Дружинин А. В.: "Украинские народные рассказы", Марка Вовчка. Перевод И. С. Тургенева (старая орфография)

"Украинскiе народные разсказы",

Марка Вовчка. Переводъ И. С. Тургенева. СПБ. 1859.

Приступая къ отчету о книжечке разсказовъ г. Марка Вовчка, про которые много говорили и писали въ последнее время,-- мы попросимъ напередъ позволенiя заменить критическое мы я, эпизодъ изъ нехитрой жизни, и мы решаемся передать его безъ всякихъ амплификацiй или красоты слога.

Много летъ тому назадъ, когда пишущiй эти строки ходилъ еще въ курточке,-- въ Петербурге поселилось одно семейство, имевшее большiя именiя въ Малороссiи. Въ числе прислуги, по нашему обычае, слишкомъ изобильной, въ этомъ семействе находилась красивая девушка летъ двадцати, нанятая проездомъ чрезъ Полтаву, приставленная къ детямъ въ числе мамокъ и нянюшекъ. Наташу (такъ звалась малороссiянка) взяли въ домъ, такъ сказать, отъ нечего делать,-- во первыхъ, потому, что она была сирота, каждый день терпела побои отъ злой мачихи, отчасти и по той причине, что дети привязались къ ней съ перваго свиданiя. Наташа была усердна, добра, а по кротости и безответности напоминала намъ собою героинь книги, теперь находящейся передъ нами. До сихъ поръ я хорошо помню это тихое, услужливое созданiе, исполненное силы и здоровья, готовое умереть за детей, которымъ она служила. При всей своей силе и здоровомъ сложенiи, девушка поражала, однако, какою-то заунывностью и слезливостью, безъ сомненiя развившимися подъ жестокой рукой мачихи. Какъ бы то ни было, Наташа постоянно была словно чемъ-то недовольна, въ разговорахъ звала себя безсчастною, по вечерамъ пела самыя жалкiя песни и всегда кончала ихъ слезами. Кто-то изъ домашнихъ друзей заметилъ, что не совсемъ хорошо держать при бойкихъ и воспрiимчивыхъ детяхъ девушку такихъ тоскливыхъ наклонностей,-- но советъ пропустили безъ вниманiя, да и дети такъ привыкли къ Наташе, что разлучить ихъ съ ней было бы неловко.

Прошло несколько месяцевъ, и въ Наташе произошла значительная перемена. Вместо того, чтобъ отдохнуть и повеселеть въ привольной жизни,-- девушка похудела и стала слезливее прежняго. Прежде она плакали только по вечерамъ за своими песнями, теперь она целый день утирала слезы и вспоминала про отчизну. На отчизне у ней не было ни одного близкаго человека, въ Полтаве не видала она ничего, кроме толчковъ и нужды - но нравственныя болезни не подходятъ подъ законы разума и такъ называемая (тоска по родине) не спрашивается нашихъ обычныхъ порядковъ. Умная хозяйка дома, знавшая характеръ малороссiянъ, серьозно поговорила съ девушкой и безъ труда убедилась, что ей оставаться въ Петербурге невозможно: тоска по родине грызла Наташу и могла обратиться въ какой нибудь недугъ изнурительнаго свойства. Безъ дальнихъ проволочекъ, написано было письмо къ полтавскимъ знакомымъ, съ ихъ помощью прiискано для Наташи место въ ея родномъ городе и, по первому зимнему пути, решено отправить хохлачку, съ надежной попутчицей, до Полтавы. Казалось, все дело было устроено съ полнымъ успехомъ, но осень въ тотъ годъ стояла необыкновенно долго, постоянные дожди поддерживали распутицу, снегъ не выпадалъ, и морозы, какъ въ настоящемъ 1859 году, медлили появленiемъ. Въ это время, безпрестанно видаясь съ детьми, за которыми ухаживала наша девушка, я всякiй день по нескольку разъ встречалъ и Наташу. Нельзя было безъ тоски глядеть на страдалицу по отчизне - она плакала какъ река и глаза у ней сделались красны какъ у кролика. Горю ея не могли пособить никакiя увещанiя или разсчеты, потому что самое горе усложнилось: съ одной стороны девушка тосковала о родномъ крае, съ другой проливала слезы о детяхъ, къ которымъ привязалась, по своему родному обычаю. Утромъ она, рыдая, говорила, что никогда не дождется зимы и умретъ въ проклятомъ большомъ городе,-- вечеромъ она целовала своихъ панночекъ и собиралась умереть, разставшись съ ними. Все это было очень жалко, очень трогательно, очень грустно, и, наконецъ, чрезвычайно скучно. Сама хозяйка дома, всегда терпеливая и кроткая, стала желать зимы, и подъ разными предлогами. не позволяла детямъ часто бывать въ детскихъ комнатахъ. Одинъ разъ вечеромъ она пришла въ спальню девочекъ чтобъ вызвать оттуда Наташу и побранить ее за вечныя слезы, но сцена, которую она увидала, обезоружила ея негодованiе. Девочки спали, а хохлачка, стоя надъ ихъ кроватками, горько плакала и зажимала себе ротъ, чтобъ не зашуметь на всю комнату. Скука и хандра нашла на весь домъ изъ за молодой, больной и совершенно невинной въ дурныхъ помыслахъ Наташи. Дети не резвились и ходили словно сонные, хотя имъ уже не такъ, какъ прежде, было жаль своей няньки; слезливая девушка надоела и имъ. Прислуга, особенно женская, исполняла свое дело какъ-то неохотно и вяло, будто какая-то беда стряхнулась надъ домомъ или приходилось покойника отправлять на кладбище. Даже дети постороннихъ семействъ, видавшiяся съ панночками, неохотно шли къ подругамъ своихъ игръ и ихъ братьямъ: еще въ залахъ игра шла на ладъ, но въ детской ихъ ждала одна и та-же картина слезъ и отчаянiя. Невозможно передать, до какой степени въ этомъ отношенiи перепутались наши детскiя понятiя: мы любили девушку-хохлачку и въ тоже время она насъ утомляла, мы жалели о томъ, что она горюетъ, но видъ ея сталъ намъ просто непрiятенъ, мы очень ее ценили за ея услужливость и ласковость, но ея сетованiя насъ мучили. Наконецъ, наступила зима. Многiе ребятишки изъ. дружескихъ семействъ пришли рано поутру, чтобъ проститься съ Наташей въ день ея отъезда, девушку целовали, осыпали подарками, а, между темъ, чуть она уехала, сами взрослые вздохнули свободнее, а въ детскихъ комнатахъ, где лились слезы бедняжки, мгновенно воцарилась какая то ясность.

съ которымъ целовалъ уезжавшую Наташу, и могу сказать съ достоверностью, что это самое чувство не разъ припомнилося намъ, рецензенту, при прочтенiи последней страницы последняго изъ "Украинскихъ Разсказовъ". Нельзя не любить Марка Вовчка, нельзя не признавать въ немъ чувства, теплоты, некоторой, по временамъ, довольно сильной поэзiи, и, вместе съ темъ, нельзя не сказать на последней странице: "ну, теперь можно вздохнуть свободнее". Говоря безъ сравненiй, книжка утомительна для русскаго читателя, неподкупленнаго нацiональной прелестью изложенiя, какого въ ней, по словамъ малороссiянъ, весьма много. Отдельные разсказы Марка Вовчка, прочитанные медленно, съ большими интервалами времени между каждымъ, доставляютъ наслажденiе; въ общей сложности ими остаешься недоволенъ. Корень этого недовольства, безъ всякаго сомненiя, заключается въ односторонности разсказовъ, которые таковы, что прочитавши одинъ изъ нихъ, точно какъ будто бы прочиталъ все остальные. Этимъ обстоятельствомъ мы объясняемъ причину огромнаго успеха сочиненiй г. Марка Вовчка между малороссами, въ то самое время, когда русскiй читатель остается къ нимъ весьма холоденъ, не взирая на отзывъ дилетантовъ и все подстреканья снисходительной критики. При чтенiи г. Марка Вовчка, уроженецъ малой Россiи, до тонкости знающiй свой край, испытываетъ тоже, что, напримеръ, испытываетъ русскiй человекъ, заслышавши вдалеке жалобный мотивъ народной песни: целое море родной поэзiи встаетъ передъ нимъ при этомъ звуке, при этомъ отрывке любимой песни, совершенно непонятной для чужестранца. Малороссъ самъ дополняетъ каждый намекъ своего родного писателя, разыгрываетъ целую фантазiю на мотивъ или отрывокъ мотива, передъ нимъ пропетый. Мы этого сделать не можемъ. Мы ценимъ и любимъ поэзiю Малороссiи такъ, какъ она является намъ въ истинно вдохновенныхъ разсказахъ Гоголя, где новая и былая жизнь народа всецело развивается передъ нами, исполненная юмора, удальства, величiя и наивности. Но для оценки отрывочныхъ, прерывающихся мотивовъ въ одномъ и томъ же мирномъ тоне, мы не годимся. Намъ хорошо лишь тамъ, где онъ касается всего пережитаго и перечувствованнаго, и въ деле уясненiя малороссiйской поэзiи, намековъ г. Марка Вовчка намъ слишкомъ мало.

Книжка начинается разсказомъ "Сестра",-- по нашему мненiю лучшимъ изъ всего собранiя. Г. Тургеневъ сделалъ все, что могъ сделать съ своимъ переводомъ, избегнувъ всехъ непереводимыхъ идiотизмомъ, и, по всей вероятности, сохранивши безъ ущерба привлекательную простоту изложенiя. Правда въ немногихъ местахъ онъ отказался отъ передачи малороссiйскихъ фразъ во всей ихъ поэтической наивности, но на это мы не сетуемъ, потому что мало веримъ въ значенiе красотъ языка и, какъ русскiе, имеемъ полное право холодности передъ выраженными: "нехай подъ обома земля перомъ", "журбою поля не перейдешь", Какъ бы то ни было, въ разсказе "Сестра" есть поэзiя и прелесть помимо всехъ местныхъ условiй. Героиня разсказа стоитъ передъ нами, какъ живая, во всей своей тихой преданности, во всей несокрушимой любви къ родному углу и роднымъ людямъ, съ душою, созданною для самопожертвованiя, и руками, неутомимыми на трудъ. Это лицо, въ которомъ соединены светлыя стороны женщинъ того края, не побледнеетъ рядомъ съ малороссiйскими женщинами Гоголя: оно создано свободно, со всею самостоятельностью, въ немъ не отыщете вы ничего напередъ заданнаго или навеяннаго чужими образцами. Светъ и прелесть, на немъ сосредоточенные, мягко разливаются на весь разсказъ, отражаются во всехъ его подробностяхъ и делаютъ изъ "Сестры" истинную идиллiю, заслуживающую величайшихъ похвалъ. Вся вещь написана прекрасно, но въ ней есть страницы, особенно удавшiяся, воспоминанiе о которыхъ надолго не изгладится изъ памяти читателя. Приведемъ хотя эти странички, едва-ли не самыя художественныя въ разсказе. Героиня, обиженная невесткою, покинула родной домъ и стала наниматься на службу у слепого отца Ивана:

Иванъ могъ недалеко за каменной церковью. Былъ у него домикъ, и садокъ, и огородъ; хозяйство небольшое, да хорошее. Вошли мы въ село - о разбрелись богомольцы по улицамъ; каждый въ свой домъ спешитъ, къ своимъ; а я за старушкой иду. Такъ мне грустно и боязно, что даже сердце замираетъ. Бывало, прежде, куда я ни шла, такъ весело иду и охотно; а теперь и глазъ я не смею поднять. Вошла да и стою, сама не своя. Слышу - старушка про меня разсказываетъ. "Войди и отдохни, дитятко", промолвивъ кто-то такъ истово и тихо. Подняла я глаза,-- противъ меня на липовой лавке сидитъ старый-старый дедъ. Глаза у него незрячiе, и такая въ техъ глазахъ тишина да доброта, что я и не видывала. Борода у него белая, кудрявая, ниже пояса; сидитъ онъ въ тени, только вечернiй солнечный лучъ словно золотомъ его осыпаетъ. Какъ услышала я такiя ласковыя слова, такъ меня словно что за сердце схватило; слезы брызнули у меня изъ глазъ. А онъ протянулъ руку, да и благословилъ меня. Смотрю я - хозяйка вошла, старенькая, миленькая, чуть отъ земли водой, а еще бодренькая, словоохотливая такая. "Оставайся у насъ съ Богомъ, голубушка. Ты еще молоденькая, ты вашу хату развеселишь и внучку порадуешь. Беги-ка ты сюда, Маруся, иди, не стыдись. Такая ужь она стыдливая у насъ, словно просватанная." "Взяла она за ручку хорошенькую смуглую девочку, что все изъ-за дверей глазенками сверкала, и введя ее въ хату. "Поклонись", говоритъ, "Маруся, молодице, приветствуй ее". Она поклонилась и приветствовала меня; а я думаю себе: "что-то теперь племяннички мои милые? вспоминаютъ и они меня?" Я осталась у отца Ивана. Живу я у сего месяцъ, живу другой; житье мне у него! все меня любятъ, словно дитя родное. Бывало, я управлюсь, приберу хату; мы пообедаемъ, да и усядемся въ саду подъ черешню. Батюшка тихо сидитъ себе да думаетъ, или молитву шепчетъ. или псалмы поетъ... да хорошо такъ, Боже мой! Старушка и хозяйка говорятъ промежь себя то о томъ, то о другомъ; а я подсяду къ нимъ да послушиваю; а внучка, словно белый клубочекъ по садику катается; то къ намъ подбежитъ, то опять въ зеленой густоте пропадетъ. Такъ тихо да спокойно пройдетъ день, что, кажется, весь векъ свой такъ бы свековалъ, а у меня все тоска на сердце да печаль неусыпная. Они и разговариваютъ со мной, и утешаютъ меня. "Не кручинься", говорятъ: "это грехъ великiй. Дитя плачетъ потому, что оно ничего не смыслитъ; а кто выросъ, тотъ самъ своему горю помочь долженъ. Подумай только то: ты, можетъ быть, на свете добро еще узнаешь; а потратишь свое здоровье - какое ужь тогда житье? Полно, сердешная, послушайся насъ, старыхъ людей! Вотъ, посмотри лучше, какой Господь вечеръ далъ!"

Кто не скажетъ что этотъ отрывокъ прелестенъ? Но кто, прочитавъ его, не побоится за дальнейшую деятельность автора? Дiапазонъ голоса, пропевшаго намъ эту сладкую пасторальную песенку, такъ деликатенъ и такъ необъемистъ! Что будетъ со сказаннымъ голосомъ, когда въ пенiи потребуется энергiя, когда следующая песня окажется сложней и громче? Не оборвется ли деликатный голосъ, которымъ мы сейчасъ восхищались? И ему точно суждено было оборваться въ самомъ непродолжительномъ времени. На разсказахъ "Казачка" и "Одарка", прямо следующихъ за "Сестрою", голосъ г. Марка Вовчка оборвался. Оба разсказа сложнее и печальнее предыдущаго: въ первомъ изъ нихъ описываются невзгоды вольной казачки Олеси, вышедшей замужъ за крепостного человека,-- во второй идетъ жалостная, но до крайности избитая исторiя крепостной девочки, загубленной лихимъ паномъ. Темы, какъ видите, не новыя и съ любовью разработанныя даже не однимъ гимназистомъ съ литературными стремленiями; чтобы сделать изъ нихъ что нибудь хорошее, нужно много силы, много свежести во взгляде. Силы, къ сожаленiю, и не оказалось у нашего автора. Съ одной теплотой сердца не много сделаетъ тамъ, где все избито и изношено, обращено въ спекуляцiю и кинуто на расхищенiе писакъ запирательнаго свойства. Г. Маркъ Вовчокъ слишкомъ уменъ и чистъ для того, чтобъ погрузиться въ запирающую литературу, рамки его разсказовъ слишкомъ тесны для обширной картины, талантъ его слишкомъ объективенъ для поучительнаго лиризма. При такихъ условiяхъ какъ не вдаться въ плаксивость манеры - темъ более, что самая постройка обоихъ разсказовъ ведетъ къ ней безъ всякихъ околичностей? Съ одной стороны видимъ мы двухъ добрыхъ, безответныхъ овечекъ, съ другой полковъ и душегубовъ, чуждыхъ всякаго человеческаго чувства. Где тутъ быть драме и коллизiи? Волкъ, повстречавшись съ овцой, кушаетъ ее на здоровье, и затемъ, между этими двумя существами никакихъ дальнейшихъ приключенiи случиться не можетъ. На беду, у г. Марка Вовчка Олеся и Одарка скромнее кроткихъ овечекъ, а господа Олеси и лихой панъ свирепее голодныхъ волковъ. Даже и аксссуарныя лица имъ подъ масть - родные Одарки и Олеси плачутъ какъ река, а противники ихъ выкидываютъ каннбальскiя потехи. Самимъ панскимъ детямъ нетъ пощады: оне впиваются въ Одарку какъ пьявки, щиплютъ ее и заставляютъ плясать для своей потехи. Просто за человека становится страшно, а за автора вдвое более,-- потому что въ искусстве есть свои непреложные законы на счетъ преувеличенiя, особенно преувеличенiя сантиментальнаго. О законахъ этихъ стоитъ думать всякому писателю, потому что они существуютъ лишь для зоркаго ума, и потому, что лишь зоркiй умъ понимаетъ весь вредъ, происходящiй отъ введенiя исключительныхъ явленiй въ область искусства.

Коснувшись предмета, столь важнаго и обильнаго поученiемъ, мы, поневоле, должны на короткое время оставить разсказы, нами разбираемые, и сказать несколько словъ о причине страннаго, по видимому, необъяснимаго, но повсеместнаго отвращенiя русскихъ читателей къ литературнымъ произведенiямъ, въ которыхъ обличаются недостатки крепостного права или злоупотребленiя власти, доставшейся людямъ черезъ крепостное право. Съ достоверностью можно сказать, что писателю (за исключенiемъ двухъ пли трехъ всемъ известныхъ) строящему свое произведенiе на фактахъ, вытекающихъ изъ крепостного права, фактахъ, часто разительныхъ и драматическихъ,-- сочувствiя нетъ нигде, кроме мелкаго мiрка фельетонистовъ и гимназистовъ, о которыхъ говорилось выше. Писателей этихъ почти не читаютъ, о нихъ отзываются съ пренебреженiемъ, какъ о фантазерахъ, враляхъ, писунахъ, не имеющихъ на копейку знакомства въ предметомъ, про который они пишутъ. Даже въ ихъ благонамеренность никто не веритъ; - если кому нибудь изъ нихъ,-- что чрезвычайно редко,-- случится вымолвить мысль не глупую и практическую,-- на такую мысль не обращается малейшаго вниманiя. Предположить, что тутъ виновато само общество, мы никакъ не можемъ: ведь общество, по мере силъ своихъ, занимается крестьянскимъ вопросомъ и благiя стремленiя правительства находятъ же себе целыя массы сочувствующихъ личностей. Спросите у каждаго изъ умныхъ людей, глубоко преданныхъ делу эмансипацiи, что онъ думаетъ о дидактически-обличителыюй литературе по части крестьянскаго дела, и постоянно вы получите ответъ одинъ и тотъ же: "грязь, болтовня неумелыхъ людей, вздорная рапсодiя писакъ ничего не знающихъ". Самый зоркiй изъ спрошенныхъ, можетъ быть, прибавитъ къ этому: "безплодная возня съ исключительными явленiями, помимо настоящей сущности дела."

Безплодная возня съ исключительными явленiями, помимо настоящей сущности дела,-- переберите наши журналы за последнiе года, перечитайте томы разныхъ крестьянскихъ повестей и разсказовъ, преодолейте чувство отвращенiя при виде всей этой грязи и мерзостно-отвратительныхъ эпизодовъ - какая умная мысль, какой дельный выводъ наградитъ васъ за моральную пытку, которой вы только что подверглись? Прояснится ли хоть немного вашъ горизонтъ и чемъ обогатится вашъ разумъ, кроме сброда анекдотовъ весьма скверныхъ и часто неправдоподобныхъ? Не ждите ничего подобнаго. Писатели и писаки ознакомили васъ не съ сущностью дела, а только съ исключительными его проявленiями, вывели передъ вами толпу лицъ достойныхъ смирительнаго дома, лицъ, которыя по натуре своей будетъ также точно достойны смирительнаго дома и после отнятiя у нихъ права на личность людей имъ подчиненныхъ. А такъ какъ въ современномъ обществе, при всехъ его порокахъ, изверги, достойные смирительнаго дома, составляютъ неприметное меньшинство, то и цель поучительная недостигнута. За лицъ, поражаемыхъ писаками, лицъ, подлежащихъ исправленiю полицейскому - никто не вступится, да и не пожелаетъ вступиться: злодей размалеванъ такъ ярко, что ровно никто не признаетъ въ немъ своей неяркой личности. Возьмемъ хоть "Одарку", автора которой, по его таланту и добросовестности, мы иикакъ не отнесемъ къ писакамъ, о какихъ сейчасъ говорилось. Въ этомъ разсказе на месте пана мы видимъ какого-то бешенаго волка, который едва похожъ на живое существо, и который, по идiосинкразической своей натуре, былъ бы бешенымъ волкомъ не только въ своемъ именiи, но и въ самой вольной станице, и въ Миргороде, и въ Москве, и въ Петербурге, и остался бы зверемъ при всехъ условiяхъ въ жизни, до той поры покуда бы самъ не сломилъ себе шеи, наткнувшись на законъ или на частное мщенiе. Если-бы крепостное право уничтожалось нашимъ благимъ правительствомъ только потому, что при немъ возможны паны въ роде Одаркина,-- игра не стоила бы свечъ и цель была бы достигнута однимъ усиленiемъ полицейскихъ меръ, да неукоснительнымъ наблюденiемъ за исполненiемъ того закона, который вверяетъ предводителямъ и инымъ лицамъ наблюденiе надъ владельцами, во зло употребляющими свою власть надъ жителями. Тутъ то и видимъ мы всю огромность промаха обличительно-крестьянской литературы. Чтобъ доказать вредъ отжившаго учрежденiя,-- надо указывать не исключительные факты, ими время отъ времени порождаемые, но его глубокое и неотразимое влiянiе на все общество. Чтобъ разузнать и описать недугъ общества, надо не сидеть надъ какимъ нибудь отдельнымъ прыщемъ пацiента, но изследовать весь его организмъ. А этого-то изследованiя мы и не видимъ въ нашихъ писателяхъ, бедныхъ знанiемъ. Исторiя жестоко наказаннаго псаря или похищенной девчонки можно сочинить, не выходя изъ своей квартиры, но верной картины сельской жизни, съ ея печальными явленiями, не создашь изъ "глубины собственнаго беднаго самосознанiя". Потому наша обличительная литература по крестьянской части более чемъ безсильна и влiянiе ея ничтожно. Она питалась исключительными Фактами превышенiя власти, а между темъ, нагородивъ сотни томовъ, не коснулась ни одного изъ несравненно более общихъ, и, стало быть, более верныхъ явленiй, кидающихся въ глаза всякому, кто жилъ въ деревне. Ею даже ни разу не была высказана та простая, неоспоримая, всемъ известная мысль, что въ наше время русскiй крепостной поселянинъ терпитъ вовсе не отъ жестокостей при личномъ столкновенiи съ владельцомъ,-- но отъ излишнихъ требованiй, окладовъ и работъ, вследствiе жизни дворянъ не по состоянiю и общаго распространенiя роскоши въ образованномъ классе. Имъ даже не приходило въ голову, что при значительномъ смягченiи нравовъ, соединенномъ съ врожденнымъ благодушiемъ русскаго человека,-- жестокость обращенiя стала редка, но замешалась бсзтолковостью въ управленiи и жаждой доходовъ. Они не сообразили того, что бить и мучить подобнаго себе человека есть дело, для всякаго противное и не дающее никакихъ выгодъ,-- между темъ какъ увеличенiе оброка, спокойно решенное въ столице и объявленное безъ шума, выгодно (хотя на время) для кармана и не влечетъ за собой нареканiя. Наши писатели и писаки просто упустили изъ вида важность рубля въ крестьянскомъ быту, подслушивая въ разныхъ закоулкахъ народныя изреченiя въ роде чаво и эфтотъ, "не бьетъ дубьемъ, а бьетъ рублемъ!" Да и въ самомъ деле, стоитъ ли заниматься такими пустяками, когда такъ легко подражать похожденiямъ героевъ изъ "Старыхъ Годовъ" господина Печерскаго. Чтобъ быть дельнымъ и толковымъ, надо учиться и вникать, и съ усилiемъ рисовать картины верныя многосторонней действительности, между темъ какъ можно болтать, не выходя изъ своей квартиры, писать такъ просто, и задирательно, и скандалезно!...

Ихъ правило такое: где нетъ исключительности, тамъ петъ и пищи для фантазiи. Описывая прибитаго лакея или сельскую нимфу, выданную замужъ противъ воли, они даже не касаются сторонъ сельской жизни, въ тысячу кратъ более знаменательныхъ и подлежащихъ изученiю. Изображалъ ли кто нибудь изъ нашихъ писателей положенiе целаго селенiя, въ которомъ, но ветреному или корыстному разсчету владельца, земледелiе заброшено и все рабочiя силы пожертвованы на какую нибудь огромную фабрику, разшатывающую нравственность, здоровье и благосостоянiе всего населенiя? Касались ли наши сельскiе обличители безпрерывно повторяющагося факта отдаванiя именiй въ аренду и безконечнаго зла, отъ аренды происходящаго? Обличали ли они передъ светомъ и правительствомъ тысячи увертокъ, посредствомъ которыхъ обманывается законъ, строго воспрещающiй отдавать населенныя именiя въ аренду иностранцамъ? Знаютъ ли они, напримеръ, что значитъ кабакъ, по безпечности помещика или изъ грошевыхъ барышей допущенный въ деревню, где прежде кабака не было? Показали ли они намъ, черезъ рядъ живыхъ сценъ, что такое иностранецъ-управитель и каковъ бываетъ въ сношенiяхъ съ русскимъ мужичкомъ вольнолюбивый швейцарецъ и даже ученый агрономъ-англичанинъ? Раскрыли ли они передъ нами весь возмутительный гнетъ и всю страшную неправду, къ которымъ способенъ мiръ, то есть то самое мiрское, общинное управленiе, о которомъ до сихъ поръ многiе непрактическiе люди говорятъ чуть не со слезами умиленiя на ресницахъ? Знаютъ ли господа, теперь упоминаемые нами, самую азбуку сельскаго хозяйства, въ его самыхъ влiятельныхъ проявленiяхъ относительно вседневнаго крестьянскаго быта? Известно ли имъ, напримеръ, что въ подгородныхъ именiяхъ, даже управляемыхъ съ крайней снисходительностью, множество детей мужескаго пола пропадаетъ оттого, что родители ихъ, не имея никакой потребности отдалять отъ себя ребятишекъ, все-таки считаютъ необходимымъ отдавать ихъ, за малую плату, на бумагопрядильныя, сигарныя и другiя фабрики, убiйственныя для здоровья! Приходило ли въ голову имъ,-- обличитель целовальниковъ и грозе винныхъ приставовъ,-- сделать когда нибудь сравненiе между обыкновеннымъ именiемъ и именiемъ съ винокуреннымъ заводомъ, котораго существованiе предполагаетъ двойную, если не тройную тяготу для крестьянина? Описывали ли они намъ когда нибудь именiе, взятое въ риску или находящееся подъ опекою по малолетству владельцовъ? Вотъ сколько нетронутыхъ и важныхъ сторонъ дела насчитали мы, не причисляющiе себя къ людямъ практическимъ и проводящiе въ деревне самую малую часть года. Мудрено ли после этого, что наша обличительная литература, слабая во многихъ своихъ проявленiяхъ, не только слаба, но совершенно ничтожна въ отношенiи къ изображенiю русской сельской жизни. Наше общество вовсе не злится на писателей, со знанiемъ дела указывающихъ его темныя стороны,-- успехъ и симпатiя, встретившiе Щедрина, подтверждаютъ слова наши. Но деревенскiй нашъ бытъ не имелъ своихъ Щедриныхъ.

"Сонъ" и "Максимъ Гримачь" отчасти изглаживаютъ непрiятное впечатленiе, произведенное "Одаркою" и "Казачкою". Въ обоихъ, только что названныхъ разсказахъ, дело идетъ о любви, любви девической, робкой и, темъ не менее, очень страстной. Такая любовь съ особенной удачей вдохновляетъ нашего автора: ей обязанъ онъ не одною светлою страницею въ своей книге, и чуть онъ заменяетъ ее чемъ нибудь другимъ, голосъ его тотчасъ же обрывается. И действительно, женщины г. Марка Вовчка словно не женщины, а девочки. Оне бегаютъ по цветамъ, какъ живые цветки, слабыя и ломкiя, хоронятся за своихъ подругъ при взгляде паробка, плачутъ и ждутъ сватовъ, а при свиданiи съ женихомъ, только замираютъ и цепенеютъ. Съ бракомъ оне утопаютъ въ океане любви, и исторiя ихъ прекращается. При несчастной любви оне томятся и сходятъ съ ума. Какъ оне живутъ замужемъ и ведутъ хозяйство, этого мы не знаемъ. Не смотря на все наше малое знакомство съ малороссiйской жизнью, мы смеемъ заметить, что тутъ ее вся жизнь, а лишь одна изъ ея частныхъ сторонъ, можетъ быть слишкомъ уже опоэтизированная. Такъ жить и любить едва ли въ состоянiи простой человекъ, окруженный тысячью заботъ о первейшихъ потребностяхъ жизни. Если-бы малороссiйскiя девушки, после брака, проводили такъ много времени, глядя въ соколиныя очи своимъ супругамъ,-- бедные ихъ мужья, ленивые по натуре и несклонные къ домашнему хозяйству, сидели бы зачастую безъ борща и галушекъ. Но на деле мы видимъ совершенно противное; всякiй знаетъ, что въ Малороссiи у простолюдина весь домъ держится доброй хозяйкою, несравненно способнейшею въ этомъ отношенiи, чемъ наши великорусскiя женщины.

Эта хрупкость и слабость героинь г. Марка Вовчка, какъ мы уже сказали выше, ведетъ за собой ихъ полную безответность передъ враждебными событiями жизни. Ни потягаться съ лютой свекровью, ни побороться съ ревнивымъ мужемъ оне не въ состоянiи. Свекровь ихъ гонитъ со света какъ Орлиха Галю (въ повести "Свекровь"), ревнивецъ-супругъ беретъ жену за косу и убиваетъ ее острой саблею, что и сделалъ Данило Гурчь, хотя катастрофа (къ неслыханному нашему удивленiю) происходила на воде и самъ убiйца плылъ въ. челноке, за неименiемъ весла, разсекая воду При всякомъ столкновенiи любящей горлицы съ злымъ человекомъ или лихой бабой, возобновляется то, что мы заметили въ Одарке. Чудовище глотаетъ бедняжку и - дело кончено. При такомъ роковомъ условiи неизбежны два неудобства,-- разсказъ выходитъ коротокъ и, что страннее, утомителенъ въ своей краткости. Драма не завязывается по невозможности борьбы и хоть какой нибудь коллизiи, а разделенiе действующихъ лицъ на чудовищъ и жертвъ порождаетъ однообразiе мотивовъ. Немного нравственной стойкости какой нибудь Гале или Наталье,-- немного человеческихъ чувствъ злому пану или Гурчу, все бы изменилось и жизнь пошла бы передъ нами совсемъ иначе. Для того, чтобъ продолжать свою деятельность и написать что нибудь обширное, г. Маркъ Вовчекъ долженъ, во что бы ни стало, примириться съ многосторонностью жизни - безъ этого мы,-- при всемъ уваженiи къ его таланту,-- не предвещаемъ ему заметной будущности.

"Выкупъ", которая произвела на насъ утешительное впечатленiе. Она подала намъ надежды, которыхъ мы не имели до ея прочтенiя, въ ней нашли мы кое-что отличное отъ предыдущихъ разсказовъ, именно искорки юмора и наивной наблюдательности, съ особенной силой выказавшiеся, напримеръ, при описанiи панскихъ хоромъ и сутяги Захаревича. Если эти задатки развернутся и принесутъ свой плодъ, то талантъ и значенiе автора изменятся во многомъ. Съ юморомъ, который уже самъ по себе предполагаетъ шпроту физическаго взгляда, г. Маркъ Вовчекъ не останется чисто-местнымъ писателемъ въ роде Гогга или провансальца Мистраля, а съ трудовъ его сгладится та печать слезливаго однообразiя, которую видятъ въ нихъ русскiе читатели, незнакомые съ красотою украинской речи.

крайне изящнымъ и даже воспеть хвалу издателю Кожанчикову. Присоединиться въ этой хвале трудно!

1859.

Раздел сайта: