Овсянико-Куликовский Д. Н.: Из "Истории русской интеллигенции"
Глава IV. Евгений Онегин во второй половине 20-х годов

ГЛАВА IV

Онегин, как художественный образ, как тип, был в 20-х и 30-х годах далеко не то, чем стал I он позже и чем является для нас в настоящее время. Говоря так, мы различаем бытовое общественно-психологического значения. Бытовое в тесном смысле значение Онегина пошло на убыль уже в 40-х годах, когда измельчал и, так сказать, выветрился в самой жизни тип великосветского либерала, не знающего, что делать с собою, за что взяться, и, за неимением лучшего занятия, позирующего, "ломающегося", более или менее удачно маскируя свое душевное содержание или свою душевную бессодержательность. В бытовом отношении люди этого сорта в 40-х годах и позже могли живо напоминать пушкинского Онегина,-- и его обобщающее действие остановилось на исходе 30-х годов. Но это не значило, что образ потерял всякий интерес и был сдан в архив: он получил иное значение. Дело в том, что в течение 40-х и 50-х годов жизнь выработала, а последующая художественная литература (с 50-х годов) обобщила и объяснила тип лишнего человека как явление по преимуществу русское и представляющее высокий общественно-психологический интерес. И когда этот тип сложился и обнаружился с достаточною яркостью, тогда стало ясно, что Онегин Пушкина и был истинным "родоначальником лишних людей", жизни образ Онегина.

Согласно с основной идеей и задачей этих очерков, мы постараемся определить связь образа Онегина с самою действительностью, сперва - его же эпохи, а потом и последующих.

Онегин, как Чацкий, прежде всего представитель образованного общества 20-х годов, именно той его части, в которой по преимуществу сосредоточивалось брожение и движение умов в ту эпоху. Но между Чацким и Онегиным есть важное различие: первый принадлежал к лучшим людям эпохи, второй - человек, немногим лишь возвышающийся над средним уровнем светских, по-тогдашнему образованных и затронутых идеями века молодых людей. Он умен, но в уме его нет ни глубокомыслия, ни возвышенности: "идеология" не чужда ему, и он, пожалуй, имеет некоторое право смотреть на свою среду, на "толпу" (своего круга, на "светскую чернь", как тогда выражались) сверху вниз, с презрением; но он, несомненно, злоупотребляет этим "правом", потому что во многих отношениях он - значительно ниже лучших людей эпохи: в нем не могли бы узнать себя ни Н. И. Тургенев, ни Веневитинов, ни кн. Сергей Волконский, ни кн. Трубецкой, ни Пущин и т. д. Зато многие другие, стоявшие ближе к среднему уровню, легко находили в Онегине свои черты, свою позу и фразу, свой склад ума "холодного" и "озлобленного", свои душевные противоречия.

Послушаем отзывы о нем современников, именно тех, которые, принадлежа к тому же кругу, не могли узнать себя в чертах героя первого у нас "социального романа".

Самый замечательный отзыв принадлежит Веневитинову, бесспорно одному из самых выдающихся людей эпохи. Я имею в виду заметку о второй "песни" "Евгения Онегина", появившуюся в 4-х NoNo "Московского вестника" (издававшегося Погодиным) 1828 года (после смерти автора), где читаем: "Вторая песнь по изобретению и изображению характеров несравненно превосходнее первой. В ней уже исчезли следы впечатлений, оставленных Байроном, и в "Северной пчеле" напрасно сравнивают Онегина с Чайльд-Гарольдом. Характер Онегина принадлежит нашему поэту и развит оригинально. Мы видим, что Онегин уже испытан жизнью; но опыт поселил в нем не страсть мучительную, не едкую и деятельную досаду, а скуку, наружное бесстрастие, свойственное русской холодности (мы не говорим - русской лени). Для такого характера всё решают обстоятельства. Если они пробудят в Онегине сильные чувства, мы не удивимся: - он способен быть минутным энтузиастом и повиноваться порывам души. Если жизнь его будет без приключений, он проживет спокойно, рассуждая умно, а действуя лениво" (Полн. собр. соч. Д. В. Веневитинова, изд. А. П. Пятковского, 1862, с. 225-226)¹.

"русская холодность", плохая работоспособность, неумение увлечься каким-либо делом или идеею и большое умение скучать - таковы характерные черты Онегина как типа психологического, гораздо более важные, чем его бытовые признаки. Эти-то черты и делают Онегина натурою заурядною. Не являть "русской холодности", быть не только человеком, действующим не лениво, и притом - не в исключительных условиях каких-либо сильных воздействий или "приключений", а постоянно, при обычном течении жизни,-- это значило тогда, как и потом, быть натурой исключительной, высоко подымающейся над средним уровнем слабых характеров, недеятельных, праздно-любопытных умов.

В этом отзыве Веневитинова ясно сказался взгляд на Онегина сверху вниз; это - суждение выдающегося, исключительно одаренного деятеля своего времени о человеке заурядном, но не лишенном известных положительных качеств ума и души.

Более резко высказался об Онегине другой замечательный деятель, начинавший тогда свою литературную карьеру, Иван Вас. Киреевский, в то время еще далекий от славянофильских настроений. Сравнивая Онегина с Чайльд-Гарольдом, он отмечает безыдейность и душевную пустоту пушкинского героя и также то, что он натура обыкновенная, заурядная. "... Онегин есть существо совершенно обыкновенное и ничтожное. Он также равнодушен ко всему окружающему; но не ожесточение, а неспособность любить сделало его холодным. Его молодость также прошла в вихре забав и рассеяния: но он не завлечен был кипением страстной, ненасытной души, но на паркете провел пустую, холодную жизнь модного франта... Он не живет внутри себя жизнью особенною, отменною от жизни других людей, и презирает человечество потому только, что не умеет уважать его. Нет ничего обыкновеннее такого рода людей, и всего меньше поэзии в таком характере... Сам Пушкин, кажется, чувствовал пустоту своего героя и потому нигде не старался коротко познакомить с ним своих читателей (?). Он не дал ему определенной физиономии (?), и не одного человека, но целый класс людей представил он в его портрете: тысяче различных характеров может принадлежать описание Онегина". ("Нечто о характере поэзии Пушкина", статья, написанная, когда появилось только 5 глав "Евгения Онегина", и помещенная в "Московском вестнике" 1828 г., часть 8, с. 171--196, без подписи автора; перепечатана в Полн. собр. соч. И. В. Киреевского, т. 1. М., 1861, с. 5 и сл.) {Приведенное место - на с. 15--16.}². Приговор Киреевского представляется мне слишком суровым: Онегин, во всяком случае, не может быть назван ничтожеством. Но верно и любопытно указание Киреевского на типичность и заурядность Онегина: таких, как он, было много. Из резкого тона, взятого Киреевским, явствует только, что молодой критик сознавал себя выше таких людей и презирал их и ту среду, в которой они вращались. Это презрение помешало ему разглядеть нечто положительное в Онегине, которого можно назвать человеком заурядным, избалованным, неспособным к труду, к серьезному делу и т. д., но нельзя назвать душевно "пустым". Он вел вначале пустую жизнь, но она ему прискучила именно своею пустотою,-- он не удовлетворился ею. Перенеся впечатление пустоты от образа жизни Онегина на него самого, на его натуру, Киреевский по этому ложному пути пошел еще дальше: он перенес это впечатление на самый роман (на первые 5 глав его) и говорит: "... эта пустота главного героя была, может быть, одною из причин пустоты содержания первых пяти глав романа" (там же, с. 16. - Полн. собр. соч., т. 1)³. Надо заметить при этом, что Киреевский отнюдь не принадлежал к числу тех, которые в то время старались развенчать Пушкина, как, например, Каченовский, Надеждин, Булгарин, отчасти Полевой. Напротив, Киреевский был горячим поклонником Пушкина,-- и в той статье, откуда мы взяли наши выдержки, является даже панегиристом великого поэта.

свой обыденно-художественный образ, обобщавший людей этого типа, и что Киреевский составил себе известное мнение о них - более отрицательное, чем мнение Веневитинова. При этом критик не принимает в соображение взгляда самого Пушкина, очень ясно сказавшегося в романе. И неизвестно, чего, собственно, хотел бы молодой критик: чтобы поэт отнесся к Онегину еще строже, еще отрицательнее или чтобы он вместо Онегина дал образ более положительный, характер более высокий? Во всяком случае, Киреевский не предугадал общественного значения типа Онегина и не уразумел его психологии. 

Суждение об Онегине таких лиц, как Веневитинов, Киреевский, Бестужев (Марлинский) и др., любопытны, между прочим, в том отношении, что здесь Онегин рисуется и осуждается как тип классовый,

Онегин - в нашей литературе - первый, по времени, классовый тип, то есть образ, в котором выразились характерные черты психологии известного, именно - верхнего общественного слоя, причем эти черты далеко не идеализированы. Отрицательное отношение к Онегину незаметно могло переходить в критику его классовой психологической формы. В этом отношении есть заметная разница между ним и Чацким: в последнем черты классовые затушеваны и заслонены частью чертами эпохи, частью - "идеологией". Оттого-то Чацкий был, так сказать, "свой брат" всякому образованному человеку его времени, лишь бы последний разделял те же идеи и то же настроение. И, например, "разночинец" Полевой в свое цветущее время чувствовал себя очень близким к Чацкому. В Онегине, напротив, идеология отодвинута на второй план, намечена лишь в бледных очертаниях, скорее - намеками, а черты классовой психологии, вместе с бытовыми, изображены весьма ярко, даже как будто намеренно подчеркнуты, приблизительно так, как в князе Андрее Болконском (в "Войне и мире"). Этим, между прочим, объясняется тот факт, что фигура Онегина производила на некоторых впечатление сатиры. В письме к брату (из Одессы, январь 1824 г.) поэт сообщает, что "может быть" пришлет Дельвигу "отрывок из Онегина": "... это лучшее мое произведение. Не верь Н. Раевскому, который бранит его,-- он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал"⁴. Подобно Н. Раевскому, "не расчухал" и Александр Бестужев (Марлинский), усмотревший в Онегине и сатиру, и подражание Байрону. Ему Пушкин возражал в ответном письме (из Михайловского, 24 марта 1825 г.): "... все-таки ты смотришь на Онегина не с той точки; все-таки он - лучшее произведение мое. Ты сравниваешь первую главу с Дон Жуаном. Никто более не уважает Дон Жуана, но в нем нет ничего общего с Онегиным. Ты говоришь о сатире англичанина Байрона, сравниваешь ее с моею и требуешь от меня такой же. - Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? О ней и помина нет в Евгении Онегине..." В письме Бестужева (от 9 марта 1825 г.), на которое, по-видимому, и возражал Пушкин (письмом от 21 марта того же года), находим следующие строки, относящиеся к фигуре Онегина: "Поставил ли ты его (Онегина) в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты?.."⁵ "героя" - сродни Чацкому. Кстати, укажем здесь на то предпочтение, которое отдавал Бестужев романтическому Алеко, что видно из сопоставления его отзыва о первой главе "Евгения Онегина" с его отзывом о (тогда еще не изданной) поэме "Цыганы" - в статье "Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов". Здесь критик упоминает как бы вскользь о только что появившейся в печати первой главе "Евгения Онегина", ничего не говорит о главном герое и, отозвавшись с большой похвалой о "Разговоре поэта с книгопродавцем", переходит к "Цыганам". И вот его отзыв об этой поэме: "Если можно говорить о том, что не принадлежит еще печати, хотя принадлежит словесности, то это произведение далеко оставило за собою все, что он (Пушкин) писал прежде. В нем гений его, откинув всякое подражание, восстал в первородной красоте и простоте величественной. В нем-то сверкают молнийные очерки вольной жизни, и глубоких страстей, и усталого ума в борьбе с дикою природою..." (Стихотворение и полемические статьи. СПб., 1838, с. 195--196)⁶. Онегин не понравился критику-романтику, потому что этот образ слишком реален и в нем нет никаких "молнийных очерков", ничего романтически-приподнятого, ничего титанического. В письме от 9 марта 1825 года Бестужев, вслед за вышеприведенной выдержкой, продолжает: "Я вижу (в Онегине) франта, который душой и телом предан моде; вижу человека, которых тысячи встречаю наяву, ибо самая холодность, и мизантропия, и странность теперь в числе туалетных приборов..." {Цитирую по изданию Л. Поливанова "Сочинения А. С. Пушкина, с объяснениями их и сводом отзывов критики" (1887), т. IV, с. 67.}⁷ Из этих слов, между прочим, видно, что Бестужев, будучи недоволен Онегиным как характером и натурой, хорошо понимал реальность, типичность этого образа. Его отзыв почти совпадает с отзывом Киреевского.

Хотя Пушкин и оспаривал мнение, что его роман - сатира, но нельзя не видеть в нем присутствия некоторых сатирических черт. Можно только утверждать, что Пушкин не задавался целью написать настоящую, последовательную сатиру, дать (как он выражается о "Горе от ума") "резкую картину нравов". Это не входило в его задачу. "Евгений Онегин" как произведение - это то, что позже стали называть "социальным романом". "социальных романах и повестях" Тургенева, сатирические черты присутствуют как элемент, как подробность; на первый же план выступает психология героя и героини, как представителей лучшей части образованного общества, и разрабатываются их отношения к среде и духу времени, причем большею частью герои не поставлены на пьедестал, не идеализированы. Не скрыты их недостатки, их слабости, предрассудки, смешные стороны и т. д., но поэт позаботился о том, чтобы - при всех этих более или менее отрицательных чертах - читатель видел в герое и, в особенности, в героине людей по натуре хороших, с положительными задатками, с благими стремлениями, и - не приписывал бы автору, в отношении к ним, целей сатирических. Онегин как лицо и тип вовсе не сатира на людей 20-х годов, подобно тому как Рудин не сатира на людей 40-х годов, как не сатира и сам Илья Ильич Обломов.

Присмотримся несколько ближе к тому, что в фигуре Онегина могло с большим или меньшим правом казаться или в самом деле было чертами сатирическими.

Это прежде всего - те, которыми изображены его воспитание и образование, пустота его светской жизни и род особого - изысканного - цинизма. Перед нами в самом деле пустой франт, фатоватый светский "лев". И только то обстоятельство, что он очень скоро почувствовал всю тяготу такой жизни, впал в хандру и стал искать выхода из заколдованного круга пустого времяпрепровождения,-- отчасти примиряет нас с ним. Но и сама хандра его описана иронически, даже ядовито. Пушкин и тут не возвеличивает своего героя. Есть злое указание на то, что причину "разочарования" Онегина нужно видеть просто в пресыщении удовольствиями и однообразии впечатлений (гл. I, с. XXXVII). Это очень далеко от разочарованности романтических героев, хотя бы того же Алеко, но зато это - правда, это взято прямо из действительности. Образ жизни Онегина - верный сколок с той, какую вело большинство молодых людей из светского общества в то время, и нетрудно было бы иллюстрировать поведение и привычки Онегина рядом фактов из биографий деятелей той эпохи. Пресыщение являлось неизбежным следствием излишеств всякого рода, избытка наслаждений, как грубых, так и утонченных. От пресыщения недалеко до равнодушия, до своего рода taedium vitae {отвращение к жизни, пресыщенность (лат.). - Ред.

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора...

Вот именно этот-то "недуг",

Подобный английскому сплину,

Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел...

"болезнь", вероятно, переживали тогда многие, и в ней не было ровно ничего возвышенного. Но некоторые, а может быть, и многие, следуя моде и подражая Чайльд-Гарольду, старались придать этой хандре ложный вид какой-то значительности, скептического умонастроения, "гордого" презрения к людям, к прошлой жизни и т. д. В этом было, конечно, много напускного, деланного, это была "поза", но все это имело, так сказать, свою зацепку в психологии барства, взлелеянного крепостным правом, сознающего, что он - "белая кость" и имеет право "ломаться" и презирать всех прочих смертных. Эту "зацепку" превосходно изобразил Л. Н. Толстой в психологии князя Андрея Болконского, который также "ломается", презирает всех и все и впадает в хандру (правда - не на почве пресыщения, а по другим душевным мотивам).

Крайней степени утрировки и позирования достигало это пессимистическое или скептическое настроение у тех молодых людей, которые были захвачены веяниями тогдашнего романтизма и, в особенности, байронизма. Типичный образчик байронического позирования мы видим, между прочим, в Александре Николаевиче Раевском, каким он был в 20-х годах, когда он имел влияние на Пушкина, посвятившего ему стихотворение "Демон". В. В. Сиповский в интересном этюде "Татьяна, Онегин и Ленский" (Русская старина, 1899, май и апрель) установил и обосновал положение, что этот самый А. Н. Раевский и послужил Пушкину "натурщиком" для образа Онегина {"... Душа этого юноши (Раевского) была отмечена чертами, очень близкими к онегинским. Впрочем, у Раевского эти черты значительно резче, глубже, чем у Онегина; недаром его образ вдохновил Пушкина на создание такого сильного произведения, как "Демон"... Конечно, здесь перед нами оригинал идеализирован... но стоит свести этого демона с пьедестала, одеть на него широкий боливар, модный костюм и лакированные ботфорты - и перед нами, как живой, встает Раевский - Онегин..." (указ. исследование. - Русская старина, апрель, с. 566--567). Сведения об А. Н. Раевском (старший сын известного генерала H. H. Раевского) читатель найдет в цитированной статье В. В. Сиповского и в книге Анненкова "А. С. Пушкин в Александровскую эпоху" (СПб., 1874, с. 151 и сл.).}. Для характеристики А. Н. Раевского, каким он был тогда, нелишне вспомнить свидетельство человека, к нему близкого. Я имею в виду отзыв князя Сергея Волконского, который был женат на сестре Раевского. В своих известных "Записках" (СПб., изд. 2-е, 1902, с. 410), говоря о предложении, сделанном М. Ф. Орловым другой сестре Раевского, Екатерине Николаевне, кн. Волконский пишет: "Переговоры эти шли через брата ее, Александра Николаевича, который ему поставил первым условием выход его из тайного общества, то есть из действительных членов его. Александр Николаевич, как человек умный, не был в числе отсталых, но, как человек хитрый и осторожный, видел, что тайное общество не минует преследования правительства, а потому и положил первым условием Орлову выход его из общества..." Имея в виду Онегина, мы могли бы взять отсюда одну фразу: "... как человек умный, он не был в числе отсталых...", а выражение: "... как человек хитрый и осторожный" - нам пришлось бы заменить выражением: "... как человек, относящийся к вещам и людям скептически и критически". Кажется, такая замена была бы уместна и по отношению к самому А. Н. Раевскому {Некоторые отзывы знаменитого декабриста о его современнике представляются нам слишком ригористическими и суровыми (например, о Н. И. Тургеневе).}. По-видимому, это был не "осторожный и хитрый человек себе на уме, а именно скептик, с большим запасом той "русской холодности", которую Веневитинов видел в Онегине,-- русский Мефистофель, каким он и представлен в "Демоне", "охлажденный ум", загримированный à la Байрон, и, в сущности, "добрый малый",-- по выражению Веневитинова, "рассуждающий умно, а действующий лениво"⁸. Если возьмем первое впечатление, произведенное А. Н. Раевским на Пушкина (в 1820 г. на Кавказе): "... старший сын его (генерала H. H. Раевского) будет более, нежели известен",-- в письме поэта к брату от 24 сентября 1820 г. из Кишинева {Ср. также: Анненков. Пушкин в Александровскую эпоху, с. 151.} ⁹"Демон" (1823) и, наконец, Онегина, то получим, так сказать, ряд нисходящих ступеней от возвеличения этого "типа" к его развенчанию, к критическому и явно ироническому изображению его. Но в этом изображении есть заметная двойственность. С одной стороны, здесь - ироническое описание хандры Онегина и его неумения найти выход из этого состояния душевной угнетенности: пробовал он заняться литературою - дело не пошло на лад; задумал привить себе умственные вкусы и интересы мысли, углубился в серьезные книги - но и тут ничего не вышло: "... читал, читал, а все без толку"; Онегин представлен каким-то неудачником. А с другой стороны, Пушкин в скучающем, апатичном, опустившемся Онегине находит что-то привлекательное, не совсем заурядное, отнюдь не пошлое и как будто значительное. И, словно обращаясь мысленно к Раевскому и оживляя свои лучшие воспоминания о нем, поэт говорит об Онегине и о себе (гл. I, строфа XLV);

Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность

И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм... *

Вот именно этим сочувствием разочарованности и скептицизму Раевского - Онегина и смягчается тот сатирический элемент, который мы находим в изображении этого типа. И у нас само собою, в последнем итоге, оседает впечатление, которое можно выразить так: хотя и жизнь и хандра Онегина и "Онегиных" конца 20-х годов были пусты и не свидетельствовали о большой содержательности души, но все-таки разочарованность, апатия, озлобленность этих людей имели свое оправдание, свое психологическое обоснование и не были одним сплошным ломанием, одною лишь "красивою позою". За "позою" скрывался действительно особый "недуг", причины "Предки Евг. Онегина",-- Русская мысль, 1887, февраль), а симптомы -- довольно разнообразны и психологически значительны: они проявлялись и в сфере умственной, и нравственной, и волевой. Мы остановимся здесь на одном из них, именно на том, о котором я уже упоминал выше: Онегин оказывается каким-то неудачником в жизни. 

Неудачники бывают разные. Здесь я имею в виду тех, о которых можно сказать, что им почему бы то ни было не удалось Понятие "общественной стоимости" человека я старался установить в книге о Гоголе {Т. I наст. Собр. соч.¹⁰.} (гл. III). Не буду повторять здесь того, что сказано там, и только приложу эти понятия "общественной стоимости" и ее утраты или неосуществления к герою первого у нас "социального романа".

Человек с умом, с некоторыми хорошими задатками, с пониманием вещей, Онегин, казалось бы, легко мог найти свое место в жизни, свое дело, тем более что он принадлежал к тому классу, которому были открыты разные поприща деятельности. К тому же и время было (в первой половине 20-х годов) вовсе не глухое, напротив - очень оживленное, и дела было много. Для мыслящих и энергичных людей, одушевленных идеею общего блага, было к чему приложить свои душевные силы, несмотря на препятствия, которые создавались аракчеевской реакцией. Читая мемуары и письма деятелей той эпохи, мы поражаемся контрастом между растущею реакциею и растущим движением умов. В противоположность тому, что являет нам последующая история наших общественных движений, тогда реакция не действовала на умы угнетающим образом. Мы не видим того упадка духа, того хронического состояния испуга, подавленности и приниженности душевных сил, которым обычно обозначались позже периоды усиленной реакции {"В это время свободное выражение мыслей было принадлежностью не только всякого порядочного человека, но и всякого, кто хотел казаться порядочным человеком" ("Записки" И. Д. Якушкина, с. 70)¹¹.}.

Широко разлившееся движение создавало почву, на которой сравительно легко осуществлялась "общественная стоимость" всякого неглупого человека, который хотел бы сбросить праздное и бесцельное существование и почувствовать себя деятелем жизни, гражданином, ощутить свою психологическую связь с целым, как он понимал это целое. Для этого не было даже необходимости непременно сделаться членом "Союза благоденствия" или масонских лож и тайных обществ. Можно было найти себе удовлетворяющее дело и на так называемой "легальной почве". Известно, что некоторые из "декабристов", кроме своей тайной деятельности, работали в духе своих идей и открыто, например, по важнейшему, очередному тогда вопросу об улучшении положения крестьян и по подготовке отмены крепостного права {Такова была деятельность Н. И. Тургенева, которому посвящен прекрасный этюд г. А. Корнилова в "Мире божьем" (1903, июнь - август). И. Д. Якушкин упоминает о Левашове и Тютчеве, которые "не были членами тайного общества, но действовали совершенно в его смысле", и говорит, что "таких людей было тогда много". Их деятельность состояла в распространении просвещения, улучшении быта крестьян, благотворительности. Так, Левашовы жили уединенно в деревне, занимались воспитанием своих детей и улучшением быта своих крестьян, входя в положение каждого из них... У них были заведены училища, по порядку взаимного обучения (Записки, с. 62). Там же (с. 64) любопытные сведения о такой же деятельности Пассека¹² вовсе не запретной, и сулило ту долю душевного удовлетворения, которая зачастую могла сойти за осуществление общественной стоимости. Волна общественного возбуждения захватывала тогда не только Чацких, которых было много, но и Онегиных, страдавших недугом душевной усталости или, по выражению Пушкина, "преждевременной старостью души" ¹³.

И вот оказывается, что, несмотря на все это, находились люди, которые во цвете лет и сил умудрялись "разочаровываться" и опускать руки - до срока, до того времени, когда в самом деле осуществление "общественной стоимости" или хотя бы ее иллюзия оказались для них невозможными.

Присматриваясь ближе к той оживленной эпохе, мы уже встречаем признаки или отдельные проявления намечающейся душевной усталости, иногда дряблости, скороспелой разочарованности - вообще той психической неустойчивости, которою русский человек наделен, по-видимому, от природы или от прошлой истории и от которой он может со временем излечиться только оздоровляющим действием дальнейшей - более здоровой - истории. Эти симптомы обнаруживались спорадически в мелочах, в настроении отдельных лиц, в неумении справиться с внутренними противоречиями, в модной байронической разочарованности, в напускном презрении к людям, в поисках сильных впечатлений. Пушкин с необыкновенною прозорливостью отметил эти черты еще на заре своей поэтической деятельности, в "Кавказском пленнике", и не только отметил, но уже задумался над этим явлением, как над какою-то общественно-психологическою болезнью. В том же 1821 году, к которому относится "Кавказский пленник", поэт писал В. П. Горчакову: "Я в нем (в "Кавказском пленнике") хотел изобразить равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи XIX века"¹⁴. В юношеской романтической поэме эта задача была выполнена далеко не удовлетворительно {В. В. Сиповский в очерке "Пушкин, Байрон и Шатобриан" (С. -Петербург, 1899) показал, что в то время (начало 20-х годов) Пушкин был под особо сильным влиянием Шатобриана и что именно в "Кавказском пленнике" это влияние сказалось очень ярко. Разумеется, подражание иностранному образцу не исключает одновременного воздействия на мысль поэта и впечатлений русской действительности. Идея "Пленника" взята из жизни, но обработана подражательно.}. Вскоре в реальном романе Пушкин дал ей иную, лучшую постановку и создал бессмертный тип преждевременно состарившегося душою "умного и вовсе не отсталого" русского человека, который именно по причине этой "душевной старости" и является неудачником,

Перед нами - психологическое явление, довольно сложное и своеобразное. Присмотримся к нему ближе.

Оно ограничено (в той форме, в какой представляет его тип Онегина) известными пределами времени и класса. "Преждевременная старость души", о которой говорит Пушкин, обнаруживалась в 10-х и 20-х годах XIX века в молодом поколении высшего общества - дворянства. Пресыщение праздною и распутною жизнью, о чем мы упомянули выше, было лишь одним из ближайших условий "преждевременной старости души", и весьма вероятно, что последняя имела бы место и без этого условия; дело не в этих "ошибках молодости", и вопрос, нас занимающий, относится не к области нравов, а к психологии класса и гласит так: как велики были душевные силы, умственные и моральные, в том классе, который самою историею был поставлен тогда лицом к лицу с задачами европейского просвещения и с вопросами, подымавшимися самою русскою жизнью?

На этот вопрос можно без большой погрешности ответить анализом типа Онегина. Ибо в этом типе и суммированы имевшиеся тогда в наличности в высшем "сословии" душевные силы. Правда, были деятели во всех отношениях гораздо выше Онегина, но, во-первых, они составляли меньшинство, а во-вторых, умственный и нравственный "капитал", представляемый ими, был по обстоятельствам издержан прежде, чем мог принести положительную прибыль - в размере, соответственном его величине. Говоря так, мы имеем в виду главным образом декабристов, которых деятельность продолжалась всего каких-нибудь восемь лет (от основания "Союза спасения" в феврале 1817 г. и до катастрофы 14 декабря 1825 г.). Вообще для суждения об умственном и нравственном содержании общества нужно брать средних людей, тех самых, которые обыкновенно и воплощаются в художественных типах.

Александр Бестужев (в выше цитированной статье) жалуется на то, что "мы слишком бесстрастны и слишком ленивы", и говорит, что, правда, "мы начинаем чувствовать и мыслить, но - ощупью". Эта фраза не отнесена у него к Онегину, но эти "мы", о которых он говорит, и были обобщены Пушкиным в типичном образе Онегина.

"Бесстрастный и ленивый", то есть не обладающий тою энергиею мысли и чувства, какая необходима человеку для осуществления его общественной стоимости, Онегин, начал "мыслить и чувствовать - ощупью", не изведал того душевного подъема, о котором вспоминает в своих "Записках" один из замечательнейших деятелей эпохи, близкий друг Пушкина, Ив. Ив. Пущин, когда он сблизился с "мыслящим кругом", где велись "постоянные беседы о предметах общественных". Перед ним открылась "высокая цель жизни". "Я как будто вдруг получил,-- рассказывает он,-- особенное значение в собственных глазах, стал внимательнее смотреть на жизнь, во всех проявлениях буйной молодости наблюдал за собой, как за частицей, хотя ничего не значащей, но входящей в состав того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие" {Цитирую по книге А. Н. Пыпина "Общественное движение при Александре I" (1871, с. 399).}¹⁵. В этих словах выражено то оздоровляющее действие на психику человека, какое всегда оказывает осуществление общественной стоимости; человек чувствует и сознает, что он уже не нуль, а единица, органически связанная с целым, с ближайшим кругом мыслящих людей, а через этот круг - и с тем огромным целым, которое называется отечеством. Вот именно такой связи и не было у Онегина, хотя он, человек "умный и не отсталый", легко мог бы иметь ее. Во избежание недоразумений, поясню, что я имею здесь в виду чисто психологическую сторону дела, и с этою целью приведу еще одно свидетельство современника. "Было бы большой ошибкой предполагать, что в этих тайных собраниях {В кругах мыслящих людей, о которых говорит Пушкин.} занимались только заговорами: здесь вовсе ими не занимались... Начинали обыкновенно тем, что жаловались на бессилие общества предпринимать что-нибудь серьезное. Потом разговор переходил на политику вообще, на положение России, на неустройства, ее отягощавшие, на злоупотребления, которые ее истощали, на ее будущее... Здесь обсуждались европейские события и с радостью приветствовались успехи цивилизованных стран на пути к свободе. Если я когда-нибудь жил жизнью существ, сознающих свое назначение и желающих его исполнить, то это в особенности было в эти редкие минуты беседы с людьми, которых я видел одушевленными разумным и бескорыстным энтузиазмом к счастию им подобных". Это свидетельство принадлежит Н. И. Тургеневу, одному из самых выдающихся деятелей эпохи {Цитирую по книге А. Н. Пыпина "Общественное движение при Александре I" (1871, с. 491).}.

Без всякого сомнения, в таких кругах мыслящих людей было немало Онегиных, беда которых состояла в том, что они не умели найти себе подходящего дела - по силам и способностям, и, не обладая достаточною душевною энергиею, не были (говоря словами Н. И. Тургенева) "одушевлены разумным и бескорыстным энтузиазмом к счастию им подобных".

его жизнь в деревне:

Два дня ему казались новы
Уединенные поля - и т. д.

Но -

На третий - роща, холм и поле...
Его не занимали боле;

Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же...

Однако же, если где-либо в то время, то именно в деревне

В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил,
И раб судьбу благословил...

место тогдашней России, крепостное право, занимало в мыслях и стремлениях передовых людей 20-х годов непропорционально малое место {Н. И. Тургенева "печально поражало, что при всех благих намерениях не было (в проекте "общества", сообщенном ему кн. Трубецким) вовсе речи об уничтожении крепостного права" (Пыпин. Общественное движение при Александре I, с. 400). Н. И. Тургенев тотчас возымел мысль привлечь внимание общества на крестьянский вопрос. "Я (рассказывает он) немедленно сказал это своему собеседнику (кн. Трубецкому), и, убедившись из его слов, что он и его друзья одушевлены самыми лучшими намерениями относительно несчастных крестьян, я почувствовал, что в мою душу проникает сладкая надежда, что подвинется вперед дело, составлявшее постоянный предмет моих мыслей" (там ж е, с. 400--401).}. Далеко не все понимали, что, пока существует крепостное право, нельзя сделать ни одного шага вперед в развитии русской гражданственности. А из тех, которые это понимали, лишь немногие доработались до простой мысли, что освобождение крестьян должно непременно сопровождаться обеспечением их достаточным наделом. Даже такой выдающийся ум и такой специалист в вопросах экономических и общественных, как Н. И. Тургенев, предлагал безземельное освобождение (позже он стоял за надел, но - почти нищенский) {См.: А. Корнилов. Н. И. Тургенев (Мир божий, 1903, август, с. 51--52).}. Якушкин в своих "Записках" наивно рассказывает, как он хотел отпустить своих крестьян на волю, только без земли, и как его удивило нежелание последних получить свободу при таких условиях. "Ну, так, батюшка, оставайся все по-старому: мы - ваши, а земля - наша",-- говорили они ему, и он никак не мог взять этого в толк {Записки Ив. Дм. Якушкина, с. 35¹⁶.}.

Итак, Онегин в своих отношениях к крестьянам не уступал многим передовым людям эпохи и подлежит упреку не в том, что сделал мало, а скорее в том, что это малое он сделал как-то по-барски, больше для "очистки совести", и не сумел заинтересоваться крестьянским вопросом как насущным и очередным вопросом времени. Впрочем, и этот упрек относится не столько к нему лично, сколько ко всем "Онегиным" того времени, а также и ко многим другим, стоявшим выше "онегинского" уровня.

Не находя себе дела по душе, не обладая тем даром "энтузиазма", который дал бы ему возможность найти некоторое душевное удовлетворение в кругах мыслящих людей, наконец - не умея даже устроить свое личное счастие, Онегин скоро почувствовал себя "лишним человеком". Недуг "русской хандры" оказался неизлечимым. "Общественная стоимость" этого скитальца оставалась неосуществленною, и не было надежды на возможность ее осуществления.

Тоска душевного одиночества преследует Онегина всюду. На Кавказских "группах" он предается таким размышлениям:

Зачем я пулей в грудь не ранен?

Как этот бледный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече

Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? Тоска, тоска...

Убегая от тоски, он ищет не столько новых впечатлений, которые все приелись, сколько хоть какой-нибудь пищи уму, и порою поддается иллюзии - найти эту пищу в усвоении известных идей или идеалов. Намек на это сделан в черновых набросках путешествия Онегина, где между прочим говорится о том, как он чуть было не сделался (от скуки!) "патриотом" и "националистом":

Наскуча... Мельмотом
Иль маской щеголять иной,
Проснулся разом патриотом
В Hôtel de Londres, что на Морской,

Ему понравилась отменно,
И решено - уж он влюблен!
Россией только бредит он!
Ужон Европу ненавидит

С ее разумной суетой...

Иронический тон этого наброска показывает, как непрочно и несерьезно было это патриотическое настроение Онегина. Он мог, ни с того ни с сего, вдруг "взять" да и сделаться "патриотом" и возненавидеть Европу, как мог, напротив, еще более пристраститься к Европе и в один прекрасный день перейти в католицизм и даже стать иезуитом, как это сделал позже профессор московского университета Печерин. Примеры быстрой, немотивированной перемены воззрений тогда бывали именно в том кругу, к которому принадлежал Онегин. Они свидетельствовали об инстинктивном стремлении найти хоть какую-нибудь пищу праздному уму и хоть какое-нибудь упражнение вялому чувству. Известные идеи и даже миросозерцания усваивались - от скуки, от душевной праздности. Это явление типично для той эпохи и того класса, к которому принадлежал Онегин. К концу 30-х годов оно исчезло, и слагавшиеся тогда воззрения (западническое и славянофильское) вырабатывались сравнительно медленно, в глубоком раздумье, в серьезных занятиях, в горячих спорах, и не Онегиными, а умами и натурами иного склада и закала, для которых Онегин уже не был типичен, хотя потом эти деятели ("люди 40-х годов") и оказались в положении, напоминавшем Онегина. Поскольку они чувствовали себя "лишними", постольку и Онегин, "человек лишний" по преимуществу, является их ближайшим "родичем", их прямым предшественником. 

Появление "лишних людей" в стране, которой так нужны неглупые, образованные и порядочные люди, может показаться на первый взгляд странным, даже загадочным, И первое, что готово прийти в голову наблюдателю, это - свалить всю вину на внешние препятствия, на неблагоприятные условия, тормозившие как общественную деятельность, так и личную инициативу. Эти неблагоприятные условия, особливо в то глухое, дореформенное время, имели, конечно, большое значение. Но беда в том, что, хорошо объясняя Чацких, они плохо объясняют Онегиных, "лишних людей". Все, что могут дать они для истолкования этих последних, сводится к указанию на то расслабляющее и угнетающее действие, какое тяжелая атмосфера реакции оказывает на плохо организованную, неустойчивую психику "лишнего человека". Эта атмосфера делает его еще более лишним, но она не создает его.

"Лишнего человека" создает совместное действие двух факторов, которые могут быть налицо где угодно и при весьма различных условиях общественной жизни. Один - это плохая психическая организация человека, наследственная или благоприобретенная, выражающаяся в недостатке душевной энергии, в вялости чувства и мысли, в неспособности к упорному и правильному труду, в отсутствии инициативы. Это мы и видим в Онегине. Второй фактор -- И это мы находим в Онегине, который от своих отстал, а к другому кругу, к широкой среде, темной и патриархально-невежественной, пристать, разумеется, не мог. Вспомним его жизнь в деревенской глуши, где только в спорах с юным Ленским он и мог отвести душу. Онегины в тогдашнем обществе, как провинциальном, так и столичном, были, по-видимому, более одинокими и "чужими", чем позже - Печорины и еще позже - Рудины.

Иногда бывало достаточно одного из указанных факторов для того, чтобы человек стал "лишним". Но для создания в жизни целого типа "лишних людей", очевидно, необходимо совместное действие обоих. Человек с плохою психическою организацией), вяло чувствующий, лишенный инициативы и энергии мысли, тем не менее не окажется лишним, если у него нет разлада со средою, по крайней мере - ближайшею: в ней он найдет опору, нравственную и иную поддержку. С другой стороны, человек, обладающий большою душевною энергией, найдет возможность жить осмысленною жизнью даже при полном разладе с окружающею средою. Он, конечно, будет чувствовать тяготу одиночества, но, делая свое дело и находя в нем известное удовлетворение, он не признает себя лишним или же сумеет отыскать себе другую, более подходящую среду.

Примечания

¹ Веневитинов Д. В. 1956, Избранное, с. 216--217.

"Демона". Сходство настолько велико, что не остается никакого сомнения: в этом месте, говоря об Онегине, поэт вспоминал А. Н. Раевского. Вот образчики: