От «Записок охотника» к повестям и романам.
1.
«Литературная деятельность Тургенева – по словам Салтыкова-Щедрина – имела для нашего общества руководящее значение, наравне с деятельностью Некрасова, Белинского, Добролюбова… Тургенев был человек высокоразвитый, убежденный и никогда не покидавший почвы общечеловеческих идеалов. Идеалы эти он проводил в русскую жизнь с тем сознательным постоянством, которое и составляет его главную и неоцененную заслугу перед русским обществом. В этом смысле он является прямым продолжателем Пушкина и других соперников в русской литературе не знает. Так что ежели Пушкин имел полное основание сказать о себе, что он пробуждал «добрые чувства», то же самое и с такою же справедливостью мог сказать о себе и Тургенев. Это были не какие-нибудь условные «добрые чувства» <…> но те простые, всем доступные, общечеловеческие «добрые чувства», в основе которых лежит глубокая вера в торжество света, добра и нравственной красоты» 1. Говорить сегодня о Тургеневе – значит говорить о всей русской литературе, потому что он своими произведениями осуществлял живую связь с прошедшим и будущим нашей художественной словесности. Обогащенный идейно-эстетическим опытом Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенев вместе с Герценом, Некрасовым, Салтыковым-Щедриным, Гончаровым, Григоровичем явился зачинателем нового этапа в развитии русской литературы. «Пушкинско-гоголевская школа» осуществлялась уже в исторических условиях превращения патриархальной России в буржуазную.
«Записки охотника» предвосхищали дальнейшее развитие русской литературы. «Прямые дороги от «Записок охотника» идут не только к «Запискам из мертвого дома» Достоевского и «Губернским очеркам» Салтыкова-Щедрина, но и к эпосу «Войны и мира» Толстого» (Ю. В. Лебедев).
Для нас «Записки охотника» – это этико-эстетическое введение ко всему последующему творчеству Тургенева. Обращение к народу, к его духовной жизни расширило духовно-нравственный горизонт писателя и способствовало обретению той исторически плодотворной позиции, с которой он изображал в своих романах «быстро изменяющуюся физиономию русских людей культурного слоя». Общественно-нравственную ценность персонажей из дворянской среды он проверяет степенью их близости к патриархальному крестьянству, к его субстанциальному содержанию. В результате этой близости духовно возвышались лучшие люди из «культурного слоя» - Дмитрий Рудин и Наталья Ласунская, Лиза Калитина и Федор Лаврецкий, Елена Стахова и Инсаров и многие другие литературные герои, подобно Тургеневу близко стоящие к самому средоточию русской жизни. Они менее всего заботились о личном благополучии и постоянно обращались к вопросу о нравственном смысле своего существования, о судьбах родины и своего гражданского служения ей.
«Записках охотника», было сложным и противоречивым, связанным с признанием противоположных начал. Мотив метафизического одиночества человека, его трагической независимости от «слепорожденной», «глухонемой» природы, т. е. мотив космического пессимизма, согласно которому мир пуст и Бога нет в нем, и все сводится к бессознательно движущейся материи, сосуществовал с утверждением вселенской, таинственно возникающей гармонии. В Природе Тургенев отмечает прежде всего закон эгоистической сосредоточенности на себе: каждая «точка», «каждая отдельная единица» существует исключительно для себя, почитает себя средоточием вселенной. Тургенев удивляется: «Как из этого разъединения и раздробления, в котором, кажется, все живет только для себя – как выходит именно та общая, бесконечная гармония, в которой, напротив, все, что существует, – существует для другого, в другом только достигает своего примирения или разрешения – и все жизни сливаются в одну мировую жизнь, – это одна из тех открытых тайн, которые мы все видим и не видим» 2.
Мысль о «вечном примирении и вечной борьбе двух непрестанно разъединенных и непрестанно сливающихся начал» выражена не только в рецензии на «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» С. Аксакова, но также и в статье «Гамлет и Дон-Кихот». Ощущение гармонии и примирения связано у героев-романтиков – Рудина, Якова Пасынкова, Лемма, Лаврецкого и самого автора-художника – с пантеистическим созерцанием жизни как слияния материи и духа, Бога и Природы, их тождества. Те пейзажные картины, в которых осуществляется единство человека и природы и, следовательно, проступают черты всемирной гармонии, сосуществуют с изображением трагического одиночества человека перед лицом бездушного космоса.
Сложность мировоззрения Тургенева сказалась в сочетании противоположных утверждений – метафизического одиночества человека, его трагической зависимости от Ничто и всемирной гармонии как одухотворенности целого.
Но борьбой этих противоположных начал не исчерпывается этико-философская позиция Тургенева. Он не мог до конца удовлетвориться пантеистической идеей растворения личности, располагающей даром внутренней свободы, он делал шаг в сторону христианского вероучения, мотивы которого нашли свое выражение во многих его произведениях, особенно в «Дворянском гнезде» и «Живых мощах» 3.
«Мистическое» открывалось Тургеневу не только своей светлой «аполлоновской» сутью, религиозно-нравственными возвышениями, но и «дионисической» темной стороной, сказавшейся во внимании к «тайным силам», к «подпольной» бессознательной сфере. Он обладал острым ощущением зависимости человека от того «потустороннего», которое неподвластно разумению. Содержанием произведений Тургенев опровергал свою декларацию о равнодушии ко всему мистическому, сверхъестественному в письмах М. А. Милютиной и другим (Письма, т. VIII , с. 142; т. XI , с. 31). Б. Зайцев писал, что Тургеневу было свойственно «чувство потустороннего»: «Еще <…> молодым и счастливым испытал Тургенев в Куртавнеле мистические, жуткие ощущения – будто сквозь обычный мир давал о себе знать и другой, таинственный, недобрый. Он чудился ему и в звездном небе, и в ночных шорохах, и в снах – сны всегда много значили в его жизни <…> С годами чувство присутствия иного мира в нем росло и не давало радости. О «призраках» он не только писал: он их чувствовал» 4.
«записках охотника» мы находим выражение двух ключевых центров миросозерцания Тургенева: возвышенного религиозно-нравственного («Живые мощи») и явно демонического («Бежин луг»).
2.
Рассказ «Бежин луг», вошедший в школьную программу, подвергался явному искажению в литературной науке и в практических методических разработках.
Например, известный литературовед С. М. Петров писал, что «писатель испытывал горечь при мысли о том, что эти милые, способные, смышленые крестьянские дети находятся в плену деревенской темноты и крепостнических нравов…» 5.
Однако уже тогда в советский период Ю. В. Лебедев отметил односторонность интерпретации тургеневского рассказа с позиций воинствующего атеизма: напрасно, писал он, «рассказ превращают в иллюстрацию темноты и невежества крестьян при крепостном праве», потому что «от поэзии «Бежина луга» в этом случае не остается и следа» 6. То же самое можно сказать и о французском переводе рассказа. Эрнст Шарьер уточнил название подзаголовком «Народные суеверия в России».
Вместе с Ю. В. Лебедевым мы можем сказать: «Тургеневский рассказ – не простой набор народных суеверий и легенд, не справочник по крестьянской демонологии. Это живой художественный организм с очень динамичным, стремительно развивающимся сюжетом. Все в нем движется от мрака к свету, от тьмы к солнцу, от загадок и тревожных вопросов к разрешению их» 7.
«Записок охотника» сказался не только в протесте против обездоленности крестьян, но и в раскрытии их внутреннего духовного богатства, их отзывчивости на позицию действительной жизни, а также их способности рационально и смело мыслить. Словом Тургенев подошел к народу с новой стороны, по словам Белинского.
Литературные герои рассказа распадаются на романтиков-созерцателей и рационалистов-деятелей. Рассказ позволяет обратиться к одной из центральных тем «Записок охотника» – к образам «практиков» и «романтиков» из народа. Изображаются романтические возвышения мечтателей – Калиныча, наделенного даром доброго и светлого мироощущения, Касьяна, противника жесткости и пролития крови, Якова Турка, в пении которого звучала и дышала «русская правдивая душа» и веяло «чем-то родным и необозримо широким». Но кроме «поэтических натур» в русском народе Тургенев увидел рационалистов-практиков – Хоря, понимавшего действительность и возвышающегося даже до иронической точки зрения на жизнь, однодворца Овсяникова, обладающего чувством справедливости и широтою умственного горизонта. Такие мальчики из «Бежина луга» как Илюша, Костя, благодаря особой чуткости к таинственной стихии бытия, относятся к категории «романтиков» и как-то в читательском восприятии соотнесены с Калинычем, Касьяном, а трезво настроенный Павлуша ближе к практикам-рационалистам, которых писатель сближал с личностью Петра I , «по преимуществу русского человека, русского именно в своих преобразованиях».
3.
Мальчики выехали в ночное, и в их разговорах явственно проступает поэтическая настроенность. Торжественно и необъятно высоко над ними стояло темное чистое небо «со своим таинственным великолепием». В полной гармонии с окружающей ночной природой мальчики переживают жизнь как величайшую тайну и чудо. Конечно, «у костра сошлись не немецкие мальчики, а русские…» – объясняет Тургенев в письме Е. М. Феоктистову (Письма. т. II , с. 22). Русские мальчики далеко не являются сухопарыми логистами. Напротив, они выступают романтиками по своему нравственно-психологическому складу, т. е. людьми, способными непосредственно отдаваться музыкально-гармоническим настроениям. «Прекрасное разлито всюду!.. – писал Тургенев Полине Виардо – но нигде оно не сияет с такой силой, как в человеческой индивидуальности» (Письма, т. II , с. 500). Красота и таинственность ночной природы дается в соотнесенности с внутренним душевным состоянием детей.
Признание «тайных сил» дается в виде мифических существ, внушающих страх и трепет детей, явственным стремлением автора, повествователя-охотника, вырваться за грани естественного и проникнуть в сферу чудесного. Власть Непостижимого над душой человека и его беспомощность перед Ним всегда тревожила Тургенева. В рассказе «Бежин луг» воспроизводится таинственная атмосфера «Неведомого» и растерянность перед Ним, стремление преклонить голову.
Мальчики у костра молчат какое-то мгновение и прислушиваются. «Вдруг, где-то в отдалении, раздался протяжный, звенящий, почти стенящий звук, один из тех непонятных ночных звуков, которые возникают иногда среди глубокой тишины, поднимаются, стоят в воздухе и медленно разносятся, наконец, как бы замирая. Прислушиваешься – и как будто нет ничего, а звенит, казалось, кто-то долго, долго, прокричал над самым небосклоном, кто-то другой, как будто отозвался ему в лесу острым, тонким хохотом, и слабый, шипящий свист промчался по реке.
– С нами крестная сила, – шепнул Илья» ( IV. 102).
Мальчики ощущают таинственный смысл скорее всего реальных явлений и в своем страхе опираются на «крестную силу».
И в природе и в душе ее воспринимающего человека – все грани реального и ирреального: непонятный щемящий звук становится символом загадочности и многомерности бытия. Музыкальность описания не случайна. Вспоминается Достоевский, который спрашивал «что такое музыка?» и отвечал: «По-моему, это тот же язык, но высказывающий то, что сознание не одолело (не рассудочность, а все сознание)» 8. Может быть вполне реальное движение природы воспринимается как нечто музыкально-поэтическое, приближающее людей к бездне потустороннего, непознаваемого, таинственного. Примечательна реакция участников костра: «Мальчики переглянулись вздрогнули», т. е они соприкоснулись с тем, что скрыто под оболочкой конкретно-чувственного бытия. Ощущение двоемирия объединяет детей и охотника. Мальчики распадаются на романтиков-созерцателей и рационалистов-практиков, но и те и другие находятся во власти народных представлений о загадочных явлениях природной и человеческой жизни – о русалках, леших. Различие между ними состоит в том, что романтики (Костя, Илюша, Федя) абсолютизируют силу таинственного. Но Павлуша объясняет загадочное в духе своего трезвого разума. Например: «Странный, резкий болезненный крик раздался вдруг два раза сряду над рекой и, спустя несколько мгновений, повторился уже далее…» ( IV , 107). По-разному реагировали мальчики на это мгновенное явление природы. Костя вздрогнул и этот резкий крик среди ночной тишины настроил его мистически, показался ему таинственным. Павлуша же объяснил этот странный звук как крик цапли и таким образом снял таинственность, указав на реальное природное явление. И все же пейзажная зарисовка утверждает силу таинственного, чудесного: «Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь <…> Бесчисленные золотые звезды, казалось, тихо текли все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли…» (с. 107). Именно в условиях торжественно и царственно стоящей ночи обостряется ощущение многослойности жизни, многомерности человека.
Костя рассказывал, как однажды шел мимо бучила (глубокая яма с водой) и вдруг услышал «голос такой болезненный», из бучила «будто как застонет кто-то, да так жалостливо, жалостливо у-у… у-у… у-у! вот, кажется, сам бы и заплакал». Павлуша дает рациональное объяснение: «говорят, есть такие лягушки махонькие, которые так жалобно кричат».
постоянной. В рассказе «Бежин луг» таинственное, загадочное становится как бы второй реальностью бытия и проявляется в нравственно-тревожном состоянии мальчиков. Но вместе с тем то, что представляется иррациональным и пугающим, находит свое объяснение и в естественных проявлениях природной жизни.
Охотник-романтик объединяется с детьми интуицией, т. е. духовной одаренностью, переживанием многомерности мира, выступающего в разных измерениях. Народная вера в существование ведьм, русалок, леших, домовых имеет внутренний смысл. Мифические образы становятся символом второй неподвластной человеку реальности. Этим самым подчеркивается чуткость мальчиков к тем «тайным силам», которые «изредка пробиваются наружу». Необходимо заметить, что крестьянские дети далеко не являются пленниками враждебной демонической стихии, потому что с ними, как они выражаются, «крестная сила». Они свято верят в спасительность креста.
«кто-то его зовет, перед ним на ветке русалка сидит и его к себе зовет…» Он потянулся было к ней, но в нем в тот же момент темного влечения победило нравственное сознание, хотя с трудом, однако, наложил таки на себя крест.
Двойная мотивация «таинственного» выражает глубочайшую суть миросозерцания Тургенева. Он полагал, что власть «тайных сил», приводящая человека к опустошению и разрушению, сосуществует с той конкретно-чувственной действительностью, в которой все обусловлено естественной причинностью.
В заключение следует сказать, что интерес к тайнам в природе и душе человеческой со всей основательностью впервые был выражен в рассказе «Бежин луг». Именно дети, благодаря чистоте своего нравственного сознания и своей наивной непосредственности, глубже взрослых постигают то, что скрывается за конкретно-чувственной оболочкой. Эта вторая несомненная реальность, пугающая детей своей враждебностью, проявляется у них как вера в существование мифических существ. Но эту веру Тургенев объясняет как особую отзывчивость на явно темные стихийные порывы демонизма. «Таинственное», чаще всего сводящееся к конкретным природным явлениям, остается для детей знаком «потустороннего». Так, странный, резкий, болезненный звук над рекой – это крик цапли для рационального мыслящего Павлуши, а в романтическом восприятии Илюши, Кости это вторжение нездешнего мира.
Это представление о многомерности человека и мира, впервые оказавшееся в рассказе «Бежин луг» потом проявится со всей силой в т. н. «таинственных повестях». В повести «Клара Милич (После смерти)» имеется два толкования душевного состояния Аратова. «Аратов продолжал лежать без сна, с закрытыми глазами… И вот ему почудилось: кто-то шепчет ему на ухо… «Стук сердца, шелест крови…» – подумал он. Однако естественное объяснение тут же теряет свою силу и уступает другому – свободному проявлению «таинственных сил»: «Но шепот перешел в связную речь. Кто-то говорил по-русски, торопливо, жалобно – и невнятно. Ни одного отдельного слова нельзя было уловить… Но это был голос Клары! Аратов открыл глаза, приподнялся, облокотился… Голос стал слабее, но продолжал свою жалобную, поспешную, по-прежнему невнятную речь… Это, несомненно, голос Клары» ( XIII , 121).
Эмоция страха, вызываемая острым ощущением таинственного, агрессивно вторгающегося в жизнь человека, остается в повести превалирующей, хотя и не снимает «первого» рационального объяснения. Повесть развивается в двух противоположных направлениях. Естественный план помогает писателю реалистически изображать вторжение умершей Клары в дела живых как галлюцинацию Аратова, но все повествование вместе с тем остается пронизанным пафосом, связанным с признанием непостижимого и неведомого. Таинственное выступает как роковая и недобрая реальность, всецело подчиняющая человека.
В самой своей мистической повести Тургенев выражает свою заветную мысль, наделяя Аратова особой отзывчивостью на внутренний смысл жизни. Он верил, «что существуют в природе и в душе человеческой тайны, которые можно иногда прозревать, но постигнуть невозможно; верил в присутствие некоторых сил и веяний, иногда благосклонных, но чаще враждебных…» ( XIII , 78).
Продолжая традиции рассказа «Бежин луг», в котором с такой ясностью подмечено и религиозное чувство, свойственное мальчикам, Тургенев в рассказе «Живые мощи» с новым углублением продолжает раскрывать религиозный смысл жизни. Замысел рассказа и работа над ним относятся к концу 1840-х – началу 1850-х годов, опубликован впервые в 1874 году и включен автором в состав «Записок охотника».
Лукерья – подвижница, святая, преодолевающая свои физические и нравственные страдания постоянной думой о русском крестьянском народе, живущем в нищете и неволе. Только близость к первоисточнику жизни, только ощущение Богоприсутствия сообщают ей невероятное нравственное мужество. Не случайно видит она во сне, как приходит к ней сам Христос: «И почему я узнала, что это Христос, сказать не могу, – таким Его не пишут, – а только Он! Безбородый, высокий, молодой, весь в белом, – а только пояс золотой, – и ручку мне протягивает. «Не бойся, говорит, невеста моя разубранная, ступай за мною, ты у меня в царстве небесном хороводы водить будешь и песни играть райские. И я к его ручке как прильну! Собачка моя сейчас меня за ноги… но тут мы взвились! Он впереди… Крылья у Него по всему небу развернулись, длинные, как у чайки, – и я за Ним! И собачка должна отстать от меня. Тут только я поняла, что эта собачка – болезнь моя и что в царстве небесном ей уже места не будет» ( IV , 362). В том же благоговейно возвышенном духе дается и смерть этой праведницы: «…в день кончины она все слышала колокольный звон… Лукерья говорила, что звон шел не от церкви, а «сверху». Вероятно, она не посмела сказать с неба».
«Записок охотника», Тургенев и в романном творчестве разрабатывает нравственно-религиозную тему – прежде всего в «Дворянском гнезде».
С глубоким пониманием и благоговением Тургенев сумел создать образ нравственно серьезной, религиозно настроенной русской девушки – Лизы Калитиной. О ней сказаны такие проникновенные слова: «Вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было, она любила всех и никого в особенности; она любила одного Бога восторженно, робко, нежно. Лаврецкий первый нарушил ее тихую внутреннюю жизнь» ( VII , 244).
Дается история воспитания Лизы. Гувернантка, легкомысленная француженка «с птичьими ухватками и птичьим умишком» не имела влияния на Лизу, тем сильнее было влияние ее няни, Агафьи Власьевны, очень молчаливой и богомольной женщины из народа. Она рассказывала Лизе, как «жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, – и царей не боялись. Христа исповедовали…» Своими рассказами о «праведных людях», которые зорко видели мирскую неправду и гибли за веру, няня ввела девочку в мир народных верований и сочувствий, пробудила в ней стремление «пострадать», как страдали святые отшельники. Духовная глубина Лизы сказалась в той драматической ситуации, когда поэтическая идеальная любовь вступает в противоречие с сознанием нравственного долга, требования которого категоричны и безусловны. Глубоко убежденная в нерасторжимости брака («нельзя разлучать то, что Бог соединил»), Лиза решительно и сурово разрывает жизненные связи, признав свою любовь к женатому человеку «преступной», а свою мечту о счастье сугубо эгоистической и себя заслуженно наказанной. Протест естественной человеческой природы, стихию естественных влечений Лиза подчиняет сознанию нравственного долга и приводит свою волю в соответствие с требованиями христианской морали и потому она с неизбежностью встает на путь отречения. Поняв невозможность счастья, она расстается с любимым человеком, убедившись в той истине, которой древние христианские подвижники воспринимали жизнь и человека 9.
По словам С. Булгакова, «религия есть опознание Бога, переживание связи с Богом. Если эту религиозную формулу перевести на язык философский, она получает такое выражение: религия есть переживание трансцендентного, становящегося поэтому имманентным, однако при сохранении своей трансцендентности…» 10. Религия, говорит Булгаков, «обладающая «особым» оком умного видения, не доказывает существования высшего мира, но показывает его, открывает высший мир в непосредственном переживании, в молитвенном акте» 11.
Религиозное переживание, по мысли Булгакова, раскрывает внутреннее богатство личности, ее стремление к любви: «Глубина религиозного переживания имплицирует нравственную культуру личности, активизирует умение болеть чужими болезнями, сопереживать страданиям других, сопричастность каждого крестным мучениям Христа».
По разъяснению Тургенева, религиозное чувство – это талант, который дается с рождением, себя же он относил к неимущим. Однако в своих произведениях он проникновенно раскрыл религиозное переживание жизни.
Тургенев, по мысли Зеньковского, «лишь издали приближается к православной церковности. Тем поразительнее его вживание в чужую религиозную жизнь, не имея ее в себе; как же мог он так верно и чутко изобразить религиозный мир Лизы Калитиной? Как мог он так необыкновенно четко изобразить переживания Лукерьи («Живые мощи») и особенно видение Христа в ее сне? А духовный перелом у Акима («Постоялый двор»). Эта сила «сопереживания» чужих религиозных чувств не означает ли, что они были – хотя в зачаточном состоянии <…> у него самого?» 12.
Примечания.
1 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20-ти томах. Т. 9. М., 1970. С. 457-458.
3 См. об этом: Курляндская Г. Б. Религиозно-философские искания Тургенева // Курляндская Г. Б. И. С. Тургенев. Мировоззрение. Метод. Традиции. Тула. 2001.
4 Зайцев Борис. Жизнь Тургенева // Зайцев Борис. Далекое. М.: Советский писатель, 1991. С. 246.
5 Петров С. М. И. С. Тургенев. Творческий путь. М., 1961. С. 102.
6 Лебедев Ю. В. «Записки охотника». Пособие для учителя. М.: Просвещение, 1977. С. 69.
8 Достоевский Ф. М. Письма/ Под. ред. и прим. А. С. Долинина. Т. 1. М. -Л., 1928. С. 343.
10 Булгаков С. Н. Свет невечерний: созерцание и умозаключения. М., 1994. С. 12.