ГЛАВА XII.
Идейное наследiе Достоевскаго.
1.
Увлеченiе Достоевскимъ достигло своего апогея въ 80-хъ годахъ. Къ концу десятилетiя оно пошло на убыль, но не исчезло. Въ 90-хъ годахъ интересъ къ Достоевскому оживился вновь, отчасти благодаря возникшему въ это время интересу къ философiи Ницше: ницшеанство заставило припомнить кое-что изъ идейнаго наследiя Достоевскаго, и въ журналахъ стали появляться статьи о Достоевскомъ, въ которыхъ онъ то сопоставлялся съ Ницше, то противопоставлялся ему. Но здесь насъ занимаетъ только судьба идей и проповеди Достоевскаго въ ближайшее время после его смерти. Наследiе, имъ оставленное, нашло въ общемъ направленiи времени почву довольно благопрiятную: въ мыслящей части общества обнаруживался живой интересъ къ морально-религiознымъ вопросамъ, появилось немало лицъ, "взыскующихъ града", ищущихъ своей веры и религiознаго покоя совести. Л. Н. Толстой тогда только что осудилъ всю свою прошлую деятельность, написалъ свою "Исповедь" и приступалъ къ исповеданiю и пропаганде своей новой веры; вскоре явились и "толстовцы". Личность крестьянина Сютава, ученiе котораго оказало заметное влiянiе на Толстого, привлекала къ себе заинтересованное вниманiе въ передовыхъ кругахъ. Покойный В. И Соловьевъ беззаветной преданностью своимъ убежденiямъ, смелостью проповеди и, наконецъ, общимъ впечатленiемъ своей яркой и даровитой личности вызывалъ почти всеобщее сочувствiе, и число его восторженныхъ поклонниковъ и поклонницъ все росло; онъ выступалъ съ религiозной, мистической проповедью, неортодоксальный характеръ которой на первыхъ порахъ былъ, правда, еще неясенъ, но въ освободительномъ значенiи которой уже нельзя было сомневаться. Онъ же и являлся однимъ изъ самыхъ горячихъ, самыхъ восторженныхъ почитателей Достоевскаго...
Въ тумане религiозныхъ и моральныхъ настроенiй, охватившихъ известную часть мыслящаго общества, личность и идеи Достоевскаго, преображенныя, какъ это часто бываетъ, впечатленiемъ недавней смерти, вырисовывались въ несколько фантастическихъ, идеализированныхъ чертахъ, приблизительно въ томъ виде, въ какомъ выставлялись оне, напримеръ, въ следующемъ месте надгробной речи Соловьева: "... Любилъ Достоевскiй прежде всего живую человеческую душу,-- говорилъ В. С,. Соловьевъ,--.. и верилъ онъ, что все мы - рабы Божiи, верилъ въ безконечную божественную силу человеческой души, торжествующую надъ всякимъ внешнимъ насилiемъ и надъ всякимъ внутреннимъ паденiемъ... Действительность Бога и Христа открылась ему во внутренней силе любви и всепрощенiя и эту же всепримиряющую и всепрощающую силу любви проповедывалъ онъ какъ основанiе для осуществленiя на земле того царства правды, котораго онъ жаждалъ и къ которому стремился всю свою жизнь..." ("Полное собранiе сочиненiй Достоевскаго", 1883, т. I, "Проводы тела Ф. М. Достоевскаго и погребенiе", стр. 93--94).
ума и разныхъ направленiй читатели стали вникать въ сочиненiя покойнаго романиста, отыскивая въ нихъ "новое слово". Всего усерднее искали этого "новаго слова" въ романе "Братья Карамазовы", на который самъ Достоевскiй смотрелъ какъ на главный свой трудъ, какъ на свое завещанiе, какъ на самое полное и точное выраженiе своей веры и своихъ идеаловъ.
2.
Идея "Братьевъ Карамазовыхъ" была, действительно, давнишней и заветной мечтой Достоевскаго. Еще въ 1870 году онъ писалъ А. Н. Майкову: "Это будетъ мой последнiй романъ... Этотъ романъ будетъ состоять изъ пяти большихъ повестей... Общее названiе романа есть "Житiе великаго грешника", но каждая повесть будетъ носить названiе отдельно. Главный вопросъ, который проведется во всехъ частяхъ,-- тотъ самый, которымъ я мучился сознательно и безсознательно всю мою жизнь - существованiе Божiе мои надежды... Вамъ одному исповедуюсь, Аполлонъ Николаевичъ: хочу выставить во второй повести главной фигурой Тихона Задонскаго, конечно подъ другимъ именемъ, но тоже архiерей будетъ проживать въ монастыре на спокое. Тринадцатилетнiй мальчикъ, участвовавшiй въ совершенiи уголовнаго преступленiя, развитый и развращенный (я этотъ типъ знаю), будущiй герой всего романа, посаженъ въ монастырь родителями (кругъ нашъ, образованный) и для обученiя. Волченокъ и нигилистъ-ребенокъ сходится съ Тихономъ... Тутъ же въ монастыре посажу Чаадаева (конечно, подъ другимъ именемъ)... Къ Чаадаеву могутъ прiехать въ гости и другiе, Белинскiй, наприм., Грановскiй, Пушкинъ даже... Авось выведу величавую, положительную" ("Полное собранiе сочиненiй", т. I, "Письма", стр. 233). Объ этомъ плане, только гораздо короче, сообщаетъ онъ и H. Н. Страхову (въ томъ же 1870 г.), умалчивая о Тихоне, Чаадаеве и т. д. Онъ говоритъ здесь, что "идея этого романа существуетъ" у него "уже три года" (следовательно, съ 1867 года) и что этотъ романъ онъ считаетъ "своимъ последнимъ словомъ въ литературной карьере своей" (тамъ же, стр. 288 и 300).
Произведенiе, задуманное еще въ конце 60-хъ годовъ, было написано только въ конце 70-хъ, при чемъ фабула подверглась кореннымъ измененiямъ. Чаадаевъ и другiе, а равно и тринадцатилетнiй "нигилистъ" отпали. На место последняго явился святой юноша не отъ мiра сего - Алеша Карамазовъ. Монастырь, соответственно первоначальному плану, занялъ видное место въ романе, но взаменъ архiерея на покое мы находимъ здесь святого старца Зосиму, ученикомъ и последователемъ котораго становится Алеша. Наконецъ, предположенное "житiе" одного грешника заменилось изображенiемъ греховъ и распутства Карамазова-отца, безпутства его сына Дмитрiя и внутренней религiозной и моральной драмы другого его сына, Ивана, который самъ не знаетъ, верующiй ли онъ человекъ или безбожникъ. Фабула изменилась, но основной замыселъ остался тотъ же: "вопросъ о существованiи Божiемъ". Его постановка и развитiе въ романе явились какъ бы итогомъ долгой душевной драмы, пережитой самимъ Достоевскимъ.
казалось бы, полной веры не приноситъ успокоенiя душе верующаго, и чемъ больше онъ веруетъ, темъ больше ожесточается, подъ покровомъ словъ о всепрощенiи, о христiанской любви, о братстве у него клокочетъ злость. Прочтемъ следующую тираду изъ "Записной книжки" (подъ заголовкомъ: "Карамазовы"): "Мерзавцы дразнили меня необразованною {Курсивъ Достоевскаго.} и ретроградною верою въ Бога. Этимъ олухамъ и не снилось такой силы отрицанiя Бога, какое положено въ Инквизиторе и въ предшествовавшей главе, которому ответомъ служитъ я. Имъ ли меня учить!" ("Полное собранiе сочиненiй Достоевскаго", т. I, "Изъ записной книжки", стр. 369). Въ другой заметке (подъ заголовкомъ: "Чортъ. Психологическое и подробное критическое объясненiе Ивана Федоровича и явленiе чорта") онъ говоритъ: Иванъ Федоровичъ глубокъ, это не современные атеисты, доказывающiе въ своемъ неверiи лишь узость своего мiровоззренiя и тупость тупенькихъ своихъ способностей" (тамъ же).
Эта негуманная, раздражительная и озлобленная религiозность сказывается и въ романе, где она является въ сочетанiи съ аналогичною чертою нравственнаго чувства. Герои романа каются и въ своемъ покаянiи ожесточаются; муки совести приводятъ ихъ къ озлобленiю. Пуще всего озлобляются они противъ техъ, кто не веритъ въ безсмертiе души и загробныя возмездiя. Въ озлобленiи, обнаруживающемся въ отношенiи къ этому отрицанiю, ясно сквозитъ у Достоевскаго родъ самобичеванiя: бичуя отрицателей, Достоевскiй бичевалъ самого себя или, точнее, ту часть своего раздвоеннаго сознанiя, которая сомневалась, не хотела верить, отрицала. "Чортъ" Ивана Карамазова сиделъ въ самомъ Достоевскомъ, и приходится думать, что, несмотря на все бичеванiя, невзирая на "ответъ", данный ему "всемъ романомъ", этотъ "чортъ" оказывался налицо или, по крайней мере, какая-то тень его оставалась въ больной душе романиста-проповедника. Религiя Достоевскаго была безсильна истребить "чорта" безъ остатка и водворить въ душе миръ и благоволенiе... Это зависело, какъ я думаю, отъ разныхъ причинъ, глубоко коренившихся въ натуре Достоевскаго, и, между прочимъ, отъ того, что ему была чужда наивность, непосредственность религiознаго чувства, а также и отъ того, что въ религiи Достоевскаго было слишкомъ мало мистики. Въ этомъ последнемъ отношенiи онъ сходится съ Л. Н. Толстымъ: религiя того и другого суха, рацiоналистична, обходится безъ чудесъ, безъ фантастики, безъ экстаза {Но этимъ сходство и ограничивается. Толстой - отрицатель религiозной традицiи, проповедникъ христiанства евангельскаго. Достоевскiй же стоить на почве традицiи, онъ - православный. Далее, въ ученiи Толстого по меньшей мере 9/10 принадлежатъ чистой морали и анархическому соцiализму и только 1/10 составляетъ религiю въ собственномъ смысле. У Достоевскаго, напротивъ, мораль подчинена религiи, а "соцiальный вопросъ" сведенъ къ однимъ словамъ и общихъ местамъ, лишеннымъ положительнаго содержанiя.}. Вспомнимъ здесь, что Достоевскiй любилъ называть себя реалистомъ, влагая сюда тотъ смыслъ, что онъ не фантазеръ, не сочинитель, не романтикъ, а какъ бы "позитивистъ" въ искусстве, въ морали, въ религiи, въ политике,-- мыслитель, не теряющiй почвы подъ ногами, не вторгающiйся въ мiръ действительности съ произвольными построенiями. Самую веру въ Божество, въ безсмертiе души, наконецъ, въ чудеса онъ бралъ и ценилъ какъ реальный психологическiй фактъ, какъ особое состоянiе сознанiя, имеющее свое оправданiе, въ глазахъ "реалиста", въ томъ, что оно существуетъ и должно существовать, хотя нередко и затемняется. Вера есть всемiрно-историческiй фактъ, и "реалистъ" обязанъ принять его. На этой точке зренiя, которую можно назвать точкою зренiя наивнаго реализма, стоитъ, какъ известно, и Л. Н. Толстой. Что касается Достоевскаго, то данная постановка вопроса и соответственное решенiе его явствуетъ изъ следующаго места "Братьевъ Карамазовыхъ", где дело идетъ о "чудесахъ": "Не чудеса склоняютъ реалиста къ вере. Истинный реалистъ, если онъ неверующiй, всегда найдетъ въ себе силу и способность не поверить и чуду, а если чудо станетъ передъ нимъ неотразимымъ фактомъ, то онъ скоре. е не поверитъ своимъ чувствамъ, чемъ допуститъ фактъ. Если же и допуститъ его, то допуститъ какъ фактъ естественный, но доселе лишь бывшiй ему неизвестнымъ. " {Курсивъ мой.} ("Братья Карамазовы", ч. I, кн. I, гл. V).
Теперь прочтемъ следующую заметку изъ "Записной книжки" (подъ заголовкомъ "Я"): "При полномъ реализме найти въ человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и въ этомъ смысле я, конечно, народенъ (ибо направленiе мое истекаетъ изъ глубины христiанскаго духа народнаго), хотя и неизвестенъ русскому народу теперешнему, но буду известенъ будущему. Меня зовутъ психологомъ,-- неправда, я лишь реалистъ въ высшемъ смысл&#" ("Изъ записной книжки", "Полное собранiе сочиненiй", т. I, 373).
Позволительно усомниться въ томъ, что Достоевскiй изображалъ все глубины души человеческой: онъ изображалъ только некоторыя и, большею частью, все одне и те же... Поскольку онъ изображалъ ихъ правдиво (что подтверждаютъ, кажется, единогласно спецiалисты - психологи и психiатры), онъ былъ, конечно, художникъ-реалистъ, пожалуй и ("въ высшемъ смысле". Въ числе этихъ "глубинъ души" видное место въ творчестве Достоевскаго занимаетъ следующее психическое явленiе, наблюдаемое у многихъ, а у некоторыхъ достигающее особливо яркаго и явно болезненнаго выраженiя: человекъ мучится сознанiемъ своей греховности, подлости, душевной дрянности и, не полагаясь на силу и авторитетъ своей совести, аппаратъ которой у него поврежденъ, жаждетъ знать, что на томъ свете его разсудятъ по всей правде, и, покаравъ, въ конце-концовъ помилуютъ. Для такихъ натуръ католическое ученiе о чистилище было бы очень на руку... Въ этомъ собственно и состоитъ "глубина души", а равно и душевная драма Ивана Федоровича Карамазова (также и Дмитрiя Федоровича, но тотъ не "мыслитель" и не "глубокъ"). И Достоевскiй былъ великiй мастеръ раскрывать и анализировать эту драму, эту болезнь совести, какъ источникъ жгучей потребности въ вере въ загробное существованiе и въ высшiй судъ, который "оправдаетъ", т. е. помилуетъ, гадкаго человека съ слабой волей, хрупкой совестью и большими скверными страстями. Для изученiя этого - патологическаго - источника религiозности сочиненiя Достоевскаго - настоящiй "человеческiй документъ". Но для изследованiя другихъ, лучшихъ источниковъ религiозности, какихъ не мало найдется въ душе человеческой, Достоевскiй не даетъ надежнаго дiагноза.
3.
Религiозный вопросъ, какъ его понималъ Достоевскiй, разработанъ въ романе преимущественно анализомъ душевныхъ мукъ Ивана Карамазова. Самъ Достоевскiй придавалъ этому лицу особую значительность. Къ сожаленiю, разработка темы и выполненiе замысла едва ли могутъ быть признаны вполне удачными. Въ противоположность Карамазову-отцу и Дмитрiю, которые обрисованы превосходно и принадлежатъ къ лучшимъ созданiямъ Достоевскаго, фигура Ивана вышла бледною и, что всего хуже, претенцiозною. Читатель все время не доверяетъ Ивану Федоровичу и не можетъ отдать себе яснаго отчета въ томъ, что это за человекъ. Его "глубина", о которой говоритъ Достоевскiй, кажется читателю скорее претензiей на глубину. Не ясна и чисто нравственная сторона натуры Ивана Карамазова. Мы не можемъ сказать определенно, хорошiй ли это или дурной человекъ, крепокъ ли въ немъ аппаратъ совести или хрупокъ. Одно лишь ясно въ немъ: онъ - психопатъ въ точномъ, медицинскомъ смысле этого слова, и эта психопатическая сторона его личности, какъ всегда у Достоевскаго, воспроизведена превосходно, въ особенности въ сцене съ чортомъ, который и трактуется, какъ галлюцинацiя {Въ одномъ письме (къ доктору А. Ф. Благонравову) Достоевскiй прямо говоритъ, что это - галлюцинацiя и симптомъ психической болезни Ивана Карамазова ("Полн. собр. соч.", т. I, "Письма", стр. 351--352).}.
проявляются у натуръ душевно-здоровыхъ. Ихъ изследованiе, у психопатовъ важно въ другомъ отношенiи: для психопатологiи религiи (какъ и все въ мiре человеческомъ, и религiя имеетъ свою психопатологическую сторону).
у Достоевскаго, и при такой внутренней неурядице и смуте, которая царила въ его душе. Какъ для всякаго философствованiя, такъ и для философiи религiи нужны душевный миръ, покой совести, покой мысли и еще - доброе, сочувственное, справедливое отношенiе къ людямъ, мненiямъ, направленiямъ. Достоевскому "философскiй покой" былъ недоступенъ по самой натуре этого генiальнаго, но неуравновешеннаго и негуманнаго человека.
положительной религiи - душевнаго мира, покоя совести, широты религiозно-философскаго воззренiя, и въ этихъ поискахъ выдумалъ Алешу Карамазова.
Весь идейный интересъ романа сводится къ этимъ двумъ лицамъ - Ивана и Алеши.
"сладострастiи" въ жестокости, по обыкновенiю героевъ Достоевскаго слишкомъ обобщая явленiе, сгущая краски и сваливая съ больной головы на здоровую.
Въ известной сцене его беседы съ Алешей онъ съ особеннымъ вниманiемъ (можно бы сказать: удовольствiемъ) останавливается на исключительныхъ, сравнительно редкихъ проявленiяхъ жестокости въ отношенiи къ детямъ {Тутъ и разсказъ о генерале, затравившемъ крестьянскаго мальчика собаками за то, что тотъ ударилъ камнемъ его любимую собаку; тутъ и "дело" о жестокомъ обращенiи родителей съ ихъ ребенкомъ; тутъ и зверства башибузуковъ въ Болгарiи...}. Онъ протестуетъ противъ выраженiя "зверская жестокость" человека, ибо "зверь никогда не можетъ быть такъ жестокъ, какъ человекъ, такъ артистически, такъ художественно жестокъ..." (курсивъ мой). - Следуетъ яркое описанiе турецкихъ жестокостей въ Болгарiи, именно избiенiя младенцевъ на глазахъ у матерей, заканчивающееся фразой: "Кстати, турки, говорятъ, очень любятъ сладкое". "Я думаю,-- продолжаетъ онъ,-- что если дьяволъ не существуетъ и, стало быть, создалъ его человекъ, то создалъ онъ его по своему образу и подобiю". "Въ такомъ случае равно какъ и Бога", замечаетъ Алеша. "... Ты поймалъ меня на слове,-- говоритъ Иванъ,-- пусть, я радъ. Хорошъ же твой Богъ, коль его создалъ человекъ по образу своему и подобiю..."
"проклятый" изо всехъ религiозно-философскихъ вопросовъ: какъ согласовать веру во всемогущество и благость Бога съ фактомъ существованiя въ мiре зла вообще, всякихъ жестокостей и зверствъ въ частности, въ ряду которыхъ такимъ вопiющимъ укоромъ являются истязанiя и избiенiя ни въ чемъ неповинныхъ детей? Натуры, для которыхъ вера въ бытiе и всемогущество Божiе составляетъ глубокую, неискоренимую душевную потребность (къ ихъ числу, безъ сомненiя, относятся Иванъ Карамазовъ и самъ Достоевскiй), либо просто обходятъ этотъ вопросъ, оставляя его неразрешеннымъ, и на этомъ успокаиваются, либо путемъ долгихъ и мучительныхъ сомненiй, внутренней борьбы, религiознаго ропота и богохульства приходятъ къ тому или другому изъ возможныхъ - на теологической почве - решенiй его, наприм., помощью религiознаго дуализма (Богъ и Дьяволъ), или теорiи "свободы воли" (Богъ даровалъ людямъ "свободу воли" и представилъ имъ свободный выборъ между добромъ и зломъ), или, напротивъ, ученiя о "предопределенiи". На томъ или другомъ решенiи рокового вопроса возмущенная душа человека можетъ придти въ равновесiе, и его религiозное чувство будетъ удовлетворено... Однако, весьма часто - у людей мыслящихъ и вместе съ темъ отличающихся очень требовательною, не легко удовлетворяемою религiозностью - достигнутый результатъ не обходится безъ следовъ или переживанiй испытанной борьбы, выстраданныхъ сомненiй и обусловленнаго ими утомленiя мысли и чувства. Оттуда - столь нередкiй отпечатокъ неполной удовлетворенности найденнымъ решенiемъ, родъ досады на то, что некiй скептическiй голосъ въ душе все еще слышенъ, некоторая раздражительность религiознаго чувства, заметное недоброжелательство къ темъ, кто не согласенъ съ решенiемъ вопроса, столь дорого доставшимся, или возражаетъ противъ способа его постановки. И такой человекъ, если онъ вообще не спокоенъ духомъ и не обладаетъ достаточной гуманностью и терпимостью, скажетъ, по примеру Достоевскаго: "Этимъ олухамъ и не снилось такой силы отрицанiя, черезъ которое перешелъ я", или что-нибудь другое, но въ томъ же роде и столь же убедительное...
Эту-то "силу отрицанiя", этотъ тяжелый процессъ внутренней борьбы, сомненiй, ропота и т. д., приводящiй въ конце-концовъ къ тому или иному (но непременно положительному) решенiю вопроса, и изобразилъ Достоевскiй въ горячечныхъ речахъ Ивана Карамазова и въ сочиненной последнимъ легенде о "Великомъ инквизиторе".
Здесь центръ тяжести всей идейной стороны романа. Эти страницы, написанныя такъ, какъ умелъ писать только Достоевскiй (не всемъ эта манера нравится), по праву привлекали къ себе особливое вниманiе читающей публики. Поклонники Достоевскаго и все те, которые въ разгоряченныхъ, "мучительныхъ" речахъ его героевъ склонны были подозревать какiя-то глубокiя откровенiя, искали въ признанiяхъ Ивана Карамазова и въ легенде объ инквизиторе некотораго "новаго слова", новой постановки великой проблемы о происхожденiи зла въ мiре,-- проблемы, хотя и перенесенной на религiозную почву, но въ сущности далеко выходящей за пределы чисто теологическаго вопроса. Для многихъ, вовсе не заинтересованныхъ религiозною стороной проблемы, ея развитiе въ указанныхъ местахъ романа являлось въ ореоле глубины, новизны и оригинальности. Темъ более всемъ, кто такъ или иначе вкусилъ сладости и горечи головоломной возни съ мудреными или неразрешимыми вопросами, строки, въ роде нижеследующихъ, шли прямо отъ сердца къ сердцу: "Что мне въ томъ, что виновныхъ нетъ и что все прямо и просто одно изъ другого выходитъ, и что я это знаю - мне надо возмездiе, иначе ведь я истреблю себя. И возмездiе не въ безконечности и где-нибудь, а здесь уже на земле, и чтобы я его самъ увидалъ. Я веровалъ, я хочу самъ и видеть, а если къ тому часу буду уже мертвъ, то пусть воскресятъ меня, ибо если безъ меня все произойдетъ, то будетъ слишкомъ обидно. Не для того же я страдалъ, чтобы собой, злодействами и страданiями моими унавозить кому-то будущую гармонiю. Я хочу видеть своими глазами, какъ лань ляжетъ подле льва и какъ зарезанный встанетъ и обнимется съ убившимъ его..." (книга V, гл. V). Иванъ Карамазовъ возстаетъ противъ идеи всеобщей гармонiи, купленной ценою безконечныхъ страданiй и, главное, ценою невинныхъ жертвъ. Онъ отказывается принять "истину", такимъ путемъ достигнутую, "заранее утверждая", "что вся истина не стоитъ такой цены". Онъ указываетъ, наконецъ, на те злодеянiя, которыя не могутъ быть прощены, не должны остаться безъ отмщенiя. "Не хочу я,-- восклицаетъ онъ,-- чтобы мать обнималась съ мучителемъ, растерзавшимъ ея сына псами! Не смеетъ она прощать ему! Если хочетъ, пусть проститъ за себя, пусть проститъ мучителю материнское безмерное страданiе свое, но страданiе своего растерзаннаго ребенка она не имеетъ права простить, не смеетъ простить мучителю, хотя бы самъ ребенокъ простилъ бы ему! А если такъ, если они не смеютъ простить, где же гармонiя? Есть ли во всемъ мiре существо, которое могло бы и имело право простить? Не хочу гармонiи, изъ-за любви. къ человечеству не хочу..."
Это выходитъ уже не теоретическiй богословско-философскiй вопросъ о доказательствахъ бытiя Божiя, это - жгучiй вопросъ жизни и нравственнаго сознанiя, вопросъ о зле въ мiре, о возмездiи за зло. Правда, онъ поставленъ здесь нерацiонально, можно сказать" психопатически, но, во-первыхъ, отъ читателя зависело дать ему иную постановку (что, безъ сомненiя, и делалось), а во-вторыхъ, тогда было (и сейчасъ есть) немало читателей, верующихъ и неверующихъ, которымъ именно психопатическая постановка сложныхъ и трудныхъ вопросовъ жизни и мысли казалась особливо заманчивой и многообещающей.
роковой дилеммы. На одинъ изъ возможныхъ выходовъ тутъ же указалъ ему Алеша: "Это - бунтъ, тихо и потупившись проговорилъ онъ". - Иванъ отвечаетъ такъ: "Бунтъ? Я бы не хотелъ отъ тебя такого слова... Можно-ли жить бунтомъ, а я хочу жить...". Итакъ, ему нуженъ другой выходъ, безъ "бунта". Алеша опять приходитъ ему на помощь, напоминая ему о Христе, о Единомъ Безгрешномъ Существе, "которое отдало неповинную кровь свою за всехъ и за все". Иванъ ждалъ этого указанiя. Онъ говоритъ: "... я удивлялся все время, какъ ты Его долго не выводишь, ибо обыкновенно въ спорахъ все ваши Его выставляютъ прежде всего". Оказывается, что и самъ Иванъ много думалъ о Христе, какъ Искупителе мiрового зла, но что эти думы не привели его къ выходу изъ противоречiй, а только поставили передъ нимъ новую загадку, которую онъ и воспроизвелъ въ сочиненной имъ "поэме" о "Великомъ инквизиторе".
Не трудно видеть, что все это должно было казаться читателямъ весьма далекимъ отъ "религiозной схоластики" и весьма близкимъ къ жгучимъ вопросамъ нравственнаго сознанiя, что тутъ мерещилась возможность какихъ-то перспективе, что тутъ подозревали предпосылку если не "бунта", то, можетъ быть, "ереси", а если и не "ереси", то хотя бы новыхъ импульсовъ для "выработки мiросозерцанiя", для; новыхъ ответовъ на старый русскiй "интеллигентскiй" вопросъ: что делать и какъ жить свято? И неудивительно, что на знаменитый романъ, заключавшiй въ себе идейное завещанiе Достоевскаго, набросились съ тою же "жадностью", съ какою вскоре после того зачитывались "Исповедью" Л. Н. Толстого и его опытами реставрацiи истиннаго христiанства временъ Евангелiя и апостоловъ...
4.
Суть дела въ легенде о "Великомъ инквизиторе", какъ! известно, сводится къ тому же коренному вопросу христiанскаго мiросозерцанiя, который заново поднялъ и такъ богатырски просто "решилъ" Толстой: это вопросъ о вопiющемъ противоречiи между христiанствомъ историческимъ и христiанствомъ Евангелiя. Толстой "просто" отвергъ все историческое христiанство целикомъ, какъ искаженiе Евангелiя. Достоевскiй; въ противоположность Толстому, не былъ упростителемъ сложныхъ задачъ. Но онъ впадалъ въ другую, противоположную крайность: онъ еще больше запутывалъ и безъ того запутанный вопросъ Крайности часто сходятся. Толстой, упрощая донельзя, дошелъ до утопiи водворенiя на земле царства Божiя путемъ "непротивленiя злу"; Достоевскiй, осложняя и запутывая, другимъ путемъ пришелъ къ той же утопiи: всемъ, взыскующимъ града и мiросозерцанiя, онъ хотелъ внушить ту мысль, что нигде лучшаго града и совершеннейшаго миросозерцанiя нельзя найти, какъ только въ православiи, правда, не "казенномъ", а славянофильскомъ, или "народомъ", где, по его мненiю, нетъ техъ противоречiй и исканiй, какiя явились въ католицизме въ силу поглощенiя церкви государствомъ; въ "истинномъ" православiи, наоборотъ, церковь должна поглотить государство, и тогда все вопросы разрешатся, все станетъ ясно, зло пойдетъ быстро на убыль, добро и правда восторжествуютъ. Это - все та же, только въ другой редакцiи, утопiя водворенiя царства Божiя на земле путемъ общественнаго и политическаго квiетизма. Объ этомъ нетъ речи въ "легенде", которая только развиваетъ идею, что все произошло отъ поглощенiя церкви государствомъ (въ католицизме) {Это можетъ показаться страннымъ, но это известное славянофильское ученiе, гласящее, что верховенство католической церкви, светская власть папъ были фактомъ не торжества религiи и церкви, а наоборотъ - фактомъ превращенiя церкви въ государство, между темъ какъ идеалъ христiанства есть превращенiе государства въ церковь.}; идеалъ же "православiя" и утопiя Достоевскаго намечены въ другихъ местахъ романа, именно въ описанiи благой - свободной - деятельности монастырскихъ "старцевъ", образцомъ которыхъ является старецъ Зосима, а также въ томъ месте, где говорится о статье Ивана Карамазова, написанной имъ на тему объ отношенiяхъ между церковью и государствомъ. Вотъ какъ онъ самъ излагаетъ свою теорiю, очень близкую къ "теократiи" Вл. Соловьева: "... церковь не должна искать себе определеннаго места въ государстве, какъ всякiй общественный союзъ" или какъ "союзъ людей для религiозныхъ целей", а напротивъ, всякое земное государство должно впоследствiи обратиться въ церковь вполне и стать не чемъ инымъ, какъ лишь церковью и уже отклонивъ всякiя несходныя съ церковными свои цели..."' (кн. II, гл. V). Эти "несходныя съ церковными" цели проникли въ религiозную практику и устройство церкви во всемъ историческомъ христiанстве, въ томъ числе, отчасти, и у насъ, но апогея достигла эта фальсификацiя (превращенiе церкви въ государство) именно въ католицизме, ибо "въ Риме, какъ въ государстве, слишкомъ многое осталось отъ цивилизацiи и мудрости языческой, какъ, напр., самыя цели и основы государства..." (тамъ же). Не будемъ терять время на размышленiя о томъ, не все ли равно, превращается ли церковь въ государство, или, наоборотъ, государство въ церковь,-- и обратимся къ знаменитой "легенде".
Въ самое жестокое время инквизицiи является въ Севилье самъ Христосъ: "Онъ возжелалъ на мгновенiе посетить детей Своихъ и именно тамъ, где какъ разъ затрещали костры еретиковъ..." - И, конечно, Его арестовали и посадили въ темницу - по приказанiю великаго инквизитора. Спасителю мiра грозитъ вторичная казнь - на этотъ разъ на костре, возженномъ Его же именемъ. Ночью инквизиторъ приходитъ къ Божественному узнику въ темницу, чтобы сперва удостовериться, Онъ ли это. Следуетъ мастерски написанная, но слишкомъ ужъ пространная речь инквизитора, въ которой онъ старается доказать Христу, что великую "ошибку" сделалъ Онъ, освободивъ людей, и что теперь, когда святая римская церковь, путемъ святой инквизицiи, уже почти "исправила" Его божественную "ошибку", Онъ, Христосъ, не имеетъ права являться сюда и мешать довести дело до вожделеннаго конца. - "Пятнадцать вековъ" - говоритъ инквизиторъ - "мучились мы съ этою свободой, но теперь это кончено и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко, не удостоиваешь меня даже негодованiемъ? Но знай, что теперь, и именно ныне, эти люди уверены более чемъ когда- нибудь, что свободны вполне, а между темъ сами же они принесли намъ свободу свою и покорно положили ее къ ногамъ нашимъ...".
"Знай, что я не боюсь тебя. Знай, что и я былъ въ пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлялъ свободу, которою Ты благословилъ людей, и я готовился стать въ число избранниковъ Твоихъ... Но я очнулся и не захотелъ служить безумiю. Я воротился и примкнулъ къ сонму техъ, которые исправили подвигъ Твой {Курсивъ Достоевскаго.}... То, что я говорю тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю Тебе, завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановенiю моему бросится подгребать горячiе угли къ костру Твоему, на которомъ сожгу Тебя за то, что пришелъ намъ мешать. Ибо если былъ, кто всехъ более заслужилъ нашъ костеръ, то это Ты. Завтра сожгу Тебя. Dixi".
"поэма" Ивана Карамазова {Въ разговоре съ Алешей Иванъ мимоходомъ упоминаетъ о томъ, что онъ предполагалъ окончить поэму следующимъ образомъ: инквизиторъ, окончивъ речь, ждетъ, что скажетъ ему Спаситель... Но Христосъ молчитъ и только, какъ и во время речи, "проникновенно" и тихо смотритъ въ глаза инквизитору. Потомъ Онъ подошелъ къ старику и тихо поцеловалъ его "безкровныя девяностолетнiя губы". Старикъ смутился. Онъ отворяетъ двери и отпускаетъ Узника на волю, говоря: "ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда!" - И Христосъ удаляется...}.
Нелишне отметить еще следующiй эпизодъ изъ дальнейшей беседы братьевъ. Алеша, прослушавъ легенду, замечаетъ, что она вышла не хулою на Христа, какъ следовало ожидать, судя по замыслу, а скорее хвалою Ему, а кроме того въ ней историческое христiанство представлено - по мненiю Алеши - неправильно: "это Римъ, да и Римъ не весь, а только худшiе изъ католичества, инквизиторы, iезуиты..." - А что касается православiя (восточной церкви), то здесь Алеша усматриваетъ совсемъ другой духъ, здесь иное пониманiе вещей. Великiй инквизиторъ - вовсе не представитель историческаго христiанства. Іезуиты - это "просто римская армiя для будущаго всемiрнаго земного царства, съ императоромъ - римскимъ первосвященникомъ во главе... вотъ ихъ идеалъ, но безъ всякихъ тайнъ и возвышенной грусти... Самое простое желанiе власти, земныхъ грязныхъ благъ, порабощенiя..." - На это Иванъ возражаетъ, что Алеша ошибается, отрицая идейную сторону того католицизма, который получилъ столь яркое выраженiе въ исторической деятельности iезуитовъ. "Неужели ты въ самомъ деле думаешь" - говоритъ онъ - "что все это католическое движенiе последнихъ вековъ есть и въ самомъ деле "одно лишь желанiе власти для однихъ только грязныхъ благъ?-- Ужъ не отецъ ли Паисiй такъ тебя учитъ?"
Последнiй вопросъ заделъ Алешу за живое. Дело въ томъ, что въ монастыре, где онъ подвизался, есть две "партiи": старецъ Зосима и его последователи представляютъ собою свободное, народное православiе, некоторые же другiе иноки, въ особенности монахъ Паисiй, изображаютъ, такъ сказать, консервативную, отсталую или узко-догматическую сторону православiя. Алеша принадлежитъ къ последователямъ и ученикамъ Зосимы, но чтитъ и Паисiя, какъ и другихъ иноковъ, хотя въ некоторыхъ взглядахъ и расходится съ ними. И вотъ теперь, отвечая на вопросъ Ивана, онъ съ очевиднымъ смущенiемъ обмолвился такъ: "нетъ, нетъ, напротивъ, отецъ Паисiй говорилъ однажды что-то вроде твоего... но, конечно, не то, совсемъ не то..." - Иванъ подхватываетъ эту обмолвку и говоритъ: "Драгоценное, однако же, сведенiе, несмотря на твое: совсемъ не то..." - И въ дальнейшемъ онъ развиваетъ ту мысль, что инквизиторъ, iезуиты и вместе съ ними все католичество, да и вообще историческое христiанство, отступившее отъ Евангелiя, по своему правы, что иначе они не могли, да - по совести своей - и не должны были поступить, что, наконецъ, они действовали не изъ корыстныхъ целей, а имели въ виду благо паствы, какъ они его понимали. Ибо человечество далеко еще не готово для воспрiятiя евангельской истины, для осуществленiя великой утопiи царства Божiя на земле... Да кто знаетъ, будетъ ли когда-нибудь человечество готово для этого". Оно, это бедное человечество, сплошь состоитъ изъ "бунтовщиковъ", изъ "недоделанныхъ пробныхъ существъ, созданныхъ въ насмешку"... Убежденный въ этомъ, инквизиторъ и поступаетъ соответственно своему убежденiю, своему воззренiю,-- и съ своей точки зренiя онъ, конечно, правъ, онъ чистъ передъ судомъ своей совести,-- этотъ "проклятый старикъ, столь упорно и столь по своему любящiй человечество"... Однимъ словомъ, Иванъ, "взбунтовавшись" противъ Бога, явно беретъ сторону инквизитора, личность и, такъ сказать, идея котораго въ одно и то же время и притягиваетъ его, и отталкиваетъ. - Что касается Алеши, то онъ никогда съ инквизиторомъ не примирится, сколько бы Иванъ ни доказывалъ его искренность и безкорыстiе. Онъ не видитъ въ немъ ничего, кроме кровожадности и "безбожiя": "Инквизиторъ твой не веруетъ въ Христа, вотъ и весь его секретъ!" - Но это не смущаетъ Ивана. - "Хотя бы и такъ!" - говоритъ онъ. - "Наконецъ-то ты догадался. И действительно такъ, действительно только въ этомъ и весь секретъ, но разве это не страданiе, хотя, бы для такого, какъ онъ, человека, который всю жизнь свою убилъ на подвигъ въ пустыне и не излечился отъ любви къ человечеству?.." Итакъ, Иванъ Карамазовъ - заодно съ инквизиторомъ, и оба во имя любви къ человечеству возстаютъ противъ Христа. Это - "бунтъ" одной утопiи, именно той, которая хочетъ облагодетельствовать человечество рабствомъ, насилiемъ, гнетомъ, казнями и всеми страхами земными и загробными, противъ другой утопiи, которая средствами религiознаго подъема и путемъ нравственнаго перерожденiя человека хотела бы водворить на земле "царство Божiе". Обе утопiи, повидимому, были частично сродни душе Достоевскаго: въ ней Христосъ состязался съ инквизиторомъ, и - кто знаетъ?-- быть можетъ, эти два начала въ конце концовъ пришли бы у него къ некоторому соглашенiю, къ размеванiю его души, напр., такъ, что на долю утопiи Христа достались бы мечты, идеалы и слова, а на долю инквизитора - настроенiя, религiозныя страсти, идейныя и нацiональныя пристрастiя... Если судить по последнимъ произведенiямъ Достоевскаго, въ томъ числе и по роману "Братья Карамазовы", то приходится думать, что къ этому и шло дело. Этотъ романъ, въ своемъ целомъ, является, по мненiю самого Достоевскаго, ответомъ на "бунтъ" Ивана Карамазова. Въ чемъ же состоитъ этотъ ответъ? Его содержанiе не поддается сжатой формулировке, но съ наибольшею ясностью указано темъ, что представляетъ собою лицо Алеши Карамазова. Что же говоритъ намъ это лицо?
5.
"изъ мрака къ свету" (кн. I, гл. V), юноша, ищущiй правды, подвига, жизни по совести. По прямому указанiю автора, онъ принадлежитъ къ тому психологическому типу, который въ 70-хъ годахъ такъ ярко определился въ лице самоотверженныхъ молодыхъ деятелей, жертвовавшихъ всеми благами жизни и самою жизнью ради служенiя тому идеалу, въ который они веровали. Это были соцiалисты, народники, революцiонеры того времени. Таковъ и Алеша, но только Достоевскiй послалъ его не "въ народъ" и не "въ революцiю", а въ монастырь, правда, на время, въ разсчете, что Алеша, воспитавшись "въ послушанiи" и воспрiявъ въ свою душу истинную, "народную" веру, истолкованную высокою проповедью и примеромъ старца Зосимы, выйдетъ изъ монастыря въ мiръ, чтобы, по завету того же Зосимы, служить людямъ, наставлять ихъ на путь истины, облегчать ихъ скорби, смягчать ихъ ожесточенныя души, отрицать ихъ ко Христу и идеалу всечеловеческой любви. Алеша пошелъ по этому пути, потому что онъ глубоко уверовалъ въ Бога, въ Христа и въ безсмертiе души и еще потому, что онъ - натура цельная, не допускающая никакихъ компромиссовъ, никакихъ сделокъ съ совестью, ничего половинчатаго. Онъ - человекъ, которому необходимъ "скорый подвигъ", сообразный его вере, его идеалу. Если бы онъ не уверовалъ въ Бога, Христа и безсмертiе,-- онъ уверовалъ бы въ атеизмъ и соцiализмъ и пошелъ бы "въ народъ" или "въ революцiю". Третьяго пути для него нетъ... Прочтемъ то место, где прямо говорится объ этомъ: "если бы онъ порешилъ, что безсмертiя и Бога нетъ, то сейчасъ бы пошелъ въ атеисту и соцiалисты, ибо (поясняетъ Достоевскiй въ скобкахъ) соцiализмъ есть не только рабочiй вопросъ, или такъ называемаго четвертаго сословiя, но по преимуществу (?) есть атеистическiй вопросъ, вопросъ современнаго воплощенiя атеизма (?), вопросъ вавиленской башни, строящейся именно безъ Бога, не для достиженiя небесъ съ земли, а для сведенiя небесъ на землю..." (кн. I, гл. V).
Очевидно, понятiя Достоевскаго о соцiализме были и неясны, и неточны. Но въ нихъ (именно въ силу ихъ неточности) было нечто такое, что возвышало Алешу Карамазова во мненiи многихъ читателей и вместе съ темъ придавало въ ихъ глазахъ особую значительность всей концепцiи романа. Изъ антитезы религiознаго подвижничества и "атеистическаго соцiализма" явствовало, что Алеша - тотъ же - "соцiалистъ", только на свой ладъ, а также и то, что "соцiализмъ", при всемъ своемъ "атеизме", есть своего рода "религiя". Мы знаемъ, что въ рядахъ нашихъ соцiалистовъ того времени было не мало натуръ, отличавшихся ясно выраженною психическою религiозностью, въ силу чего ихъ соцiалистическая идеологiя и утопiя, превращались въ родъ религiознаго "вероученiя". Алеша, несомненно,-- натура этого пошиба. То обстоятельство, что онъ держится установленныхъ догмъ и верованiй и въ основу своего мiросозерцанiя кладетъ веру въ личнаго Бога и безсмертiе души, ничуть не меняетъ сути дела и не мешаетъ ему быть по своему и "соцiалистомъ", и "утопистомъ". Его утопiя въ 70-хъ годахъ успеха не имела бы и разделила бы участь аналогичныхъ ученiй Маликова и "чайковцевъ", но въ 80-хъ годахъ она не могла не привлечь къ себе вниманiя и сочувствiя, по крайней мере, въ техъ кругахъ, где обнаруживался интересъ къ религiозной постановке соцiальныхъ вопросовъ. Вотъ краткое изображенiе настроенiя и исповеданiя утопiи Алеши, тесно связанной съ ученiемъ и религiозною практикой его учителя, старца Зосимы: "... какой-то глубокiй, пламенный восторгъ все сильнее и сильнее разгорался въ его сердце. Не смущало его нисколько, что этотъ старецъ все-таки стоитъ передъ нимъ единицей: все равно, онъ святъ, въ его сердце тайна обновленiя для всехъ, та мощь, которая установитъ, наконецъ, правду на земле, и будутъ все святы, и будутъ любить другъ друга, и не будетъ ни богатыхъ, ни бедныхъ, ни возвышающихся, ни униженныхъ, а будутъ все какъ дети Божiи, и наступитъ настоящее царство Христово. Вотъ о чемъ грезилось сердцу Алеши" (кн. I, гл. V).
"послушанiе" къ старцу Зосиме и въ вероученiи и проповеди этого последняго онъ нашелъ какъ разъ то самое, чего искалъ, чего жаждала его душа. О старце Зосиме, о его жизни, идеалахъ, верованiяхъ и воззренiяхъ говорится подробно въ его "житiи", приведенномъ въ начале книги V {"Изъ житiя въ Бозе преставившагося iеросхимонаха, старца Зосимы, составлено съ собственныхъ его словъ Алексеемъ Федоровичемъ Карамазовымъ".}. Въ смысле идеологическомъ это чуть ли не замечательнейшiй эпизодъ въ романе. Местами читателю кажется, что это взято откуда-нибудь изъ религiозныхъ или этическихъ трактатовъ или "притчей" Л. Н. Толстого,-- и только то обстоятельство, что дело идетъ о православномъ "iеросхимонахе", заставляетъ насъ забывать о "еретике" Толстомъ и помнить о православiи Достоевскаго, "еретичество" котораго обезпреживалось и сводилось на нетъ приблизительно такъ, какъ обезпреживался вообще весь его радикализмъ. Какъ бы то ни было, но ученiе Зосимы - это своего рода проповедь "непротивленiя злу насилiемъ" и внутренняго перерожденiя людей въ духе любви и братства. Формулировано оно въ следующихъ словахъ другого лица, идеи и судьба котораго оказали большое влiянiе на Зосиму въ молодости: "Чтобы переделать мiръ по новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше чемъ сделаешься въ самомъ деле всякому братомъ, не наступитъ братства. Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой не сумеютъ безобидно разделиться въ собственности своей и въ правахъ своихъ...". Зосима воспрiялъ эту идею и положилъ ее въ основу всей своей дальнейшей деятельности. У него эта утопiя уже является въ славянофильской и народнической окраске. Вотъ какъ училъ и пророчилъ онъ: "Изъ народа спасенiе выйдетъ, изъ веры и смиренiя его... спасетъ Богъ людей своихъ, ибо велика Россiя смиренiемъ своимъ. Мечтаю видеть и какъ бы уже вижу ясно наше грядущее: ибо будетъ такъ, что даже самый развращенный богачъ нашъ кончитъ темъ, что устыдится богатства своего предъ беднымъ, а бедный, видя смиренiе сiе, пойметъ и уступитъ ему, съ радостью и лаской ответитъ на благолепный стыдъ его. Верьте, что кончится симъ: на то идетъ. Лишь въ человеческомъ духовномъ достоинстве равенство, и сiе поймутъ лишь у насъ. Были бы братья, будетъ и братство, а раньше братства никогда не разделятся. Образъ Христовъ хранимъ, и возсiяетъ какъ драгоценный алмазъ всему мiру... Буди, буди!"
Это - своего рода "толстовство", только совершенно обезвреженное и лишенное самыхъ яркихъ своихъ принадлежностей, каковы: открытый космополитизмъ, радикальное отрицанiе историческаго православiя, догматовъ, таинствъ, священства, проповедь отказа отъ воинской повинности, наконецъ, требованiе аграрной реформы по учедiю американца Джорджа... Ото всего этого Достоевскiй пришелъ бы въ ужасъ...
"пункты" еще не были выработаны или, по крайней мере, не были высказаны Толстымъ; а проповедь Достоевскаго уже была налицо. Въ ней многiе видели тогда самое новое, самое смелое и глубокое слово, сказанное въ то время русской литературой. Если инымъ оно могло казаться недоговореннымъ, то каждый могъ договорить его по-своему. Оно далеко не было "еретическимъ", но въ истолкованiи того или другого последователя легко могло стать таковымъ. Достоевскiй резко противопоставлялъ христiанство соцiализму, но другiе, отправляясь отъ техъ же предпосылокъ, могли придти къ выводу, что соцiализму вовсе нетъ надобности быть непременно атеистическимъ, и что христiанство Достоевскаго по существу дела соцiалистично, да еще, пожалуй, таитъ въ себе зачатки анархизма.
Во всякомъ случае и "бунтъ" Ивана Карамазова, и "ответъ" на этотъ бунтъ, данный "всемъ романомъ", а въ особенности темъ, что воплощено въ лице Алеши и выражено въ проповеди Зосимы, представлялись многимъ читателямъ какимъ-то "откровенiемъ" или, по крайней мере, что-то обещали, раскрывали какiя-то новыя перспективы, и слово Достоевскаго получало власть надъ умами и сердцами, какой не имело раньше, даже въ эпоху наибольшей популярности "Дневника писателя".
6.
Этой "власти" много содействовалъ, конечно, огромный и своеобразный талантъ Достоевскаго, тотъ, по дiагнозу Михайловскаго, "жестокiй талантъ", въ силу котораго Достоевскiй не имелъ конкурентовъ въ деле терзанiя души и нервовъ своихъ читателей.
"пафоса" Достоевскаго. И если этотъ дiагнозъ потребуетъ какихъ-либо дополненiй, то лишь такихъ, которыя еще более подтвердятъ его правильность. Эти дополненiя могутъ быть даны детальнымъ анализомъ психопатологической организацiи большинства героевъ Достоевскаго, а равно и соответственныхъ элементовъ въ его собственной душе. Для изследованiя душевной неуравновешенности Достоевскаго время еще не настало,-- въ нашемъ распоряженiи нетъ достаточно полныхъ бiографическихъ сведенiй. Что касается его героевъ, то анализъ ихъ психопатологической стороны делался неоднократно, между прочимъ спецiалистами-психiатрами, но мы не имеемъ обстоятельнаго труда на эту тему, который разъяснилъ бы намъ интимную психологическую связь психопатологической основы творчества Достоевскаго съ "жестокостью" его таланта, а равно и съ его религiозно - моральными исканiями. Существованiе этой связи представляется мне несомненнымъ.
привлекаютъ те, которые можно охарактеризовать такъ: въ силу болезненныхъ процессовъ въ нервной и психической организацiи человека, всякое малейшее оживленiе или обостренiе религiознаго и моральнаго чувства приводитъ къ аффекту,-- человекъ не просто переживаетъ те или другiя религiозныя т моральныя состоянiя сознанiя, а испытываетъ родъ религiознаго или моральнаго припадка, его душа являетъ въ эту минуту картину, близкую къ "истерике" или "изступленiю", отчего затемняется ясность его религiозной мысли, а моральныя сужденiя поражены нравственною слепотой (субъектъ не сознаетъ, что онъ белое называетъ чернымъ, а черное белымъ). Яркою иллюстрацiей такого затменiя могутъ служить следующiе отзывы Достоевскаго о Белинскомъ въ письмахъ къ H. Н. Страхову: "... Белинскiй (котораго вы до сихъ поръ еще цените) именно былъ немощенъ и безсиленъ талантишкомъ, а потому и проклялъ Россiю и принесъ ей сознательно столько вреда..." (письмо отъ 23 апр. 1871 г., "Полн. собр. соч.", т. I, стр. 310). - "Я обругалъ Белинскаго более какъ явленiе русской жизни, нежели Лицо. Это было самое смрадное, тупое и позорное явленiе русской жизни..." (письмо отъ 18 мая 1871 г., тамъ же, стр. 312). Въ переписке Достоевскаго можно найти еще несколько такихъ выходокъ, которыя иначе нельзя объяснить, какъ именно потемненiемъ моральнаго чувства и ослабленiемъ силы сужденiя подъ влiянiемъ аффекта.
Изъ этого, разумеется, не следуетъ, что Достоевскiй былъ человекъ дурной и очень злой. Это была организацiя очень сложная, противоречивая и неуравновешенная, въ которой припадки озлобленности и ожесточенiя сменялись раскаянiемъ, размягченiемъ души и жаждой любви къ людямъ, всепрощенiя, христiанскаго смиренiя. Христiанская этика Достоевскаго психологически обосновывалась на душевной и моральной реакцiи противъ припадковъ озлобленiя и противъ той негуманности, которая составляла одинъ изъ элементовъ его натуры и, несомненно, была для него источникомъ душевныхъ мукъ. Религiозною утопiей и христiанскимъ всепрощенiемъ онъ безсознательно (а иногда, можетъ быть, и сознательно) боролся со своею собственною негуманностью и другими отрицательными сторонами натуры, обусловленными болезненнымъ состоянiемъ его нервной системы и общею неуравновешенностью души.
"Жестокость" таланта Достоевскаго проявлялась не только въ томъ, что онъ мучилъ читателя и заставлялъ своихъ героевъ мучить другъ друга и себя самихъ, но также и въ томъ, что онъ самъ себя мучилъ - озлобленiемъ и покаянiемъ, укорами совести и безпощаднымъ самоанализомъ, и это было однимъ изъ главныхъ источниковъ его творчества. Въ его психическихъ самоистязанiяхъ, безспорно, была сторона "артистическая", было и своеобразное "сладострастiе" мучительства. Въ результате возникала душевная истома, разрешавшаяся припадками сентиментальной религiозности и хорошими словами любви и всепрощенiя, которыя такъ соблазнительно и сладко звучали манящимъ пенiемъ сирены въ сумрачную эпоху 80-. хъ годовъ, въ тумане реакцiи, когда старыя иллюзiи были разбиты, а новыя еще не народились, и среди повальнаго затемненiя и упадка общественной и политической мысли почти все здоровые элементы нашего развитiя были или казались "на ущербе".