Овсянико-Куликовский Д. Н.: Из "Истории русской интеллигенции"
Глава I. М. Е. Салтыков (Щедрин) в 50-60-х годах

ЧАСТЬ II

Обращаясь к рассмотрению первого периода деятельности нашего великого сатирика, мы в этой главе остановимся преимущественно на его отношениях к народу. Подобно Некрасову, и Салтыков в 50-х годах отдавал дань народничеству, не чуждому некоторого сентиментализма и отправлявшемуся от известной идеализации мужика. Ноты умиления и смирения, которые мы находим в поэзии Некрасова 50-х годов {См. ч. I, гл. XII.}, звучат и в ранней сатире Щедрина - в "Губернских очерках", появление которых было крупным событием в развитии нашей общественной мысли. Одни из наиболее ярких выражений народнических идей сатирика справедливо признается очерк "Богомольцы, спутники и проезжие" (Полн. собр. соч. M. E. Салтыкова, т. I. СПб., 1900, с. 238 и сл.). Сатирические стрелы направлены здесь не на народ, а на другие классы. Напротив, изображение народных типов согрето горячею любовью к простому человеку и проникнуто чувством уважения к крестьянской массе, в которой сатирик открыто признает наличность положительных качеств, недостающих другим - верхним - слоям. Он говорит: "Я вообще чрезвычайно люблю наш прекрасный народ и с уважением смотрю на свежие и благодушные типы, которыми кишит народная масса" (с. 243). Услышав, как один мужичок сказал другому, что взяли в солдаты его Матюшу, который "был добрый парень, робил непрекословно, да и в некруты непрекословно пошел",-- Щедрин рисует картину, живо напоминающую - по настроению и точке зрения - соответственные места у Некрасова. "Воображению моему вдруг представляется этот славный, смирный парень Матюша, не то чтоб веселый, а скорее боязный, трудолюбивый и честный. Я вижу его за сохой, бодрого и сильного... вижу его дома, безропотно исполняющего всякую домашнюю нужду; вижу в церкви божьей, стоящего скромно и истово знаменующегося крестным знамением..." (с. 245). Вникая во внутренний мир мужика, Щедрин, подобно Некрасову, умиляется перед его наивною и глубокою верою, перед чистотою его религиозного чувства. Он говорит: "И вся эта толпа пришла сюда (на богомолье) с чистым сердцем, храня, во всей ее непорочности, душевную лепту, которую она обещала повергнуть к пречестному и достохвальному образу божьего угодника. Прислушиваясь к ее говору, я сам начинаю сознавать возможность и законность этого неудержимого стремления к душевному подвигу, которое так просто и так естественно объясняется всеми жизненными обстоятельствами, оцепляющими незатейливое существование простого человека. На меня веет неведомою свежестью и благоуханием, когда до слуха моего долетает все то же тоскливое голошение убогих нищих..." (с. 246). Очерки "Отставной солдат Пименов" (с. 255--267) и "Пахомовна" (с. 267--273) рисуют духовный склад крестьянина в архаическом, но в высокой степени привлекательном виде. Михайловский в известной статье "Щедрин", цитируя некоторые места из этих очерков, отмечает, между прочим, то, что они написаны в народном стиле, эпическим складом. Щедрин здесь не говорит о народе от своего имени, а заставляет самый народ говорить о себе и за себя. Самое отношение Салтыкова к народу в то время Михайловский склонен назвать "бессознательным", поясняя это так: "Чиновничество и помещики сразу отделились для него в особую от собственно народа группу. И не мудрено: он видел крепостное право и Крымскую войну. Но затем он бесхитростно и правдиво рассказывал виденное и слышанное им в народной среде, не теоретизировал ни в каком направлении, не пытался анализировать ни свои чувства, ни предмет, их возбуждавший. Он просто любовался поэтическою цельностью веры какого-нибудь отставного солдата Пименова и других богомольцев и странников или отчаянною и опять-таки поэтическою удалью героя "Развеселого житья" {Из "Невинных рассказов", относятся к 1859 г.}. Это любование осложнялось лишь скорбью о том гнете, под тяжестью которого изнывает народ..." (Соч. Н. К. Михайловского, т. V. СПб., 1897, с. 174)¹. "бессознательным", а только "непосредственным"; сознательное сочувствие народным массам, вообще демократическое направление мысли установилось у Салтыкова еще в 40-х годах, под разнообразными влияниями умственных течений эпохи, в ряду которых видная роль принадлежала идеям так называемых утопистов, главным образом - Фурье {Влияние утопистов на Салтыкова прекрасно выяснено В. П. Кранихфельдом в его исследовании "М. Е. Салтыков (Н. Щедрин) " (Мир божий, 1904). См. главы IX и X (Мир божий, 1904, июнь, с. 60 и сл.), где речь идет о стремлениях и настроении кружка Петрашевского. Салтыков был знаком лично с Петрашевским, посещал собрание кружка и усердно изучал литературу утопистов. Характеристике "утопизма" Салтыкова посвящены главы XI и XII исследования г. Кранихфельда, к которым, как и к соответственным страницам Михайловского, я и прошу обратиться читателей, интересующихся этою стороною идеологии великого сатирика.}. Но независимо от этого у Салтыкова живо проявлялась, так сказать, стихийная, прирожденная любовь к русскому (точнее, народу,-- такая же, как у Некрасова. Обоим писателям был по сердцу русский мужик, в отношении к которому у них не было никаких классовых предубеждений. Салтыков, конечно, желал всех благ всем народам, но к русскому народу у него было, по выражению Михайловского, "безотчетное тяготение", сила которого простиралась на весь быт и духовный склад крестьянина, на "всю его, может быть, очень убогую физическую и нравственную обстановку, весь тот хотя бы очень унылый пейзаж, среди которого он проводит свою жизнь" (Соч. Н. К. Михайловского, т. V, с. 170)². И Михайловский цитирует одно место из "Губернских очерков", где Щедрин говорит, что любит нашу "бедную природу, может быть, потому, что, какова она ни есть, она все-таки принадлежит мне...", и т. д. Михайловский указывает также на то, что это живое чувство к родному, к русской природе и русскому народу осталось у Щедрина на всю жизнь, и, подтверждая это ссылками на позднейшие произведения сатирика ("За рубежом"), заключает так: "(Это - совершенно непосредственная любовь, не поддающаяся логическому анализу, потому что Салтыков был настоящий, коренной русский человек, не происхождением только, а всем складом, и просто естеством тянулся туда, где русский дух, где Русью пахнет" (Соч., т. V, с. 171) ³. В другом месте статьи Михайловский говорит, что "Салтыков был истинный патриот в том высоком смысле, который он сам придавал этому слову", что "он любил Россию в качестве просто русского человека, с молоком матери всосавшего стихийную привязанность к русскому облику и говору, к русской песне и сказке, к русскому нраву и обычаю" (с. 211-212)⁴.

Это и служило настроению эпохи, сближаясь в этом отношении не только с направлением Некрасова, но также и с передовым славянофильством, к которому позже он относился так резко отрицательно. Могло быть и прямое влияние славянофильских идей на него, на что указал В. П. Кранихфельд, цитируя следующее место из письма Салтыкова к И. В. Павлову: "Признаюсь, я сильно гну в сторону славянофилов и нахожу, что в наши дни трудно держаться иного направления. В нем одном есть нечто похожее на твердую почву, в нем одном есть залог здорового развития..." - и т. д. (В. П. Кранихфельд. M. E. Салтыков. - Мир божий, 1904, No 7, с. 218). Письмо к Павлову относится к 1857 году, то есть к одному из тех годов, когда славянофильство, по выражению В. П. Кранихфельда, "привлекало к себе все симпатии лучших, прогрессивнейших элементов русского общества". Вспомним, что к этому времени относится сближение и оживленная переписка Тургенева с Аксаковыми, работа Тургенева над "Дворянским гнездом" (о чем у нас была речь в VII гл. I ч.), сочувственные отзывы Чернышевского о славянофилах и другие признаки, указывавшие на возможное соглашение между представителями двух партий, столь резко расходившихся в 40-х годах.

Впрочем, в самой литературной деятельности Салтыкова это увлечение славянофильством не получило сколько-нибудь ясного выражения. Народничество сатирика в ту эпоху гораздо ближе подходило к настроению Некрасова, чем к чистому славянофильству. Поэт и сатирик, можно сказать, шли рядом и в ногу. Это совпадение тем знаменательнее, что оно отнюдь не основывалось на личных связях, которые завязались позже. Салтыков печатал "Губернские очерки" в "Русском вестнике" Каткова, тогда либеральном, и большею частью жил в провинции. Сближение с Некрасовым началось, по-видимому, с начала 60-х годов, когда Салтыков принял непосредственное участие в "Современнике", где он, впрочем, печатал свои вещи (например, из серии "Невинных рассказов") и раньше. Любопытно отметить и тот факт, что на первых порах "Губернские очерки" не понравились Некрасову. В письме к Тургеневу от 27 июля 1857 года поэт говорит, между прочим: "В литературе движение слабое... Гений эпохи - Щедрин... Публика в нем видит нечто повыше Гоголя!" (А. Н. Пыпин. Н. А. Некрасов, с. 179)⁵ Салтыкова по заслугам, см. у В. П. Кранихфельда (Мир божий, с. 9).}⁶.

Тем не менее уже в 6-й книге "Современника" того же 1857 года появилась хвалебная статья Чернышевского о "Губернских очерках". Любопытно отметить, что сам Некрасов, ценивший тогда Салтыкова так низко, в письме к Тургеневу от 30 июня 1857 года говорит: "В No 6 "Современника" Чернышевский написал отличную статью по поводу Щедрина"... (Пыпин. Н. А. Некрасов, с. 173).

Отзыв же Чернышевского гласит: "Губернские очерки" мы считаем не только прекрасным литературным явлением,-- эта благородная и превосходная книга принадлежит к числу исторических фактов русской жизни" ("Критические статьи", изд. M. H. Чернышевского. СПб, 1895, с. 357)⁷. Критик говорит еще, что русская литература гордится и долго будет гордиться "Очерками" Щедрина, и указывает на огромный успех книги в среде всех порядочных людей. Имя Щедрина "честно между лучшими, и полезнейшими, и даровитейшими детьми нашей родины (там же), а книга его выше всех похвал" {Этот восторженный отзыв о Щедрине в журнале Некрасова, а также и аттестация статьи Чернышевского как "отличной", выраженная поэтом в письме к Тургеневу от 30 июня 1857 г.⁸"Гений эпохи - Щедрин,-- туповатый, грубый и страшно зазнавшийся господин..." (!) - см. у Кранихфельда. - Мир божий, 1904, No 4, с. 8)⁹"Современнике" Чернышевскому, как и Добролюбову, не навязывая им своих личных мнений. Очень вероятно, что перемена взгляда Некрасова на Щедрина произошла именно под прямым влиянием Чернышевского и Добролюбова.}.

В начале того же 1857 года в 12-й книге "Современника" появилась и другая, также очень сочувственная статья о "Губернских очерках", написанная Добролюбовым, который, между прочим, отмечает и отношение Щедрина к народу, совпадавшее с воззрением "Современника". "Сочувствие к неиспорченному, простому классу народа,-- писал Добролюбов,-- как и ко всему свежему, здоровому в России, выражается у г. Щедрина чрезвычайно живо" (Соч. Н. А. Добролюбова, т. I. 1896, с. 430) ¹⁰. Добролюбов указывает и на ту параллель, которую проводит сатирик между типами из общества, с одной стороны, и типами народными - с другой, отдавая решительное предпочтение последним. Приведя большую выдержку из очерка "Богомольцы, спутники и проезжие", критик обращает внимание читателя на глубину и правдивость религиозного чувства у простых людей, на простоту его выражения и на то, что у них слова не расходятся с делом. Не то - в так называемом образованном обществе, где "либералы" и вообще люди "идейные" пробавляются одними фразами, между тем как "внутри существа их господствует лень и апатия". "Не такова эта живая, свежая масса...", "этот мир, толковый и дельный" - его слово крепко, и "сделает он, что обещал. На него можно надеяться" (с. 431). Итак, надлежащая оценка ранней сатиры Щедрина "Современником" была заслугою Чернышевского и Добролюбова, которые, таким образом, и подготовили почву для сближения Некрасова с Салтыковым, для многолетнего их сотрудничества в ведении двух передовых журналов ("Современник" по 1866 год и "Отечественные записки" с 1868 года), сыгравших такую крупную роль в передовом движении русской общественной мысли. 

перед глубиною, правдивостью, простотою народной веры и здоровыми задатками народной психологии не получает уже прежнего - приподнятого и лирического - выражения; зато растет и все ярче проявляется другое, более рациональное и в высокой степени плодотворное отношение к народу, основанное на чувстве справедливости. "Современнике" (в первой половине 60-х годов), Салтыков неоднократно возвращался к вопросу об отношениях правящих классов к народу, о материальном положении и нуждах крестьянской массы, о ее интересах и т. д. Здесь он решительно восстает против той идеализации мужика и того слащавого, фальшивого народничества, которые наиболее ярко выражались в публицистике и беллетристике славянофилов и так называемых "почвенников". Он прямо заявляет, что "когда говоришь о мужичках, то нет никакой надобности ни умиляться, ни приседать, ни впадать в меланхолию" (А. Н. Пыпин. M. E. Салтыков, с. 145). Описывая в ярких чертах суровую, скудную, тесную жизнь крестьянина, протекающую в постоянном и неблагодарном труде, под гнетом вечных забот о куске хлеба, вечной неуверенности в завтрашнем дне, Салтыков резко и решительно отвергает всякую надобность "рисовать картинки на розовом масле и вообще идеальничать и поэтизировать". Нужно смотреть на дело проще и "знать доподлинно", "что делает русский мужик и во что ему это дело обходится". Такое отношение к народному вопросу "положит начало чувству более прочному и плодотворному, чувству справедливости". Это рассуждение завершается следующею бутадою: "Если идеализация, всегда основанная на поверхностном и неполном знании вещей, помогает нам распускаться в умилениях и мечтах о сближениях, то не надо забывать, что нередко та же самая идеализация ведет нас и к мордобитию. Напротив того, знание вещи необходимо отразится и на отношениях человека к ней, и эти отношения будут именно такими, какими они быть должны. Не будет поцелуев, но не будет и оплеух, не будет любви всепрощающей, но не будет и поучений телесных. Будет справедливость, а покамест она только и требуется" (Пыпин. M. E. Салтыков; с. 145-146).

Эта точка зрения, основанная на чувстве справедливости и исключающая сентиментальное отношение к народу, установилась у Салтыкова, очевидно, под влиянием руководителей "Современника" - Чернышевского и Елисеева. Белоголовый, в воспоминаниях о Салтыкове, говорит: "Салтыков не отрицал, что и он многим обязан в своем развитии Чернышевскому" (Н. А. Белоголовый. Воспоминания и другие статьи. М., 1897, с. 236; см. также с. 257)¹¹"Современника", Некрасов задумал (в 1867 г.) взять в аренду у Краевского "Отечественные записки" и пригласил Салтыкова в соредакторы, последний настаивал на привлечении, на равных правах, и Елисеева (Белоголовый, с. 237).

Переход Салтыкова от прежней - народнической - точки зрения к новой, которую можно назвать "рационально-демократической", отразился в "Сатирах в прозе", печатавшихся в "Современнике" с начала 60-х годов. Здесь прежде всего мы отметим, так сказать, пересмотр вопроса об инстинктивном тяготении ко всему родному, о невольном пристрастии к своей национальной стихии, которое, как мы знаем, было у Салтыкова довольно сильно выражено. Теперь сатирик, признавая это тяготение и пристрастие, как факт, имеющий свое психологическое оправдание, уже не умиляется перед ним, не поэтизирует его, а вышучивает. Прочтем следующее место: "Глупов, милый Глупов! Отчего надрывается сердце, отчего болит душа, при одном упоминовении твоего имени? Или есть невидимое, но крепкое некоторое звено, приковывающее мою судьбу к твоей, или ты подбросил в питье мое зелья, которое безвозвратно приворожило меня к тебе? Кажется, и не пригож ты, и не слишком умен; нет в тебе ни природы могучей, ни воздуха вольного; нищета, да убожество, да дикость, да насилие... плюнул бы и пошел прочь! Ан нет..." Выходит такая "странная штука": "... подойдешь к тебе поближе, вкусишь от винограда твоего - тошнит: чувствуешь, как въяве дураком делаешься; уйдешь от тебя - плачешь..." Сатирик объясняет эту странность тем, что "мы все, сколько нас ни есть, мы все плоть от плоти... кость от костей" Глу-пова. И продолжает: "Это нужды нет, что иногда словно тошнит: тошнота-то, милый человек, ведь своя, родная, прирожденная, так сказать, тошнота! Ну, потошнит-потошнит, да и пройдет? Это нужды нет, что временем, словно обухом по голове, тебя треснет: обух-то ведь свой, глуповский обух, тот самый обух, который действует по пословице: кого люблю, того и бью,-- бери же его благоговейно в руки и поцелуй!.." (Полн. собр. соч. M. E. Салтыкова, т. II, 1900, с. 413).

Сатирические стрелы Щедрина, раньше направлявшиеся почти исключительно на верхние слои, на чиновников, помещиков и т. д., теперь метят вообще в "глуповцев", как таковых, без различия званий и состояний, и не щадят, где нужно, и мужика. В отношении последнего знаменательна одна страница "Сатир в прозе", которую приводит и поясняет Михайловский (Соч., т. V, с. 186--187) {См. также у Кранихфельда (Мир божий, 1904, No 7, с. 220--221).}¹²"глуповский анекдот", в котором рассказывается, как автор, подъезжая однажды к Глупову, был свидетелем мудрой распорядительности начальства, запрещавшего баркам и лодкам переезжать реку Большую Глуповицу, пока нагружается паром. Одна лодочка не вытерпела и поплыла. Начальство тотчас отрядило "дантиста" "для преследования и наказания ослушника". Дантист расправился на славу, и "воздух огласился воплями раздирающими...". Но что всего ужаснее,-- "толпа была весела, толпа развратно и подло хохотала. "Хорошень его, хорошень его!" - неистово гудела тысячеустая. "Накладывай ему, накладывай! Вот так, вот так!" - вторила она мерному хлопанью кулаков... Запротестовал только один какой-то старик, прошептавший: "разбойники!", да и тот сейчас же испугался и поспешил уйти с парома. Описав сцену, Щедрин предлагает разобрать ее "логически". Из этого разбора приведу только то, что относится к поведению толпы. Сатирик спрашивает: "Отчего ее не прорвало при виде этой гнусной расправы с одним из своей среды?" И отвечает: потому что она, эта толпа, не доросла еще до понятия о безобразии всяческого насилия,-- о том, "что нельзя же наказывать не только смертным, но и никаким боем, и не только такое преступление, как, например, нарушение бессмысленного приказания паромного унтер-офицера, но и всякое другое преступление, хотя бы отданное приказание было не бессмысленно и отдал его не унтер-офицер, а сам Удар-Ерыгин...". Такое сознание уже есть у нас в среде людей европейски образованных и мыслящих, но его нет в народе, оно "недоступно грубой толпе, которая из-за куска насущного хлеба потела и выбивалась из сил, вскидывая вилами навоз на телеги и потом разбрасывая его по полям...". В последних строках эта дикость толпы как бы оправдывается, то есть объясняется,-- между тем как развитое гуманное сознание людей образованных не вменяется им в особую заслугу (они имели возможность дорасти до него, ибо "занимались самоусовершенствованием в тиши кабинета, в сообществе книжек" и т. д.). К этому Щедрин добавляет еще указание на то, что толпа имеет "непреклонную веру в роковую неизбежность силы". И в этом она не виновата, потому что "живет не под влиянием умозрений, а под влиянием действий эмпириков и шарлатанов, которые научили ее горькому житейскому опыту" (Полн. собр. соч. M. E. Салтыкова, т. II, с. 408--409). При всем том, идеализация народа, к которой еще недавно так склонен был Салтыков, по необходимости отпадает теперь. Пусть народ не виноват в своей рабьей темноте, в своей дикости и приниженности, но эта тьма, дикость и раболепие - остаются фактом. Его можно объяснить, но обелить его и примириться с ним нельзя. На место еще недавнего "умиления" выступает негодование и - еще больше - презрение, умеряемое, однако, жалостью. Жалость и симпатия к народной массе, томящейся в непосильном труде, в темноте, в невежестве, и вместе с тем - презрение к тому же народу, как исторической "силе", вынесшей на своих плечах безобразный порядок вещей, его же угнетающий,-- вот та руководящая точка зрения писателя-гражданина, которая ляжет отныне в основу грозной и гневной сатиры Щедрина. Это руководящее воззрение он сам выразил весьма определенно в известном письме, опубликованном Пыпиным ("М. Е. Салтыков", с. 11--13), которое он написал (в 1871 г.) в ответ на упреки одного критика, усмотревшего в "Истории одного города" сатиру на историческое прошлое и презрение к русскому народу. Нам придется позже остановиться на этом любопытном документе дольше, здесь приведем только то, что отвечает Салтыков на упрек в презрении к народу: "... что касается моего отношения к народу, то мне кажется, что в слове "народ" надо отличать два понятия: народ исторический и народ, представляющий собою известную идею... Первому, выносящему на свои плечах Бородавкиных, Бурчеевых и т. п., я действительно сочувствовать не могу. Второму я всегда сочувствовал, и все мои сочинения полны этим сочувствием" (Пыпин, с. 13)¹³"История одного города", которою мы займемся в дальнейшем, бесспорно занимает одно из первых мест в сатирическом наследии Щедрина. Здесь его негодующая мысль и возмущенное чувство обращаются не на отдельные стороны или явления современной русской жизни, а на целое, на исторически сложившееся государственное целое России. Это в тесном смысле сатира политическая. Она создалась в конце 60-х годов (Отечественные записки, 1869), но была задумана или, так сказать, подготовлялась раньше. Этою подготовкою и явился тот пересмотр вопроса о национальном тяготении, о стихийной любви к Глупову, пересмотр, которому посвящена не одна страница "Сатир в прозе", где Глупов уже занимает довольно видное место. Сатирик дает злую и яркую картину жизни, нравов и всей дикости, отсталости и спячки глуповцев, разрабатывает психологию глуповца, заглядывает мельком и в доисторические времена Глупова, "историю" которого он напишет впоследствии...

Надо отметить, что в этих первоначальных очерках Глупова сатирик не является безусловным пессимистом. Он даже свидетельствует, что некогда Глупов назывался Умновым. Но уже во времена отдаленные был переименован в Глупов по приказанию Юпитера - за то собственно, что страдал болезненною спячкою, которой чуть было не подвергся и сам Юпитер, однажды посетивший Глупов. Переименованием глуповцы не обиделись и даже преподнесли Юпитеру хлеб-соль. Очевидно, выходит так, что хорошие задатки у глуповцев были, был даже ум; но они осовели от спячки и с течением времени потеряли способность ворочать мозгами. Когда однажды явилась в Глупов Минерва, желая узнать, "какую это думу мудреную думает Глупов, что все словно молчит да на ус себе мотает",-- то глуповцы только кланялись и потели. "Скажите, что ж вы желали бы?" - продолжает вопрошать Минерва. А глуповцы все только кланяются да потеют. "Тогда бог весть откуда раздался голос, который во всеуслышание произнес: "Лихо бы теперь соснуть было!" Это обезоружило и смягчило богиню, которая от нетерпения начала было уже сердиться и топать ножкой. Теперь она "милостиво улыбнулась". А глуповцы засмеялись тем "нутряным смехом, которым должен смеяться Иванушка-дурачок, когда ему кукиш показывают" (т. II, с. 646).

у них были некогда (ведь когда-то они назывались "умновцами"). Такой взгляд отчасти отзывается тем историческим романтизмом, который был отличительною чертою славянофильства и также известных течений народничества, идеализировавших архаические формы народного быта.

Итак, "у Глупова нет истории" (645). Впрочем, по рассказам старожилов, какая-то история у них хранилась на колокольне, но ее крысы съели. Очевидно, в тесной связи с отсутствием истории находится и тот курьезный факт, что "истинное глуповское миросозерцание состоит в отсутствии миросозерцания". Сатирик не считает нужным подтверждать это историческими изысканиями, потому что эти последние уже произведены М. П. Погодиным. Но тут выходит недоразумение, которое сатирик отмечает мимоходом: "... труды ли Михаила Петровича сделали то, что Глупов кажется Глуповым, или Глупов сделал то, что труды Михаила Петровича кажутся глуповскими? Петр Великий создал Россию или Россия создала Петра Великого?" (677--678).

Вообще сатирик не отчаивается в будущем Глупова. Он даже думает, что если система нажимания и постукивания по головам будет постепенно упраздняться, то из глуповцев еще может выйти толк. Он полемизирует с теми, которые утверждают, будто "с Глуповым относительно миросозерцания без понудительных мер ничего не поделаешь" (675). К прискорбию оказывается, что сами глуповцы убеждены в этом. Они даже "дуреют от любви к тому, кто стучит им в головы", и становятся скучны и унылы, "если стучание почему-либо временно прекращается" (677). Но сатирик видит здесь только недоразумение и сожалеет, что "никто еще не пробовал" применить к глуповцам "систему поглаживания по головке" (647). Обращаясь к ним, он говорит: "Поймите, что от вас совсем даже не так много требуется, как вы думаете; что никто не ожидает, чтоб вы непременно, не сходя с места, сделались умновцами, немедленно сказали новое слово и изобрели порох! От вас требуется только, чтоб вы оказали охоту и прилежание - и ничего больше!" (677).

В другом месте сатирик рассказывает, как глуповцы воздвигли гонение на некоего мосье Шаликова, который скорбит о них и "думает о том, какими бы средствами можно бы сделать из них умновцев..." (631). Глуповцы возненавидели Шаликова, потому что он - "принцип, который подрывает" глуповские "основы жизни" и нарушает сон Глупова. Настал час пробуждения и критики. Нельзя сказать, чтоб у глуповцев не было дотоле никакого нравственного принципа, не было никаких верований и мыслей. Они были. "Ты веровал, ты мыслил",-- обращается сатирик к глуповцу. "Это несомненно, хотя верования твои были нелепы, хотя мысли твои были поганы" (633). Теперь настала пора убедиться в этом,-- и глуповец, до сих пор привыкший страдать только физически ("что плюха? съел плюху, съел две - встряхнулся и пошел щеголять по-старому..."), впервые восчувствовал страдания нравственные: он "в первый раз понял, что значит настоятельное прикосновение к нравственным основам жизни и какую страшную боль причиняет это прикосновение..." (634). Оттуда - остервенелая ненависть к Шаликовым, по крайней мере, со стороны закоренелых глуповцев. Что же касается других, не закоренелых, то, по-видимому, они и общественное мнение, ими представляемое, мало симпатизируют Шаликову, а масса остается к нему равнодушною (634). Во всяком случае, утешительно и то, что с этой стороны нет вражды, а есть только равнодушие. Это все-таки залог лучшего будущего. Сатирик все еще верит, что в массах осталось некое благое наследие от тех мифических времен, когда Глупов назывался Умновым... От баснословного Умнова доносятся ветры, освежающие воздух Глупова... Выходит как-то так, что хотя глуповцы и поражены проказой, но "воздух Глупова чист" - и "благодаря этой чистоте" в нем "ощущается та струя честности, которая полагает непереступаемые границы распущенности глуповцев" (634--635). И сатирик, ободренный этой струей честности, обращается к глуповцу с таким увещанием: "Сойди в трущобы своего собственнного сердца, о глуповец, и очисти их от наслоившегося веками навоза! И там ты отыщешь зачатки некоторой застенчивости, и там ты доскребешься до чего-то похожего на робкое признание силы добра!" (635). Больших упований на это очищение сатирик не возлагает, но все-таки думает, что таким путем глуповец может добраться до "спасительного трепета", "который не дозволяет надругаться над тем, что, по общему, вселенскому сознанию, признается за добро". И затем, рядом житейских примеров, Щедрин показывает, в чем состоит и как проявляется влияние "честной струи". 

разделял вместе с другими передовыми деятелями эпохи. Если в 60-х годах у него и у Некрасова ноты умиления и смирения, звучавшие в 50-х, пошли на убыль и вскоре совсем исчезли, то это еще не значило, чтобы исчезла у них и народническая точка зрения в вопросах общественной жизни и внутренней политики. Сущность передового демократического движения 60-х годов сводилась к тому, что на первый план выдвигались интересы народа, какими они представлялись в данный момент, идеалы же интеллигенции отступали на второй план, а главное - игнорировался и порою совсем отрицался постановка которого представлялась (да так оно и было на самом деле) несвоевременною и идущею вразрез с настоятельными интересами и вопиющими нуждами крестьянской массы. Политический вопрос подымался тогда лишь в некоторых слоях будирующего дворянства, далеко еще не освободившегося от крепостнических традиций. Передовая интеллигенция поэтому открыто выступала против "конституционных" поползновений этого класса. Оттуда и столь известное пошучивание "конституцией" в сатире Щедрина. Все упования возлагались друзьями народа на правительство или, вернее, на прогрессивные элементы в нем. Это придало как бы некоторый "бюрократический" оттенок прогрессивным стремлениям демократов-радикалов, которые в этом направлении иногда заходили дальше, чем следовало бы, хотя бы, например, в отношении к земской реформе, не оцененной ими по достоинству. Салтыков не переставал вышучивать земство и иронизировать над "сеятелями и деятелями" в течение всей второй половины 60-х годов и еще в начале 70-х, к великому негодованию некоторых либералов-земцев того бремени и к нескрываемому удовольствию "бюрократов".

Вообще движение, оживление и все веяния эпохи реформ имели весьма мало общего не только по размерам, но и по характеру своему с тем движением, которое охватило всю Россию в 1905--1906 годах. Эпоха конца 50-х и начала 60-х годов была, конечно, великим поворотным пунктом русской истории, но, в силу самой исторической "логики" вещей, этот поворот не был и не мог быть а был только За отсутствием организованных общественных сил, это раскрепощение могло осуществиться только путем реформ сверху, проводимых "бюрократически", причем тщательно вытравлялись те "пункты" в реформах, которые так или иначе отзывались уже не только раскрепощением, а и некоторым освобождением. Передовая публицистика, конечно, отстаивала эти "пункты", как могла и умела, но за всем тем преобладающее значение и редкую популярность имела мысль, что есть некоторая роскошь, нужная собственно для "господ" и для интеллигенции, а народу после раскрепощения нужна пока только земля, сохранение общины и элементарное образование. В общем и Салтыков разделял эту мысль, хотя (надо отдать ему справедливость) своею меткою сатирою он, может быть, больше чем кто-либо, содействовал росту освободительных идей и критическому отношению к бюрократическим основам жизни.

Сатирическое творчество Салтыкова поражает нас своею разносторонностью. Нет такой темной силы, которая укрылась бы от его проницательного взора и не вызвала бы его гневного негодования. Он нападал на все ретроградные элементы в правительстве и в обществе, на сословные претензии дворян, на крепостничество помещиков, на кулаков-мироедов, на новую "буржуазию", на биржевиков и дельцов, на пустословие и поверхностный либерализм в земстве, на лицемеров, ханжей, "пенкоснимателей" и т. д. и т. д. Из этого огромного репертуара мы остановимся здесь только на ,

"Губернские очерки" были направлены не против бюрократии, как таковой, а против дореформенных порядков, против отживающих норм бюрократического произвола и еще более против крепостничества. И сам сатирик в то время был "бюрократом" - чиновником особых поручений при вятском губернаторе, потом при министерстве внутренних дел, потом вице-губернатором и т. д. Как известно, он был в этой роли чиновника, ревизора, следователя, начальника - строг, взыскателен, неподкупен, нелицеприятен, вообще являлся верным представителем нарождавшегося тогда типа либерального, просвещенного и демократически настроенного деятеля-бюрократа. Этот "бюрократ", однако, хорошо понимал необходимость ограничения бюрократического произвола и в официальной записке "Об устройстве градских и земских полиций" (1857) на^: стаивал на "возвышении земского начала на счет бюрократического" и на необходимости децентрализации, утверждая, что излишняя централизация вредит местным интересам и порождает массу чиновников, "чуждых населению и по духу, и по стремлениям, не связанных с ним никакими общими интересами, бессильных на добро, но в области зла являющихся страшной, разъедающей силой" (Материалы для биографии M. E. Салтыкова, статья К. Арсеньева. - Полн. собр. соч. M. E. Салтыкова, т. I. СПб., 1900, с. 66) {См. также: К. К. Арсеньев. Салтыков-Щедрин (в библиотеке "Светоча", СПб., 1906), с. 19--21.}. Мало того: в этой же записке Салтыков, задолго до введения земских учреждений, ратует за расширение земской самодеятельности, указывая на вред излишней регламентации частных интересов и правительственного вмешательства "в мелочные отправления народной жизни" (там же, 66). "Правительство не имеет надобности навязывать земству такие-то и такие-то интересы, а не те, которые стоят на первом плане у самого земства. Задача правительства ограничивается соглашением местных интересов с общегосударственными" (там же, 64). Тем не менее, как только возникла опасность сословных притязаний, например, дворянских, в ущерб интересам крестьянства, Салтыков не колебался рекомендовать правительственное вмешательство и усиление бюрократического элемента. Так, в 1861 году в статье "Об ответственности мировых посредников" он ополчается против тенденций дворянско-консервативной партии, выразившихся в статье Ржевского ("Несколько слов о дворянстве"), который доказывал, что выбранные дворянством мировые посредники будут на высоте своего призвания и в особом контроле не нуждаются. Салтыков, напротив, настаивает на необходимости контроля, проектируя устройство ежегодных губернских съездов мировых посредников, и настаивал на участии в этих съездах представителей от правительства в лице членов губернского крестьянского присутствия и правительственных членов уездных мировых съездов (Арсеньев, с. 82). Главным мотивом такого проекта послужило Салтыкову убеждение, что "слишком мало распространена в среде дворянства подготовка к серьезному труду, к пониманию крестьянских интересов" (там же, с. 81). Когда же, в жару этой полемики, Ржевский обозвал Салтыкова бюрократом, "выражает собою принцип, которого участие в жизненных отправлениях государства столь же необходимо, как и участие земства" (там ж е, с. 85). В свою очередь, в жару полемики, Салтыков зашел слишком далеко: он стал доказывать, будто у нас бюрократии в собственном смысле нет, потому что нет еще самоуправляющего земства... "Называя меня бюрократом,-- говорит он,-- г. Ржевский, очевидно, не сознавал, что употребляет выражение, которому в русской жизни нет соответственного понятия..." (там же) {Этот эпизод прекрасно комментирован В. П. Крапихфельдом, где читатель найдет освещение вопроса о "бюрократизме" Салтыкова (Мир божий. 1904, No 7, с. 239 и сл.).}. К. К. Арсеньев замечает, что слово "бюрократ" в порицательном смысле пускалось в ход в те времена преимущественно сторонниками помещичьих интересов и сословно-реакционных стремлений. "Бюрократами слыли тогда в известных сферах Николай Милютин, Яков Соловьев и другие деятели редакционных комиссий; не удивительно, что к тому же сонму оказался сопричисленным и Салтыков, и столь же понятно, что он отнесся довольно хладнокровно к этому сопричислению" (там ж е, с. 90--91).

"Бюрократизм" Салтыкова состоял в том, что, как только дело шло о защите народных интересов и если можно было надеяться найти эту защиту во вмешательстве правительственной власти, он, не колеблясь, предпочитал бюрократическое воздействие или контроль общественной инициативе, ибо плохо верил в бескорыстие и достоинство этой последней.

Но это нисколько не мешало сатирику сознавать и обличать темные стороны бюрократии, в особенности высшей, в которой он усматривал только замаскированную форму сословной (дворянской) опеки, с удивительною меткостью разоблачая реакционные и сословно-эгоистические тенденции в "политике" "помпадуров". Уже в ответе Ржевскому он, между прочим, говорит: "Где взяли, откуда вывели эти господа русскую бюрократию, отдельную от русского дворянства - это тайна, разгадки которой следует искать в трущобах сердец ноздревских..." (там же, с. 85). И затем в ряде блестящих очерков, озаглавленных "Помпадуры и помпадурши", начатых в 60-х годах и продолженных в 70-х, потом в знаменитых "Ташкентцах" (70-х годов), сатирик - с этой именно точки зрения - освещает "внутреннюю политику" администраторов вроде Удар-Ерыгина, Митеньки Козелкова и т. д. и т. д. Перед нами великолепная галерея типов, изображенных резко сатирически и зачастую карикатурно, но в то же время поражающих глубокою жизненностью и зловещею правдою художественного воспроизведения. Из этой жизненности и правды сама собой выделяется резкая критика всего строя нашей государственной жизни, придающая сатире Щедрина значение и смысл сатиры политической. Такой высоты она достигла в 70-х годах, но начало этого подъема было сделано в конце 60-х годов - в знаменитой "Истории одного города" (Отечественные записки, 1869), о которой мы поведем речь в следующей главе.

Примечания

¹