I.
Чаадаевъ и русское нацiональное самоотрицанiе.
Въ І-й части этого труда я обошелъ Чаадаева. Постараюсь восполнить здесь этотъ пробелъ. Какъ и въ другихъ вопросахъ, такъ и въ этомъ наша задача состоитъ въ томъ, чтобы осветить явленiе, т. е. въ данномъ случае эпизодъ, связанный съ именемъ Чаадаева (а также отчасти и вообще "чаадаевщину"), съ точки зренiя психологическихъ отношенiй мыслящей и передовой части общества къ русской действительности, къ такъ называемымъ "нацiональнымъ" русскимъ началамъ, къ вопросамъ нашего историческаго развитiя.
Сперва припомнимъ впечатленiе, произведенное на общество (въ лице лучшихъ его представителей) знаменитымъ "Философическимъ письмомъ" Чаадаева, когда оно появилось въ 15-мъ No "Телескопа" Надеждина 1836 г.
Никитенко записалъ въ своемъ "Дневнике": "Ужасная суматоха въ цензуре и въ литературе. Въ 15-мъ No "Телескопа" T. XXXIV) напечатана статья подъ заглавiемъ: "Философскiя исьма". Статья написана прекрасно; авторъ ея (П. Я.) Чаадаевъ. Но въ ней весь нашъ русскiй бытъ выставленъ въ самомъ мрачномъ виде. Политика, нравственность, даже религiя представлены, какъ дикое, уродливое исключенiе изъ общихъ законовъ человечества. Непостижимо, какъ цензоръ Болдыревъ пропустилъ ее. Разумеется, въ публике поднялся шумъ. Журналъ запрещенъ. Болдыревъ, который одновременно былъ профессоромъ и ректоромъ московскаго университета, отрешенъ отъ всехъ должностей. Теперь его вместе съ (Н. И.) Надеждинымъ, издателемъ "Телескопа", везутъ сюда для ответа". (Подъ 25 окт. 1836 г.).
"Характеристикахъ литер. мненiй", въ IV-мъ т. "Исторiи рус. литературы П. Н. Милюковымъ ("Главныя теченiя русс. историч. мысли"), В. Богучарскимъ ("Изъ прошлаго русс. общества"), С. А. Венгер вымъ (въ І-мъ т. "Новаго собранiя сочиненiй Белинскаго") и др.}.
Герценъ, находившiйся въ то время въ ссылке и, какъ это видно изъ его переписки съ Н. А. Захарьиной, переживавшiй религiозное настроенiе, близкое къ мистицизму и таившее въ себе возможность своеобразнаго "примиренiя съ действительностью", все-таки почувствовалъ силу и оригинальную прелесть чаадаевскаго отрицанiя. Впоследствiи онъ вспоминалъ: "... письмо Чаадаева потрясло всю мыслящую Россiю... Это былъ выстрелъ, раздавшiйся въ темную ночь.... Летомъ 1836 г. я спокойно сиделъ за своимъ письменнымъ столомъ въ Вятке, когда почтальонъ принесъ мне последнюю книжку "Телескопа"....."-- "Философское письмо къ даме, переводъ съ французскаго" сперва не привлекло къ себе его вниманiя,-- онъ принялся за другiя статьи... Но когда онъ сталъ читать "письмо", то оно глубоко заинтересовало его: "со второй, съ третьей страницы меня остановилъ печально-серьезный тонъ: отъ каждаго слова веяло долгимъ страданiемъ, уже охлажденнымъ, но еще озлобленнымъ. Этакъ пишутъ только люди долго думавшiе, много думавшiе и много испытавшiе жизнью, а не теорiей... Читаю дальше,-- письмо растетъ, оно становится мрачнымъ обвинительнымъ актомъ противъ Россiи, протестомъ личности, которая за все вынесенное хочетъ высказать часть накопившагося на сердце, Я раза два останавливался, чтобъ отдохнуть и дать улечься мыслямъ и чувствамъ, и потомъ снова читалъ и читалъ. И это напечатано по-русски неизвестнымъ авторомъ... Я боялся, не сошелъ ли я съ ума. Потомъ я перечитывалъ "письмо" Витбергу, потомъ С., молодому учителю вятской гимназiи, потомъ опять себе. - Весьма вероятно, что то же самое происходило въ разныхъ губернскихъ и уездныхъ городахъ, въ столицахъ и господскихъ домахъ. Имя автора я узналъ черезъ несколько месяцевъ" ("Былое и Думы" - "Сочиненiя", т. II, стр. 402--403).
Основную мысль "письма" Герценъ формулируетъ такъ: "прошедшее Россiи пусто, настоящее невыносимо, а будущаго для нея вовсе нетъ, это - "пробелъ разуменiя, грозный урокъ, данный народамъ,-- до чего отчужденiе и рабство могутъ довести". Это было покаянiе и обвиненiе..." (403).
Любопытно отметить, что ни Герценъ, ни Никитенко не выражаютъ никакого порицанiя или негодованiя по адресу Чаадаева, котораго идей они разделять не могли. Прочтемъ еще следующiя строки Герцена: "Въ Германiи Чаадаевъ сблизился съ Шеллингомъ; это знакомство, вероятно, много способствовало, чтобъ навести его на мистическую философiю. Она у него развилась въ революцiонный католицизмъ, которому онъ остался веренъ на всю жизнь. Въ своемъ письме онъ половину бедствiй Россiи относитъ на счетъ греческой церкви, насчетъ ея отторженiя отъ всеобъемлющаго западнаго единства" (II, 406). - Этому, конечно, Герценъ сочувствовать не могъ, какъ не сочувствовалъ онъ переходу въ католицизмъ доцента моск. унив. Печорина. Но къ католическимъ увлеченiямъ обоихъ отрицателей онъ относится съ большою терпимостью. Очевидно, Герцена, какъ и другихъ, подкупилъ самый фактъ протеста, отрицанiя. И Печоринъ, и Чаадаевъ одинаково возстали противъ русскаго варварства и обскурантизма, противъ "отчужденiя и рабства". Со стороны "католицизма" опасностей не предвиделось, а отрицанiе нацiональной дикости, "отчужденiя и рабства" было необходимо, какъ хлебъ насущный, какъ струя свежаго воздуха, ворвавшаяся въ удушливую атмосферу затхлаго, наглухо заколоченнаго стараго дома, наконецъ, какъ необходимыя предпосылки умственной и моральной деятельности, направленной на выработку нацiональнаго самосознанiя.
Чаадаевское отрицанiе стоитъ на рубеже этой деятельности, которая и составляла главную задачу мыслящихъ людей 30-хъ и 40-хъ гг.,-- западниковъ и славянофиловъ.
"письма" Чаадаева, Пушкинъ.
"Письмо", какъ известно, было написано задолго до его опубликованiя въ "Телескопе". Пушкинъ читалъ его въ рукописи (на франц. языке) еще въ 1831 г., и тогда же (6 iюля 1831 г.) онъ писалъ Чаадаеву: "... Ваша рукопись все еще у меня; не хотите ли вы, чтобы я отослалъ ее вамъ? Но что вы станете делать съ нею въ Некрополисе {Т. -е. "въ городе мертвыхъ" - въ Москве.}? Оставьте мне ее еще на несколько времени. Я только-что перечиталъ ее; мне кажется, что начало очень связано съ предшествовавшими разсужденiями и съ идеями, гораздо ранее развитыми, более ясными и положительными для насъ, но не для читателя. Поэтому первыя страницы несколько темны, и я думаю, что вы сделаете лучше, если замените ихъ простымъ примечанiемъ, или сделаете изъ нихъ извлеченiе. Я готовъ былъ также заметить вамъ безпорядокъ и отсутствiе метода во всей статье, но разсудивъ, что это ведь - письмо и что этотъ родъ извиняетъ и уполномочиваетъ, и эту небрежность, и это laisser-aller. Все, что вы говорите о Моисее, Риме, Аристотеле, идее истиннаго Бога, древнемъ искусстве, протестантизме, все это изумительно по силе, правде и красноречiю. Все, что является портретомъ и картиною,-- все широко, блестяще и грандiозно. Со взглядомъ вашимъ на исторiю, мне совершенно новымъ, я однако-жъ не могу всегда соглашаться: напр., я не понимаю ни вашего отвращенiя къ Марку-Аврелiю, ни вашего предпочтенiя Давиду (псалмамъ котораго удивляюсь и я, если только еще они имъ и написаны). Не вижу я также, отчего сильная и наивная живопись политеизма возмущаетъ васъ въ Гомере. Не говоря уже о поэтическомъ достоинстве, это и по вашему признанiю великiй историческiй памятникъ. Да и все, что ни представляетъ кроваваго Илiада, разве тоже не находится и въ Библiи? Вы видите христiанское единство въ католицизме, т. е. въ папе.
Не въ идее-ли оно Христа, которая есть и въ протестантизме? Первая идея была монархическою; потомъ сделалась республиканскою. Я дурно выражаюсь, но вы поймете меня. Пишите же мне, другъ мой, еслибы даже вамъ пришлось бранить меня..."
Дело шло о созданiи своеобразной "философiи исторiи", откуда вытекалъ и определенный взглядъ на историческiя судьбы Россiи, на ея прошлое, на ея призванiе въ будущемъ. Иначе говоря, дело шло о выработке нацiональнаго русскаго самосознанiя,-- и вотъ что писалъ Пушкинъ Чаадаеву на эту тему пять летъ спустя, когда знаменитое "письмо" появилось въ печати: "Благодарю васъ за брошюру, которую вы мне прислали. Мне было прiятно перечитать ее, хотя я удивился, что она переведена и напечатана. Я доволенъ переводомъ: въ немъ сохранилась и энергiя, и непринужденность подлинника. Что касается мыслей, вы знаете, что я далекъ отъ полнаго согласiя съ вашимъ мненiемъ. Нетъ сомненiя, что "схизма" насъ отделила отъ остальной Европы, и что мы не участвовали ни въ одномъ изъ великихъ событiй, которыя ее волновали. Но у насъ было наше собственное призванiе..." Между прочимъ, мы спасли Европу отъ татаръ: "благодаря нашему мученичеству, католическая Европа могла безъ помехи энергически развиваться...". Отчужденiе отъ Европы и влiянiе Византiи не были, по мненiю Пушкина, такъ пагубны, какъ представляетъ это Чаадаевъ: "нравы Византiи отнюдь не были нравами Кiева..." - Наше духовенство въ старину {"до Феофана" (Прокоповича).} было достойно уваженiя: оно никогда не оскверняло себя мерзостями папства..." - Правда, нынешнее духовенство, говоритъ Пушкинъ, отстало, опустилось, но это только потому, что "оно носитъ бороду и не принадлежитъ къ хорошему обществу" {Въ спецiальномъ смысле, какой имело выраженiе "bonne со pagnie", т. е. цветъ общества.}.
Хорошимъ, какъ я думаю, комментарiемъ къ этому месту (о духовенстве) можетъ служить то, что сообщаетъ Смирнова со словъ Соболевскаго (после смерти Пушкина): Соболевскiй передавалъ отзывы Пушкина о Чаадаеве и его взглядахъ и, между прочимъ, говорилъ, что Пушкинъ, указывая на необходимость целаго ряда реформъ (освобожденiе крестьянъ, гласность, судъ присяжныхъ, большая свобода печати, народныя школы), вместе съ темъ настаивалъ на эмансипацiи церкви и на ея призванiи быть "активной и воинственной": "Прежде у насъ были епископы и монахи, очень полезные и деятельные въ политической жизни" - въ противуположность тому, что мы видимъ теперь, когда церковъ подчинена государству. Это очень прискорбно: "ведь жандармы ничего не имеютъ общаго съ символомъ веры,-- и не съ ихъ помощью обратятъ раскольниковъ... лютеранинъ графъ Бенкендорфъ, шефъ жандармовъ",-- сказалъ Пушкинъ въ заключенiе,-- "кажется мне не вполне подходящимъ борцомъ за православiе..." - ("Записки Смирновой", ч. II, стр. 18).
деянiя, подвиги, крупныя историческiя личности и т. д. "А Петръ Великiй, который одинъ - целая всемiрная исторiя?" - Однимъ словомъ, прошлое Россiи, по воззренiю Пушкина, не даетъ основанiй для того резко пессимистическаго взгляда, котораго держался Чаадаевъ, для того нацiональнаго отчаянiя и самоуничиженiя, выраженiемъ которыхъ явилось его "письмо".
Въ заключенiе же Пушкинъ говоритъ следующее: "После столькихъ возраженiй я долженъ вамъ сказать, что въ вашемъ посланiи есть много вещей глубокой правды. Нужйо признаться, что наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствiе общественнаго мненiя, это равнодушiе ко всякому долгу, къ справедливости и правде, это циническое презренiе къ мысли и къ человеческому достоинству, действительно, приводятъ въ отчаянiе. Вы хорошо сдp3;лали, что громко это высказали {Курсивъ мой.}. По я боюсь, что мненiя ваши объ исторiи вамъ повредятъ..."
"повредили". Вотъ что сказалъ графъ Бенкендорфъ М. Ф. Орлову, когда последнiй попытался замолвить слово въ защиту Чаадаева: "Прошлое Россiи было восхитительно; ея настоящее более чемъ великолепно; что касается ея будущности, то она превосходитъ все, что самое смелое воображенiе можетъ представить себе. Вотъ - та точка зренiя, съ которой следуетъ понимать и писать русскую исторiю".
Пушкинъ на этой "точке зренiя" не стоялъ... Не разделяя пессимизма Чаадаева, онъ приходилъ однако въ отчаянiе отъ русской действительности того времени - и, въ общемъ, одобрялъ выступленiе Чаадаева. Последнiй, повидимому, увиделъ въ письме Пушкина сильную нравственную поддержку себе: Соболевскiй говорилъ Смирновой, что Чаадаевъ былъ въ восторге, получивъ письмо, и сейчасъ послалъ ему (Соболевскому) копiю его ("Записки-Смирновой", II, 16).
Одинаково отрицательно относились къ современной русской действительности и западники, и передовые славянофилы. Различiе между ними сводилось, между прочимъ, къ тому, что въ то время какъ славянофилы идеализировали допетровскую Русь и отрицали реформу Петра, западники, напротивъ, возвеличивали Петра (вспомнимъ восторженныя страницы Белинскаго, ему посвященныя) и относились отрицательно къ идеаламъ и основамъ до-петровской, преимущественно Московской Руси. Но и те, и другiе не теряли веры въ будущее Россiи и были безконечно далеки отъ того нацiональнаго самоотрицанiя и самоуничиженiя, выразителемъ котораго явился Чаадаевъ. Но это нацiональное самоотрицанiе, безъ всякого сомненiя, послужило могущественнымъ стимуломъ для развитiя какъ западнической, такъ и славянофильской идеологiи.
было какъ бы "ответомъ" на вопросъ, поднятый Чаадаевымъ. Словно въ опроверженiе пессимистическихъ идей Чаадаева явилось поколенiе замечательныхъ деятелей, умственная и моральная жизнь которыхъ положила начало нашему дальнейшему развитiю. Чаадаеву вся русская исторiя казалась какимъ-то недоразуменiемъ, безсмысленнымъ прозябанiемъ въ отчужденiи отъ цивилизованнаго мiра, идущаго впередъ,-- славянофилы и западники стремились уяснить смыслъ нашего многовековаго прошлаго, заранее полагая, что онъ былъ, и что русская исторiя, какъ и западно-европейская, можетъ и должна иметь свою "философiю". Расходясь въ пониманiи смысла нашей исторической жизни, они сходились въ скорбномъ отрицанiи настоящаго и въ стремленiи заглянуть въ будущее, въ упованiи на будущее, которое Чаадаеву представлялось ничтожнымъ и безнадежнымъ.
"unicum" (если не считать доцента Печорина и другихъ "русскихъ католиковъ"), но его элементы найдутся въ изобилiи и въ XVIIІ-мъ веке (когда въ такомъ ходу было презренiе образованныхъ людей, "вольтерiанцевъ" изъ высшаго круга, ко всему русскому), и въ ХІХ-мъ, начиная хотя бы чудачествомъ С. Глинки и кончая скептицизмомъ И. С. Тургенева и речами Потугина въ "Дыме" {Эту нить я старался проследить во "Введенiи" къ "Этюдамъ о творчестве И. С. Тургенева" (изд. 2-ое, 1904 г.).}. -- Безъ всякаго сомненiя, "чаадаевщина" и даже въ ея крайнемъ, "католическомъ" выраженiи есть явленiе вполне русское, даже "слишкомъ русское"... Оно съ необходимостью вытекаетъ изъ психологическихъ отношенiй мыслящаго ума къ русской действительности, взятой какъ въ данный моментъ, въ эпоху николаевской реакцiи, такъ и въ ея историческомъ (позволю себе такъ выразиться) "протяженiи": "тьма и пугающее отсутствiе света" (по выраженiю Гоголя) въ данный моментъ, какъ и во все "моменты" (если взять всю Россiю целикомъ), "отчужденность и рабство" въ прошломъ, культурная отсталость на всехъ поприщахъ, "обломовщина" всехъ видовъ, во всехъ "званiяхъ" и "состоянiяхъ", вечныя историческiя сумерки, унылый фонъ картины, тусклый колоритъ жизни, не развитiе, а именно только "протяженiе" въ векахъ... Оттуда легкость, съ какою русскiй мыслящiй и чувствующiй человекъ впадаетъ при случае въ "чаадаевское" настроенiе, образчикъ котораго мы встретили выше въ письме Пушкина; другiе образчики легко найдемъ у Гоголя, въ "Дневнике" Герцена, въ "Дневнике" Никитенка, въ письмахъ и сочиненiяхъ Тургенева и т. д.
"Чаадаевскiя настроенiя" у многихъ лицъ и въ разное время появлялись спорадически, "при случае" (а "случаевъ" всегда было достаточно), потомъ исчезали... Наиболее стойкими и затяжными были они въ тяжелое дореформенное время, въ 30-хъ и 40-хъ гг.,-- преимущественно у "лишнихъ людей", психологiю которыхъ я старался раскрыть въ глазахъ IV - VII первой части, этого труда. - Въ дополненiе къ тому, что сказано тамъ на эту тему, укажемъ здесь на соответственныя черты и настроенiя, воплощенныя въ фигуре Бельтова, героя знаменитаго въ свое время романа Герцена "Кто виноватъ".