насколько оно возможно для его живописца. Въ друге Марьи Александровны видимъ мы человека хорошаго и достойнаго, правильно развитаго по уму и сердцу,-- но, подобiю многимъ изъ предшествовавшихъ героевъ Тургенева, страждущаго недугомъ воли, если можно такъ выразиться. Прекрасными умствованiями пытается онъ узаконить явленiе, по имеющее ничего необходимаго, энергическимъ дифирамбомъ хочетъ онъ извинить последнiе годы своей жизни, погибшiе вследствiе отсутствiя энергiи въ его собственной натуре. О томъ, что страсть не есть хроническая болезнь, мы не считаемъ долгомъ распространяться: - если бы оно было такъ, мiръ оказался бы не темъ мiромъ, въ которомъ мы обитаемъ, а какимъ-то любовнымъ Бедламомъ, прiютомъ влюбленныхъ несчастливцевъ. Въ признанiяхъ Алексея Петровича многозначительна одна особенность - его пассивное поведенiе передъ страстью и всемъ мiромъ униженiя, ею навлеченнымъ. И въ старое время люди гибли отъ любви, и будутъ гибнуть еще черезъ сотни летъ,-- но только въ наше время нравственной вялости могутъ встретиться примеры подобной инерцiи передъ зломъ, отъ любви происходящимъ. Рыцарь стараго времени, эпикуреецъ прошлаго столетiя, охлажденный герой въ Гарольдовомъ плаще,-- все сейчасъ названныя личности, попади оне въ положенiе Алексея Петровича,-- не пали бы нравственно безъ некоторой борьбы за свою волю. Одинъ призвалъ бы на помощь свою гордость, другой уцепился бы за свой эгоизмъ, третiй хотя за тщеславiе. Но Алексей Петровичъ, больное дитя современнаго общества, признаетъ безполезною самую мысль о защите. У него, какъ у многочисленныхъ его сверстниковъ, въ голове сидитъ одна идея, корень всей слабости; "страсть сильней человеческой воли, бороться съ нею невозможно, да и не стоитъ". Вся жизнь ихъ проходитъ подъ влiянiемъ такой идеи, чувство долга для нихъ не более, какъ туманная фраза; отъ того при первомъ сильномъ натиске страсти, этихъ людей, не подготовленныхъ къ жизненной борьбе, ждетъ одинъ только исходъ коллизiи, то-есть неизбежное нравственное паденiе.
Только поглядевъ на героя "Переписки" съ сейчасъ обозначенной нами точки зренiя, мы начинаемъ сознавать, почему предсмертное посланiе этого, чуть знакомаго намъ человека, производитъ на душу читателя такое сильное действiе. Въ грустныхъ признанiяхъ Алексея Петровича, по поводу униженiй, данныхъ ему на долю его последнею и, можетъ быть, единственною страстью,-- дорогъ намъ голосъ правды, вздохъ страданiя, не разъ подслушанный нами самими отъ нашихъ друзей и родственниковъ. Червякъ, сглодавшiй это честное, но больное сердце, не разъ мелькалъ передъ нашими собственными глазами. Недостатокъ воли, недостаточное сознанiе долга, отсутствiе нравственной энергiи,-- вотъ причины страданiй, о которыхъ разсказалъ намъ г. Тургеневъ съ поразительной верностью поэтическаго слова. Изъ последнихъ призванiй Алексея Петровича невозможно выкинуть ни одной фразы, ибо въ нихъ каждая строка рисуетъ намъ образъ всего человека, знакомитъ насъ съ унылымъ фатализмомъ воззренiй, въ немъ обитающихъ. Такъ тихо, кротко, говорить о своемъ нравственномъ позоре можетъ говорить лишь одинъ пацiентъ изъ современнаго общества.
По форме своей, повесть "Переписка" представляетъ большую противоположность съ "Пасынковымъ." Обе вещи накиданы безъ большого старанiя, этого скрывать нечего; но первая имеетъ должную стройность, тогда какъ другая представляетъ изъ себя неотделанную повесть, которой листы въ добавокъ еще перепутаны въ типографiи. Разница происходитъ отъ весьма понятной причины: письменная, или, какъ говорилось въ старину, эпистолярная лицъ, къ которой мы такъ привыкли за последнее время. Въ письмахъ, да еще въ дневникахъ, представляется такое раздолье каждому тонко-образованному писателю, особенно писателю, но имеющему привычки усидчиво заниматься каждою своей страницею! Переписка", "Дневникъ Лишняго Человека", наконецъ, "Фаустъ," окончательно убедили насъ въ томъ, что для г. Тургенева имеется впереди одна форма произведенiй, какъ нельзя ближе согласующихся съ его дарованiемъ. Не отказываясь отъ строгой повествовательной формы въ трудахъ, наиболее имъ любимыхъ, нашъ авторъ смело можетъ прибегать къ манере писемъ или дневника тамъ, где время или настоятельная потребность высказаться принудятъ его къ быстрой работе.