ТУРГЕНЕВЪ и ТОЛСТОЙ.
ОЧЕРКЪ IX.
Лиза, героиня "Дворянскаго гнезда".
I.
Разбирая женскiе типы Тургенева, мы оставляли до сихъ поръ въ стороне вопросъ о томъ, при помощи какихъ художественныхъ прiемовъ они воспроизведены. Несколько замечанiй въ этомъ смысле, сделанныхъ въ главе о Зинаиде ("Первая любовь"), въ счетъ не идутъ.
художественное изображенiе одного изъ важнейшихъ женскихъ типовъ, созданныхъ Тургеневымъ,-- именно такого, который по праву можетъ считаться типичнымъ образчикомъ художественной манеры Тургенева. Къ числу таковыхъ несомненно принадлежитъ образъ Лизы. Въ предыдущемъ очерке мы разсмотрели этотъ образъ по существу, т. -е. со стороны идей, для апперцепцiи которыхъ онъ можетъ служить; теперь мы постараемся изследовать его со стороны техъ художественныхъ прiемовъ, силою которыхъ онъ былъ созданъ. И, быть можетъ, нашъ анализъ послужитъ къ устраненiю иллюзiи, въ которую нередко впадаютъ многiе, читая и перечитывая Тургенева: имъ кажется, будто созданiе известнаго образа (напр. Лизы) не стоило автору большого труда, будто образъ создался скорее силою "вдохновенiя", чемъ - упорной работы мысли. Трудящiйся авторъ, погруженный въ анализъ, задумывающiйся надъ темъ, какъ-бы лучше изобразить, какъ оттенить, какими красками написать, какой взять тонъ и т. д., совсемъ не виденъ читателю. Оттуда, между прочимъ, мненiе, которое иногда приходится слышать, будто Тургеневъ, сравнительно съ Толстымъ, художникъ "поверхностный", не идущiй въ глубь вещей, создающiй образы прелестные, но не основанные на глубокомъ изученiи людей и жизни. Такое сужденiе можетъ быть опровергнуто только анализомъ Тургеневскихъ образовъ по существу, т. -е. со стороны ихъ содержанiя. Это мы и делали до сихъ поръ. Иллюзiя-же легкости творчества, иллюзiя отсутствiя труда, направленнаго на самое изображенiе типовъ, разрушится, если мы изъ роли читателя перейдемъ въ роль изследователя и постараемся вникнуть въ те художественные прiемы, которые применены авторомъ въ томъ или другомъ случае. Мы убедимся тогда, что все здесь строго обдумано, тщательно взвешено и тонко соображено, что на это дело потрачено много упорнаго труда - художественной мысли.
Лиза появляется впервые въ конце главы III-й: "въ то же время на пороге другой двери показалась стройная, высокая, черноволосая девушка летъ 19-ти,-- старшая дочь Марьи Дмитрiевны, Лиза". Затемъ только въ главе IV-й мы несколько знакомимся съ Лизой на основанiи ея разговора съ Паншинымъ и съ Леммомъ по поводу кантаты, сочиненной последнимъ. Изъ немногихъ словъ, сказанныхъ здесь Лизою, мы выносимъ известное впечатленiе, заставляющее насъ подозревать, что это - девушка не совсемъ обыкновенная, что въ ея натуре есть нечто особенное, некоторая, пока еще неведомая, глубина, соединенная съ простотою и ясностью души. Такое впечатленiе не осуществилось-бы, если-бы эта сцена была помещена раньше, если-бы ей не предшествовали главы IV-я, заключающая въ себе характеристику Паншина, и въ особенности - Y-я, целикомъ посвященная Лемму. Эти две главы, въ которыхъ Лиза отсутствуетъ, имеютъ огромное значенiе именно для постепеннаго и незаметнаго созданiя въ мысли читателя образа Лизы. Обе характеристики - Паншина и Лемма - въ этихъ двухъ коротенькихъ главкахъ, можно сказать, закончены, и въ распоряженiи читателя такимъ образомъ оказываются две известныя величины. Глава VI-я (объясненiе Лизы съ Паншинымъ и Леммомъ по поводу кантаты) указываетъ намъ на отношенiе къ этимъ двумъ уже известнымъ величинамъ третьей - неизвестной, Лизы. Получается родъ художественнаго силлогизма или уравненiя, подсказывающаго читателю, незаметно для него самого, определенiе Лизы. Это "подсказыванiе" начинается уже въ конце главы У-й. Изъ предыдущихъ двухъ страницъ ея мы узнаёмъ, что такое Леммъ; мы выносимъ убежденiе, что это - умственная и нравственная величина весьма значительная. "Поклонникъ Баха и Генделя-(читаемъ мы), знатокъ своего дела, одаренный живымъ воображенiемъ и той смелостью мысли, которая доступна одному германскому племени, Леммъ со временемъ - кто знаетъ?-- сталъ-бы въ ряду великихъ композиторовъ своей родины, если-бы жизнь иначе его повела; но не подъ счастливой звездой онъ родился!.." Такъ вотъ въ конце этой главы намъ даютъ понять, что этотъ замечательный человекъ высоко ценитъ Лизу. Намъ этого не говорятъ прямо, а заставляютъ насъ самихъ сделать, и притомъ безсознательно, такое заключенiе, которое и является немаловажнымъ "штрихомъ" въ деле постепеннаго возникновенiя въ нашемъ воображенiи образа Лизы. Сказано лишь, что Леммъ "давно ничего не сочинялъ; но, видно, Лиза, лучшая его ученица, умела его расшевелить: онъ написалъ для нея кантату..." Сведенiя объ этой кантате (надпись и посвященiе: "только праведные правы" и т. д. и приписка "für Sie allein") дорисовываютъ до конца тотъ "штрихъ", о которомъ мы говоримъ. Читая все это, читатель не думаетъ о Лизе, онъ думаетъ только о Лемме, о которомъ и идетъ речь, я потому не догадывается, что эти черточки не только служатъ для характеристики Лемма, но очень важны для дальнейшаго выясненiя натуры Лизы. Это нисколько не мешаетъ этимъ черточкамъ делать свое дело, и образъ Лизы начинаетъ нечувствительно складываться въ голове читателя. Безъ всякаго сомненiя, такая группировка чертъ, такое освещенiе Лизы светомъ, отраженнымъ отъ Лемма, вышли не сами собою: здесь виденъ тонкiй расчетъ художника. Не случайно также, а преднамеренно такъ резко противупоставлены Леммъ и Паншинъ, и Леммъ впервые выведенъ на сцену въ главе IV-й, тотчасъ после Паншинскато романса: "... всемъ присутствовавшимъ очень понравилось произведенiе молодого диллетанта: но за дверью гостинной въ передней стоялъ только-что пришедшiй уже старый человекъ, которому, судя по выраженiю его потупленнаго лица и движенiямъ п. течей, романсъ Паншина, хотя и премиленькiй, не доставилъ удовольствiя..." Въ виду художественнаго удобства появленiя Лемма какъ разъ въ этотъ моментъ, несколько нарушенъ принятый (очевидно, съ расчетомъ на известный художественный эффектъ) въ первыхъ главахъ порядокъ появленiя новыхъ лицъ въ самомъ конце главы {Въ конце первой главы является Гедеоновcкiй, въ конце ІІ-й - Паншинъ, въ конце ІІІ-й - Лиза, - страницей выше конца - Леммъ, въ самомъ конце VI-й - Лаврецкiй. (V-я повествуетъ о Лемме и является первымъ изъ трехъ отступленiй повествавательнаго и объяснительнаго характера, второе о Лаврецкомъ, третье о Лизе. Объ этихъ отступленiяхъ будетъ речь ниже).}.
Въ главе VII-й даны еще две-три незаметныя черточки, которыя однако-же западаютъ мимоходомъ въ голову читателя и, присоединяясь къ прежнимъ, подвигаютъ впередъ характеристику Лизы. Это именно замечанiе Лаврецкаго, что у Лизы - еще 8 летъ тому назадъ, когда онъ въ последнiй разъ ее виделъ,-- было "такое лицо, котораго не забываешь", и далее - объясненiе съ Паншинымъ въ конце главы. Отметимъ также, что въ этой главе впервые примененъ прiемъ, который мы встретимъ не разъ въ дальнейшемъ, а именно - глаза заканчивается "немой картиной": внизу, на пороге гостинной, Паншинъ объясняется въ любви Лизе, которая "ничего не отвечала ему...", а наверху, въ комнате Марфы Тимофеевны, сиделъ Лаврецкiй; "старушка, стоя передъ нимъ, изредка и молча гладила его по волосамъ... Онъ ничего не сказалъ своей старинной доброй прiятельнице, и она его не разспрашивала... Да и къ чему было говорить, о чемъ разспрашивать? Она и такъ все понимала, она и такъ сочувствовала всему, чемъ переполнялось его сердце".
"дворянскаго гнезда" Лаврецкихъ.
Нить прерваннаго разсказа возстановляется съ главы XVII-й. Лаврецкiй встречаетъ Лизу, идущую въ церковь, и изъ короткаго разговора съ нею узнаетъ, что Лиза религiозна. Онъ проситъ ее помолиться и за него. "Лиза остановилась и обернулась къ нему. - Извольте, сказала она, прямо глядя ему въ лицо: - я помолюсь и за васъ..." Это опять одинъ изъ техъ незаметныхъ, при бегломъ чтенiи легко ускользающихъ отъ вниманiя читателя, штриховъ, которые, однакоже, присоединяясь ко множеству другихъ, имъ подобныхъ, созидаютъ въ воображенiи читателя образъ Лизы и вместе съ темъ постоянно плетутъ психологическую нить взаимныхъ отношенiй Лизы и Лаврецкаго. Читатель могъ и не остановиться на этихъ двухъ строчкахъ, но оне заронили ему въ голову уверенность или готовность думать, что Лиза глубоко религiозна, что для нея молитва - дело серьезное. И въ этихъ словахъ Лизы ("извольте, я помолюсь и за васъ"), въ тоне, съ которымъ оне были сказаны (авторъ даетъ намъ почувствовать этотъ тонъ), Лаврецкiй долженъ былъ почуять проявленiе души глубокой и своеобразной. Но подобно читателю, и Лаврецкiй еще далекъ отъ полнаго и надлежащаго пониманiя Лизы,-- онъ только подготовляется къ таковому, невольно и постепенно подчиняясь обаянiю этой чистой и высокой души.
После этой коротенькой сценки Лиза появляется впервые только въ главе XXIII {Ея присутствiе въ главе XXI въ счетъ не идетъ.},-- темъ не менее на протяженiи этихъ главъ XVII--XXIII ея образъ значительно выясняется, и мозаичная работа его созиданiя далеко подвигается впередъ. Такой результатъ достигнутъ указанiями на то, какъ думаютъ о Лизе, какъ понимаютъ ее, какъ относятся къ ней другiя лица, уже известныя читателю, а именно Мароа Тимофеевна, Лаврецкiй и въ особенности Леммъ. Первая вноситъ свою лепту въ это трудное, кропотливое дело созиданiя образа Лизы - высказывая Лаврецкому (въ гл. XVII) свое резко-отрицательное отношенiе къ личности и сватовству Паншина. На вопросъ Лаврецкаго: "ну, а Лиза къ нему неравнодушна?" - она отвечаетъ, невольно попадая въ тонъ настроенiя Лаврецкаго: "кажется, онъ ей нравится,-- а, впрочемъ, Господь ее ведаетъ! Чужая душа, ты знаешь, темный лесъ, а девичья и подавно", на что Лаврецкiй замечаетъ: "да, девичью душу не разгадаешь". Это даетъ направленiе мыслямъ Лаврецкаго о Лизе въ следующей XVIII главе (на пути въ деревню): "вотъ - думалъ онъ - новое существо только что вступаетъ въ жизнь. Славная девушка, что-то изъ нея выйдетъ. Она и собой хороша. Бледное, свежее лицо, глаза и губы такiе серьезные и взглядъ честный и невинный. Жаль, она, кажется, восторжена немножко. Ростъ славный, и такъ легко ходитъ, и голосъ тихiй. Очень я люблю, когда она вдругъ остановится, слушаетъ со вниманiемъ, безъ улыбки, потомъ задумается и откинетъ назадъ свои волосы..." Кстати заметить, даже наружность Лизы описана Тургеневымъ не такъ, какъ въ большинстве случаевъ описывается у него наружность другихъ героинь: портретъ Лизы не данъ сразу, а отдельныя его черты, будто случайно, разбросаны въ разныхъ местахъ романа. Здесь, въ гл. XVIII, впервые после очень краткаго указанiя на внешность героини, сделаннаго въ конце главы III, даны - въ размышленiяхъ Лаврецкаго - дополнительныя черты.
Отношенiе Лаврецкаго къ Лизе приблизительно такое же, какъ и отношенiе къ ней читателя: для Лаврецкаго она пока еще загадка, величина неизвестная; но въ этой неизвестной величине онъ уже прозреваетъ нечто значительное и своеобразное,-- натуру, полную чарующей прелести и глубокаго интереса. И для него, какъ и для читателя, въ целяхъ выясненiя этой натуры, ея глубины, ея обаянiя, дружно работаютъ другiя лица, одни прямо, другiя косвенно. Но важнее всего въ этомъ отношенiи роль Лемма. Въ "построенiе Лизы" онъ вноситъ элементъ творческiй, поэтическiй, музыкальный. Намеки въ этомъ смысле попадались и раньше (кантата, музыка въ гл. XXI), но только съ главы ХХІІ-й Леммъ окончательно выступаетъ въ этой роли. Я имею въ виду коротенькую, но прелестную сцену въ дороге (Лаврецкiй и Леммъ едутъ въ деревню), которую и попрошу читателя возстановить въ памяти. При этомъ необходимо припомнить последнiя строки предыдущей ХХІ-й главы: "Даже сидя въ коляске, старикъ продолжалъ дичиться и ежиться; но тихiй, теплый воздухъ, легкiй ветерокъ, легкiя тени, запахъ травы, березовыхъ почекъ, мирное сiянiе безлуннаго звезднаго неба, дружный топотъ и фырканье лошадей, все обаянiя дорога, весны, ночи - спустились въ душу беднаго немца, и онъ самъ первый заговорилъ съ Лаврецкимъ". После этого и идетъ XXII глаза, начинающаяся словами"Онъ сталъ говорить о музыке, о Лизе, потомъ опять о музыке, Онъ какъ будто медленнее произносилъ слова, когда говорилъ о Лизе". Глава заключаетъ въ себе всего 2 страницы, которыя можно резюмировать такъ: Леммъ, этотъ необыкновенный человекъ, несчастный и трогательный старикъ, размечтался о "музыке и о Лизе" и, въ приливе неопределенныхъ вдохновенiй, поэтизируетъ: "Вы, звезды! О вы, чистыя звезды!" Изъ этихъ вдохновенiй пока ничего не выходитъ, но для читателя и для Лаврецкаго эти варiацiи старика о звездахъ, о невинныхъ сердцемъ, о любви даютъ въ результате своеобразную психологическую ассоцiацiю, въ составъ которой входитъ и образъ Лизы. Отъ стараго музыканта и "поэта въ душе" падаетъ на эту все еще загадочную фигуру своеобразное освещенiе, которое въ главе XXIII еще усиливается - тирадою Лемма по поводу предполагаемой любви Лизы къ Паншину: "Нетъ, горячится старикъ, она его не любитъ, т. е. она очень чиста сердцемъ и не знаетъ сама, что это значитъ - любить... Она можетъ любить одно прекрасное, а онъ не прекрасенъ, т. е. душа его не прекрасна". - "Дражайшiй маэстро! воскликнулъ вдругъ Лаврецкiй: - мне сдается, что вы сами влюблены въ мою кузину. - Леммъ вдругъ остановился. - Пожалуйста, началъ онъ невернымъ голосомъ,-- не шутите такъ надо мною. Я не безумецъ: я въ темную могилу гляжу, не въ розовую будущность ".
Для читателя и для Лаврецкаго эта ассоцiацiя служитъ важною подготовкою для встречи Лизы въ следующихъ главахъ, начиная съ XXIV-й. Неизвестная величина начинаетъ понемногу выясняться,-- душа загадочной девушки постепенно раскрывается передъ нами. Въ главе XXIV-й мы находимъ сравнительно-длинный разговоръ Лаврецкаго съ Лизой несколько-интимнаго характера - объ отношенiяхъ Лаврецкаго къ жене. Этому разговору, где ярко выступаетъ глубокая религiозная и нравственная убежденность Лизы, предшествуютъ следующiя строки: "Они разговорились; она успела уже привыкнуть къ нему,-- да она и вообще никого не дичилась {Опять, какъ бы невзначай, но съ несомненнымъ намеренiемъ вставленное замечанiе, не лишенное значенiя для пониманiя Лизы: Лиза молчалива и сосредоточена, не экспансивна, но она не - "дичокъ".}. Онъ слушалъ ее, гляделъ ей въ лицо и мысленно твердилъ слова Лемма, соглашался съ нимъ. Случается иногда, что два уже знакомыхъ, но не близкихъ другъ другу человека внезапно и быстро сближаются въ теченiе несколькихъ мгновенiй,-- и сознанiе этого сближенiя тотчасъ выражается въ ихъ взглядахъ, въ ихъ дружелюбныхъ и тихихъ усмешкахъ, въ самыхъ ихъ движенiяхъ. Именно это случилось съ Лаврецкимъ и Лизой. "Вотъ онъ какой", подумала она, ласково глядя на него; "вотъ ты какая", подумалъ и онъ". - Разъ это сближенiе и взаимное доверiе было почувствовано ими, Лиза не колеблясь сама первая заговорила на щекотливую тему о супружескихъ отношенiяхъ Лаврецкаго. Изъ всего разговора ясно видно, что Лизою руководило вовсе не любопытство, столь свойственное женщинамъ, не соблазнъ пикантной темы для беседы,-- а чистый порывъ глубоко-убежденнаго человека - указать другому, возбуждающему симпатiю и состраданiе, правильный путь, вызвать въ немъ известныя чувства - жалости, желанiе простить - по отношенiю къ жене, хотя бы и виновной. Отметимъ также одну характерную черту Лизы, проявляющуюся какъ тутъ, такъ и въ другихъ местахъ: это - своеобразная и непреклонная, несговорчивая логика христiански-убежденнаго ума, ненарушимо стоящаго на устояхъ этики всепрощенiя, примиренiя, покорности и безропотности въ несчастiй. Этотъ разговоръ не былъ тихой, задушевной беседой, это былъ споръ, при чемъ Лаврецкiй даже сердился и топалъ ногою. И конечно, изъ этого спора онъ, какъ и мы, читатели, долженъ былъ вынести убежденiе въ томъ, что въ характере Лизы, этой кроткой, женственно-нежной натуры, скрывается особое душевное начало, стойкое и неуклонное, какъ логика, неумолимое, какъ религiозный кодексъ, безповоротное, какъ категорическiй императивъ нравственнаго.
всехъ чаръ своей глубокой несравненности, своей умной наивности.
Марья Дмитрiевна съ дочерьми - въ гостяхъ у Лаврецкаго, въ деревне. Лаврецкiй и Лиза на плотине - чудный сюжетъ для художника-живописца. "Лаврецкiй гляделъ на ея чистый, несколько-строгiй профиль, на заткнутые за уши волосы, на нежныя щеки, которыя загорели у ней, какъ у ребенка,-- и думалъ: о, какъ мило стоишь ты надъ моимъ прудомъ!" - Въ разговоре съ Лаврецкимъ опять обнаруживается - мимоходомъ, словно невзначай - то религiозное начало въ Лизе, о которомъ мы только-что говорили. Здесь находятся знаменитыя слова Лизы, что "христiаниномъ нужно быть не для того, чтобы познавать небесное... тамъ... земное, а для того, что каждый человекъ долженъ умереть!". Тутъ-же мы узнаемъ, что Лиза часто думаетъ о смерти. Наконецъ, замечанiе въ конце главы объ уме Лизы и ея наивный ответъ: "Право? А я такъ думала, что у меня, какъ у моей горничной Насти, своихъ словъ нетъ",-- окончательно возсоздаютъ въ нашемъ воображенiи подлинный образъ Лизы. Съ этого момента мы и Лаврецкiй ее знаемъ.
II.
Отношенiя Лизы и Лаврецкаго, какъ они до сихъ поръ сложились, были отношенiями взаимнаго доверiя и дружбы, несколько осложненной все возроставшимъ интересомъ другъ къ другу. Лаврецкiй виделъ въ Лизе натуру не совсемъ обыкновенную, и Лиза отличала Лаврецкаго отъ другихъ мужчинъ. Завязывались те душевныя связи, изъ которыхъ современемъ могло развиться более живое и страстное чувство. Это развитiе было значительно ускорено неожиданнымъ известiемъ о смерти жены Лаврецкаго (гл. XXVII). Оттуда - резкая перемена въ настроенiи нашего героя. Известiе поразило его, взволновало, выбило изъ колеи и, главное,-- обрадовало. Онъ почуялъ свободу и возможность новой любви и счастья. Но какъ отразилось это известiе на Лизе? Это мы узнаемъ изъ главы ХХІХ-й, где въ длинномъ разговоре Лаврецкаго съ Лизой на тему о предполагаемой покойнице, о "прощенiи", о счастьи, о Паншине - ярко обрисовывается натура Лизы вообще и ея душевное состоянiе въ данную минуту. Прелюдiею къ этому - очень важному въ структуре всего романа - месту служатъ следующiя строки въ конце предыдущей ХXVIIІ-й главы: "Лиза пришла въ гостиную и села въ уголъ; Лаврецкiй посмотрелъ на нее, она на него посмотрела,-- и обоимъ стало почти жутко. Онъ прочелъ недоуменiе и какой-то тайный упрекъ на ея лице..." Вотъ именно въ разговоре главы ХХІХ-й Лизою явно руководитъ желанiе выяснить свои и высказать Лаврецкому тотъ упрекъ, который онъ накануне прочелъ на ея лице. Оттуда, такъ сказать, активная роль Лизы въ этой беседе. Она ведетъ разговоръ, она обрадовало Лаврецкаго, что, въ глубине души онъ ликуетъ по случаю смерти жены,-- и вотъ эта-то догадка и повергаетъ ее въ недоуменiе. Она не можетъ согласовать несомненной для нея греховности и жестокости такого чувства съ сложившимся уже у нея представленiемъ о Лаврецкомъ, какъ о человеке нравственно-чистомъ, сердечномъ, добромъ. "Скажите, допрашиваетъ она: - вы не огорчены? Нисколько?" - "Я самъ не знаю, что я чувствую", уклончиво отвечаетъ подсудимый. - "Но ведь вы ее любили прежде?-- Любилъ. - Очень?-- Очень. - И не огорчены ея смертью?-- Она не теперь для меня умерла",-- опять уклончивый ответъ, после котораго следуетъ вердиктъ: "Это грешно, что вы говорите... Не сердитесь на меня. Вы меня назвали своимъ другомъ: другъ все можетъ говорить. Мне, право, даже страшно... Вчера у васъ такое нехорошее было лицо... Помните, недавно, какъ вы жаловались на нее? А ея уже тогда, можетъ быть, на свете не было. Это страшно. Точно это вамъ въ наказанiе послано". Недоуменiе Лизы отчасти разъяснено, упрекъ высказанъ, но она все еще не удовлетворена. Лаврецкiй оказывается ниже ея идеала. Онъ грешникъ. Теперь ему следуетъ не радоваться, не ликовать, а каяться и молить Бога о прощенiи. Лиза это и высказываетъ ему: за вердиктомъ следуетъ эпитинiя.
До сихъ поръ, задавая вопросы, требуя ответа, выражая свои упреки, Лиза сохраняетъ самообладанiе и спокойствiе духа. Она смело высказываетъ свои мысли и, основываясь на правахъ дружбы, исходя изъ живого сочувствiя къ положенiю Лаврецкаго, не боится даже затрогивать очень щекотливые пункты (напр. о будущности дочери, которую Лаврецкiй не признаетъ своею). Это спокойствiе Лизы, очевидно, обусловлено темъ, что она еще не влюблена въ Лаврецкаго и даже не знаетъ о томъ чувстве, которое она уже внушила ему. Какъ только она узнаетъ это, или по крайней мере начнетъ подозревать,-- покой ея души, ясность ея мысли будутъ нарушены. Вотъ это-то и случилось тутъ-же, въ теченiе разговора, который мы анализируемъ, когда Лаврецкiй сказалъ, что онъ былъ-бы. вероятно, более огорченъ смертью жены, еслибы получилъ это известiе двумя неделями раньше. "Двумя неделями? возразила Лиза. - Да что-жъ такое случилось въ эти две недели?-- Лаврецкiй ничего не отвечалъ, а Лиза вдругъ покраснела еще пуще прежняго. - Да, да, вы угадали,-- подхватилъ внезапно Лаврецкiй: - въ теченiе этихъ двухъ недель я узналъ, что значить чистая женская душа, и мое прошедшее еще больше отъ меня отодвинулось". Затемъ следуютъ признанiе относительно ея чувствъ къ Паншину и горячiя речи Лаврецкаго, убеждающаго Лизу не выходить замужъ безъ любви, въ особенности - за Паншина, который недостоинъ ея. Вотъ тутъ-то Лиза и догадывается, что она, помимо воли, зажгла въ Лаврецкомъ чувство более страстное, чемъ дружба. Это открытiе действуетъ на нее потрясающимъ образомъ - темъ более, что и въ себе она сознаетъ возможность возникновенiя такого-же чувства къ Лаврецкому. Въ перспективе ей открывается неизбежность роковой коллизiи между влеченiемъ сердца и ея религiозными убежденiями. 14 вотъ почему на слова Лаврецкаго "не правда-ли, вы обещаете мне не спешить (замужествомъ)",-- "она ни слова не вымолвила - не оттого, что она решилась "спешить", но оттого, что сердце у ней слишкомъ сильно билось, и чувство, похожее на страхъ, захватило дыханiе". Этимъ и заканчивается глаза ХХІХ-я, представляющая собою, какъ видно изъ вышесказаннаго, поворотный пунктъ въ развитiи романа и въ особенности въ душевной исторiи Лизы. "Дворянское гнездо", можно сказать, делится на две части: первая, изображающая Лизу въ состоянiи душевной ясности и уравновешенности, заканчивается главой ХХІХ-й, и отъ нея начинается вторая часть, рисующая полную глубокаго трагизма коллизiю въ душе Лизы, когда ея внутреннiй миръ былъ нарушенъ любовью
Постепенное развитiе этой коллизiи очерчено намеками,-- въ главе ХХХ-й беглымъ, какъ-бы подавленнымъ разговоромъ (у фортепьяно), въ главе ХХХІ-й - сценою въ церкви, где между прочимъ видно, что Лаврецкiй отчасти подчинился религiозному влiянiю Лизы: "Онъ взглянулъ на Лизу... Ты меня сюда привела, подумалъ онъ: - коснись-же меня, коснись моей души". Она все такъ-же тихо молилась; лицо ея показалось ему радостнымъ, и онъ умилился вновь, онъ попросилъ другой душе - покоя, своей - прощенiя..." Намеки главы ХХХІІ-й заключены въ следующемъ разговоре: "Вы прочли эту книгу?-- спрашиваетъ Лаврецкiй. - Нетъ, мне теперь не до книгъ,-- отвечала она и хотела уйти. - Постойте на минуту; я съ вами давно не былъ наедине. Вы словно боитесь меня. - Да. - Отчего-же, помилуйте?-- Не знаю... - Скажите, вы еще не решились?-- Что вы хотите сказать? промолвила она, не поднимая глазъ. - Вы понимаете меня. - Лиза вдругъ вспыхнула. - Не спрашивайте меня ни о чемъ, произнесла она съ живостью: - я ничего не знаю, я сама себя не знаю... И она тотчасъ-же удалилась". - Въ сцене у Калитиныхъ, после молебствiя (конецъ той-же главы), "Лаврецкiй подселъ было къ Лизе, но она держалась строго, почти сурово и ни разу не взглянула на него. Она какъ будто съ намеренiемъ его не замечала; какая-то холодная, важная восторженность нашла на нее... ".
Таковы симптомы глухой борьбы, происходившей въ душе Лизы. Она уже знала, что онъ ее любитъ, и считала это несчастьемъ и грехомъ; она уже начинала сознавать и въ себе зарожденiе любви къ нему, и это чувство казалось ей чемъ-то въ роде паденiя, преступленiя, святотатственнаго нарушенiя заветовъ религiи и нравственности. Но въ тоже время она не могла не знать, что это чувство по-своему чисто и свято, что въ немъ нетъ ничего грязнаго, ничего греховнаго. Манящая прелесть зарождающагося чувства, чарующая поэзiя первой любви уже овладевали душою Лизы,-- и не знала она, какъ сладить съ этимъ обаянiемъ, какъ вырвать это чувство,-- да и въ самомъ ли деле такъ уже необходимо вырывать его? А что - если оно ниспослано свыше? Но для чего: для искушенiя, для испытанiя, или для счастья, для радостей земныхъ? Какъ решить этотъ вопросъ, где найти ответъ? Для Лизы ясно: нужно обратиться къ Богу, нужно молиться Ему: Онъ укажетъ. - Она любила и молилась.
Любовь, осложненная молитвою,-- это совсемъ особая любовь, къ которой способны только такiя натуры, какъ Лиза,-- любовь, въ которой замешано третье лицо - Божество. Это лицо - не равнодушный зритель, не холодный созерцатель. Оно принимаетъ живое участiе въ душевной коллизiи героини и можетъ позволить и воспретить, поощрить и покарать. Оно позволило въ главе XXXII-ой Лаврецкому разбить Паншина въ словесномъ турнире "по всемъ пунктамъ" и дало Лизе почувствовать, что "оба они (Лиза и Лаврецкiй) и любятъ, и не любятъ одно и то-же" (гл. XXXIV). По окончанiи турнира, они, "словно сговорившись, оба встали и поместились возле Марфы Тимофеевны. Имъ сделалось вдругъ такъ хорошо обоимъ, что они даже побоялись остаться вдвоемъ,-- и въ то-же время они почувствовали оба, что испытанное ими въ последнiе дни смущенiе исчезло и не возвратится более..." Глава (XXXIII) оканчивается "картиною": "Все затихло въ комнате, слышалось только слабое потрескиванiе восковыхъ свечей... да широкой волной вливалась въ окна, вместе съ росистой прохладой, могучая, до дерзости звонкая песнь соловья". - Затемъ идетъ удивительное, въ поэтическомъ отношенiи, изображенiе - въ главе ХХXIV-ой - апофоза любви Лаврецкаго и Лизы. "Они сидели возле Марфы Тимофеевны и, казалось, следили за ея игрой (въ карты)... а между темъ у каждаго изъ нихъ сердце росло въ груди, и ничего для нихъ не пропадало: для нихъ пелъ соловей, и звезды горели, и деревья тихо шептали, убаюканныя и сномъ, и негой лета, и тепломъ. Лаврецкiй отдавался весь увлекавшей его волне - и радовался; , что происходило въ чистой душе девушки: оно было тайной для нея самой; пустъ же останется оно и для всехъ тайной. Никто не знаетъ, никто не виделъ и не увидитъ никогда, какъ, призванное къ жизни и процветанiю, наливается и зреетъ зерно въ лоне земли".
Для надлежащей оценки художественнаго образа Лизы, необходимо вникнуть въ настоящiй смыслъ этихъ строкъ.
III.
Эти поэтическiя строки отнюдь не должны быть разсматриваемы, какъ одна изъ столь обычныхъ въ изящной литературе стилистическихъ прикрасъ въ описанiяхъ любви,-- какъ родъ общаго места, которое легко могло бы быть перенесено изъ одного романа въ другой и везде было бы кстати.
объ индивидуальной Лизе, героине "Дворянскаго Гнезда", и во-вторыхъ обо всехъ техъ женскихъ натурахъ, которыя ей сродни, которыхъ обобщенiемъ или представителемъ служитъ образъ, созданный Тургеневымъ. Не всякая любовь, женская или мужская, таинственна, не всегда ея зарожденiе мистично. Душевное состоянiе, его выражающее, зачастую можетъ быть съ большею или меньшею точностью определено и выражено словами или художественными образами. Вотъ напр. соответственное душевное состоянiе Лаврецкаго вполне определимо. Но не таково зарожденiе любви у Лизы: у нея оно действительно загадочно,-- первые всходы ея чувства такъ своеобразны и такъ глубоко скрыты въ тончайшихъ извилинахъ ея чистой и высокой души, что этотъ процессъ, въ ней происходящiй, остается тайной для нея самой, и слово человеческое, даже слово великаго художника, не найдетъ для него другого определенiя, кроме отрицательнаго, "агностическаго". - Такова мысль Тургенева.
Посмотримъ, справедлива ли она.
Вообще говоря, любовь, т. е. состоянiе влюбленности, не принадлежитъ къ числу наиболее загадочныхъ или таинственныхъ явленiй пенсiи. Она представляется мистичною разве только въ томъ смысле, въ какомъ мистично все на свете: и матерiя, и сила, и законы природы, и мiръ психическiй, и весь космосъ. Но оставляя въ стороне эту общую всему сущему мистичность, мы скажемъ, что въ сфере психической есть рядъ явленiй, во многихъ отношенiяхъ несравненно более таинственныхъ, чемъ любовь. Это именно - явленiя отвлеченной мысли, загадочность которой обусловлена, между прочимъ, темъ, что она - высшее, последнее въ эволюцiонной цепи проявленiе психiи, уже очень далеко отошедшее отъ техъ простейшихъ душевныхъ явленiй, изъ которыхъ оно развилось. Вотъ именно эта удаленность, вместе съ трудностью, иногда невозможностью уловить посредствующiя звенья, и придаетъ явленiю отпечатокъ относительной "мистичности". Самый процессъ зарожденiя мысли, возникновенiя понятiй, созданiя идей, по своей сложности, быстроте и кажущейся самопроизвольности, наконецъ,- по своей сокровенности и недоступности для изследованiя - этотъ процессъ действительно исполненъ глубокой тайны, и къ нему-то скорее, чемъ къ любви, можно применить тургеневскую метафору: "никто не знаетъ, никто не виделъ и не увидитъ никогда, какъ, призванное къ жизни и процветанiю, наливается и зреетъ зерно въ лоне земли". Наконецъ, значительная доля мыслительныхъ процессовъ скрывается въ сфере безсознательной: она "остается тайною" для самого субъекта, и поэтому - "слово не выразитъ того, что происходитъ" въ немъ.
Иное дело - любовь. Правда, и она уже далеко отошла отъ своего первоисточника (полового влеченiя), но все-таки этотъ последнiй - живъ и такъ или иначе сказывается. Самая возможность возникновенiя любви только между мужчиной и женщиной (оставляя въ стороне некоторыя изъятiя патологическаго характера, продукты извращенiя) указываетъ намъ на генезисъ этого чувства. Оно есть перерожденное, облагороженное, идеализированное половое влеченiе. По способу своего выраженiя, по симптомамъ своимъ, оно весьма доступно наблюденiю и более или менее точному дiагнозу. Самому субъекту оно открывается съ не меньшей ясностью, чемъ другiя чувства.
Исходя изъ этихъ соображенiй, можно было бы утверждать, что разсматриваемая мысль Тургенева едва-ли подлежитъ оправданiю, что она представляетъ собою родъ утрировки. Если вообще любовь не такъ ужъ мистична, то почему любовь Лизы должна быть исключенiемъ? Неужели въ самомъ деле то, что происходило въ душе Лизы, такъ таки и оставалось тайною для нея самой? Разве такъ ужъ трудно было ей догадаться, что она влюблена? Иди, быть можетъ, это чувство зарождающейся любви осложнилось у нея какими-нибудь другими душевными состоянiями, и весь процессъ прiобрелъ характеръ особливой сложности и запутанности, такъ что въ самомъ деле она не въ состоянiи была въ немъ разобраться и дать себе отчетъ?
После той внутренней борьбы, которую пережила Лиза, после всехъ недоуменiй и тревогъ душевныхъ, вызванныхъ въ ней переходнымъ состоянiемъ отъ дружбы къ любви, после всехъ обуревавшихъ ее противоречiй,-- вдругъ разсеялся туманъ, и яркiй лучъ любви осенилъ ея невинную душу,-- пришло и для нея, еще не ведавшей этихъ радостей, то "чудное мгновенiе", когда человекъ чуетъ чарующую близость счастья, когда "ничто для него не пропадаетъ". Было мрачно и противоречиво въ душе,-- теперь въ ней ясно и светло, и нетъ противоречiй, нетъ недоуменiй, осуществился могучiй подъемъ духа въ какую-то высшую сферу гармонiи, внутренней поэзiи:
И сердце бьется въ упоеньи,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
Для душъ несложныхъ, не возвышающихся надъ уровнемъ посредственности, для натуръ заурядныхъ, этотъ переходъ отъ прозы существованiя къ поэзiи любви совершается легко, скользя по поверхности души, не превращаясь въ вопросъ, не становясь загадкою. Натуры более глубокiя, более вдумчивыя сознательнее относятся къ этому душевному процессу, въ нихъ происходящему, и - перенесенный въ сферу более таинственную, чемъ онъ, въ сферу мысли - онъ принимаетъ характеръ сложнаго, более или менее загадочнаго явленiя, въ которомъ оне стараются разобраться. Сравнительно несложный вопросъ любви превращается въ многотрудный вопросъ самосознанiя. Вспомнимъ Елену, героиню "Накануне", и ея дневникъ. Вообще, чемъ глубже натура, темъ и любовь становится глубже, и ея чары кажутся загадочнее. Таинственность любви находится въ прямомъ отношенiи къ сложности и значительности душевныхъ задатковъ человека. Въ мистической душе Лизы любовь сама становится мистичной. Переходъ къ той связанности или одержимости духа, которая называется любовью, былъ у Лизы процессомъ чрезвычайно сложнымъ. Не отъ прозы существованiя перешла она къ поэзiи любви. Она и до любви знала иныя "чудныя мгновенья": мистическiе восторги религiи, чарующую близость къ божеству, сладость молитвы. Не прозою и прозябанiемъ была ея жизнь,-- она была исполнена поэзiей религiознаго подъема духа и работою своеобразной мысли (хотя и безъ "своихъ словъ"). Отъ этой - мистической и высокой - поэзiи Лиза и перешла къ поэзiи любви, или, лучше сказать, у нея вторая только присоединилась къ первой. Душа Лизы стала ареною двухъ поэтическихъ процессовъ, которые сперва другъ другу противоречили и находились въ отношенiяхъ конфликта, а потомъ слились въ гармоническомъ созвучiи. Долго звучали - властно и нераздельно - неземные аккорды религiозныхъ струнъ души,-- какъ музыка Лемма, они "касались всего, что есть на земле дорогого, тайнаго, светлаго", они "дышали безсмертной грустью и уходили умирать въ небеса". Потомъ, въ свой чередъ, рядомъ съ этой райской песнью, зазвучали иные - дополнительные - звуки, сперва робкiе, нерешительные, казалось - поющiе диссонансомъ. Но они росли и крепли, и вотъ уже громко поютъ они про любовь, про чистую радость, общенiе съ живою, хотя-бы и грешною душой человеческой, и вдругъ переходятъ въ "страстную мелодiю, которая вся сiяетъ, вся томится вдохновенiемъ, счастьемъ, красотою".
Тургеневъ правъ: "слово не выразитъ того, что происходило въ чистой душе девушки". Только вдохновенная музыка Лемма могла дать образъ для этой тайны.
нему на плечо. - Въ заключительной лаконической фразе, которою оканчивается глаза,-- "и Лиза не спала: она молилась" - слышатся последнiе аккорды той-же душевной симфонiи.
IV.
Следующая глаза ХXXV-ая посвящена воспитанiю Лизы и является третьимъ и последнимъ отступленiемъ отъ нити разсказа. Это отступленiе какъ разъ на своемъ месте. Не трудно видеть, что, поместивъ его здесь, после чудной сцены объясненiя въ любви и передъ изображенiемъ того перелома въ судьбе Лаврецкаго и Лизы, который былъ следствiемъ внезапнаго возвращенiя жены Лаврецкаго, Тургеневъ достигъ двойного художественнаго эффекта. Все предшествующее достаточно познакомило насъ съ Лизою. Мы ее уже хорошо знаемъ,-- и те сведенiя о ея детстве, ея воспитанiи, которыя сообщаются въ главе ХXXV-ой, помещенныя где-нибудь выше, въ одной изъ-предшествующихъ главъ, не много-бы прибавляли къ обаянiю образа Лизы, и безъ того достаточно сильному. Черты изъ ея детства потонули-бы въ этомъ обаянiи, уже осуществленномъ иными художественными средствами, и проскользнулибы безъ заметнаго следа. Можно думать даже, что, при неудачномъ помещенiи этихъ чертъ, оне произвели-бы эффектъ антихудожественный,-- впечатленiе ненужныхъ усилiй расписать то, что уже и безъ того достаточно хорошо написано. Но, на своемъ месте, непосредственно вследъ за фразой-картиной "и Лиза не спала: она молилась", черты изъ детской жизни Лизы, образъ Лизы-ребенка, трогательныя подробности о пробужденiи въ душе девочки религiозныхъ стремленiй подъ влiянiемъ Агафьи,-- все это превосходно гармонируетъ съ настроенiемъ читатели и любовью останавливается надъ образомъ молящейся Лизы,-- и что-то детски-трогательное. что-то младенчески-чистое, невинное, святое наполняетъ его душу. И вотъ тутъ-то, въ этотъ мигъ умиленнаго созерцанiя, художникъ своимъ эпически-ровнымъ и тихимъ голосомъ начинаетъ разсказывать ему о детскихъ годахъ Лизы,-- какой это былъ ребенокъ, какъ ея "глаза светились тихимъ вниманiемъ и добротой", какъ "она задумывалась не часто, но почти всегда не даромъ, какъ она слушала разсказы Агафьи о Пречистой Деве, о святыхъ угодникахъ, какъ, наконецъ, "образъ Вездесущаго, Всезнающаго Бога съ какой-то сладкой силой втеснялся въ ея душу, а Христосъ становился ей чемъ-то близкимъ, знакомымъ, чуть не роднымъ". И читатель съ неослабевающимъ интересомъ следитъ за повествованiемъ автора, отнюдь не досадуя на перерывъ въ развитiи фабулы. Ему, читателю, уже хорошо знающему Лизу взрослую, чей чудный образъ "съ какой-то сладкой силой уже втесался ему въ душу", теперь-то и интересно, теперь-то и важно познакомиться съ Лизой-ребенкомъ. Узнать, какъ развивалась эта высокая душа, какъ складывалась эта глубокая натура,-- является теперь для читателя своего рода художественной потребностью. И этой потребности художникъ удовлетворилъ вполне: Повествуя, какъ росла и воспитывалась Лиза, онъ нечувствительно приводитъ насъ къ началу, къ Лизе взрослой, и дорисовываетъ ея образъ несколькими штрихами, которые, въ воображенiи читателя, вступаютъ въ тесную ассоцiацiю съ данными раньше. Таковы напр. указанiя, что у Лизы "не было своихъ словъ, но были свои мысли, и шла она своей дорогой", что "она была очень мила, сама того не зная". Заключительныя строки главы сильнымъ и отчетливымъ аккордомъ завершаютъ эту, своего рода, "композицiю": "вся проникнутая чувствомъ долга, боязнью оскорбить кого-бы то ни было, съ сердцемъ добрымъ и кроткимъ, она любила всехъ и никого въ особенности; она любила одного Бога восторженно, робко, нежно. Лаврецкiй первый нарушилъ ея тихую внутреннюю жизнь. Такова была Лиза".
Другой художественный эффектъ, достигаемый "отступленiемъ" главы XXXV-й, это необходимость отодвинутъ на некоторое разстоянiе описанiе прiезда жены Лаврецкаго и всего, что оттуда вытекало, отъ главы (XXXIV), изображающей любовь Лаврецкаго и Лизы и иллюзiю близкаго счастья. Художникъ долженъ считаться съ читателемъ, съ его впечатленiями, со сменою ею вниманiе читателя въ сторону и переводить последняго изъ одного настроенiя въ другое не прямо, а черезъ посредство третьяго. Готовясь изобразитъ новое и резко-противуположное прежнему душевное состоянiе героевъ, т. е. намереваясь перевести читателя изъ одного настроенiя въ другое, отъ одного порядка мыслей къ другому, художникъ, въ избежанiе слишкомъ резкаго, какъ-бы режущаго ухо перехода, на время занимаетъ читателя вставочнымъ разсказомъ. Такое значенiе, кроме вышеуказаннаго, имеетъ глаза ХXXV-я, служа какъ-бы отдыхомъ после сильныхъ ощущенiй главы XXXIV-й, отдыхомъ необходимымъ для художественнаго воспрiятiя грустныхъ и мрачныхъ мотивовъ последующихъ главъ. - Такимъ образомъ, "отступленiе" о Лизе по существу отличается отъ "отступленiя" о Лаврецкомъ и его предкахъ (гл. VIII--XVI): последнее введено не въ интересахъ художественности, а съ целью сделать фигуру Лаврецкаго вполне понятною и ясною во всехъ деталяхъ,-- разъяснить ея значенiе, какъ культурнаго типа, олицетворяющаго собою одинъ изъ моментовъ въ развитiи русскаго общества.
Следующiя за разсмотреннымъ отступленiемъ о прошломъ Лизы, главы XXXVI-я и XXXVII-я, разсказываютъ о прiезде жены Лаврецкаго и воспроизводятъ вызванную этимъ прiездомъ перемену въ душевномъ состоянiи Лаврецкаго. Лизу мы встречаемъ въ главе ХХXVIIІ-й, где она отказываетъ Паншину, вследствiе чего на нее сыплются упреки матери; здесь же помещенъ и любопытный разговоръ съ Марфой Тимофеевной, узнавшей о ночномъ свиданiи Лизы съ Лаврецкимъ Въ разговоре обрисовывается честная и прямая натура Лизы, а въ заключительныхъ строкахъ главы указанъ характеръ ея любви: "Стыдно, и горько, и больно было ей: но ни сомненiя, ни страха въ ней не было,-- и Лаврецкiй стадъ ей еще дороже. Она колебалась, пока сама себя не понимала; но после того свиданiя, после того поцелуя - она уже колебаться не могла; она знала, что любитъ - и полюбила честно, не шутя, привязалась крепко, на всю жизнь - и не боялась угрозъ; она чувствовала, что насилiю не расторгнуть этой связи".
Эти слова, какъ и вся сцена съ Марфой Тимофеевной, очень важны. Они являются ответомъ на естественный вопросъ читателя: какъ-же решила Лиза - после той молитвы, за которою читатель последнiй разъ виделъ ее? Какъ относится она сама къ своей любви?-- Вместе съ темъ здесь мы находимъ новое подтвержденiе независимости, самостоятельности характера Лизы. Кроткая, любящая, деликатная, она, однакоже, всегда остается непреклонною въ своихъ решенiяхъ.
Душевное состоянiе Лизы, изображенное въ этой главе, имеетъ существенное значенiе для пониманiя дальнейшаго, являясь исходнымъ пунктомъ, первымъ звеномъ, въ ряду последующихъ душевныхъ моментовъ, завершившихся решенiемъ уйти въ монастырь.
После внутренней борьбы, вызванной въ Лизе возникновенiемъ любви къ Лаврецкому, наступилъ, какъ мы видели, моментъ душевной тишины, моментъ тихой радости и счастiя, когда противоречiя положенiя казались устраненными, и вопросъ жизни былъ решенъ. Но это уравновешенное состоянiе духа должно было вскоре смениться новыми душевными тревогами и страданiями. Прежде всего радость любви была омрачена неизбежнымъ объясненiемъ съ Паншинымъ. Для Лизы съ ея "сердцемъ добрымъ и кроткимъ", ея "боязнью оскорбить кого-бы то ни было" - это объясненiе было деломъ нелегкимъ. Она должна была "собраться съ духомъ" - прежде чемъ объявить Паншину свое решенiе. Ужъ одно это должно было нарушить миръ ея души. За этой каплей горечи последовало объясненiе съ матерью, безсмысленные упреки которой ("за что ты меня убила? Кого тебе еще нужно? Чемъ онъ тебе не мужъ?" и т. д.) произвели на Лизу впечатленiе очень тягостное. "По не успела она еще отдохнуть отъ объясненiя съ Паншинымъ и съ матерью, какъ на нее опять обрушилась гроза, и съ такой стороны, откуда она меньше всего ее ожидала". Это шелъ на нее войною самый близкiй ей человекъ - Марфа Тимофеевна. Грубый допросъ расходившейся старушки подействовалъ на Лизу удручающимъ образомъ. Съ свойственной ей прямотою она признается, что любитъ Лаврецкаго,-- и это признанiе повергаетъ Марфу Тимофеевну въ настоящiй ужасъ: старушка еще не знала о предполагаемой смерти жены Лаврецкаго. Узнавъ объ этомъ отъ Лизы, Марфа Тимофеевна немного успокоилась, но изъ ея словъ видно, что она все-таки не одобряетъ чувства Лизы. "Да онъ, я вижу, на все руки. Одну жену уморилъ, да и за другую. Каковъ?..." - Какъ ни была привязана Лиза къ тетке, какъ ни интимны были ихъ отношенiя, но этотъ разговоръ не могъ не произвести на чуткую душу девушки самаго удручающаго впечатленiя. "Не веселостью сказывалась ей любовь. Въ ея сердце едва только родилось то новое, нежданное чувство, и уже какъ тяжело поплатилась она за него, какъ грубо коснулись чужiя руки ея заветной тайны". Глава заканчивается вышеприведеннымъ указанiемъ на крепость и серьезность любви Лизы къ Лаврецкому и на непоколебимость ея решенiя связать свою жизнь съ жизнью любимаго человека.
который былъ следствiемъ нежданнаго возвращенiя жены Лаврецкаго. Глава ХХХІХ-я, разсказывающая о визите Варвары Павловны Колитинымъ, вместе съ темъ рисуетъ это новое душевное состоянiе Лизы. Она "похолодела отъ ужаса", когда прочла записку Лаврецкаго, сообщавшую ей неожиданную весть. На религiозную, на мистическую душу Лизы это известiе должно было подействовать ошеломляющимъ образомъ. Сразу, однимъ ударомъ, недавнее, еще вчерашнее, счастье сегодня превращалось въ несчастье; радость любви, наполнявшая сердце Лизы, вдругъ стала горестью обманутыхъ надеждъ; самыя надежды уже казались преступными; невинное признанiе и чистый поцелуй - чуть ни паденiемъ. Все разомъ изменилось, передвинулось, перетасовалось, явилось въ противуположномъ свете. "Внезапный передомъ въ ея судьбе потрясъ ее до основанiя; въ два какихъ-нибудь часа ея лицо похудело; но она и слезинки не проронила. По деломъ!-- говорила она сама себе, съ трудомъ и волненiемъ подавляя въ душе какiе-то горькiе, злые, ее самое пугавшiе порывы". Эти последнiя строки, а также и указанiе на чувство отвращенiя, возбужденное въ Лизе Варварой Павловной при первой ихъ встрече,-- даютъ намъ понять, что въ дальнейшемъ развитiи душевной драмы Лизы, на ряду съ горечью, причиненною ходомъ вещей и отношенiемъ къ Лизе другихъ лицъ, важная роль будетъ принадлежать еще и другой горечи, именно той, которую ощущала Лиза - находя или предполагая въ себе дурныя чувства, озлобленiе, злые порывы. Для нея это было нечто въ роде душевной самоотравы, и противоядiе она могла найти только въ религiозномъ самоотреченiи. Эта сторона имеетъ такимъ образомъ существенное значенiе для дальнейшей исторiи Лизы. Вытекающiя отсюда или съ этимъ связанныя мысли и чувства, уже заранее какъ-бы предрекающiя судьбу Лизы, намечены уже въ этой главе ХХХІХ-ой - въ описанiи первой встречи Лизы съ Варварой Павловной.
Глава заканчивается трогательной сценой-картиной: Марфа Тимофеевна, болея душою за Лизу и въ порыве раскаянiя во вчерашней вспышке, целуетъ руки Лизы... "и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этихъ бедныхъ, бледныхъ, безсильныхъ рукъ - и безмолвныя слезы лились изъ ея глазъ и глазъ Лизы; а котъ Матросъ мурлыкалъ въ широкихъ креслахъ возле клубка съ чулкомъ, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось передъ иконой,-- и въ соседней комнате за дверью стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала себе глаза свернутымъ въ клубочекъ носовымъ платкомъ".
V.
Съ известной точки зренiя, можно сожалеть, что Тургеневъ не поддался весьма понятному искушенiю - вывести, такъ сказать, наружу эту тяжелую драму, развертывающуюся въ душе Лизы. Ему-бы ничего не стоило - на несколькихъ страницахъ подвергнуть этотъ душевный процессъ тонкому психологическому анализу, перебрать одно за другимъ все терзанiя Лизы, раскрыть всю глубину ея потрясенной души и затемъ логически вывести оттуда ея решенiе постричься. Тургеневъ не сделалъ этого, т. е. не далъ намъ такого рода "объяснительной подписи" къ рисунку. Онъ намъ далъ только одинъ рисунокъ. Но съ другой точки зренiя, находя, что на этомъ рисунке душевная драма Лизы изображена удивительно метко и тонко, можно, пожалуй, утверждать, что психологическiй анализъ былъ-бы излишней роскошью. Въ главе XL-ой, где на первомъ плане фигурируетъ Варвара Павловна, привлекая къ себе все вниманiе читателя, Лиза только молчаливо присутствуетъ, но читатель отлично понимаетъ все, что происходитъ въ эту минуту въ ея душе. Онъ понимаетъ это не только потому, что подготовленъ къ этому всемъ предшествующимъ, но также - благодаря самой Варваре Павловне. Изящная пустота и все блестящiя качества бездушной львицы, ярко освещенныя въ этой главе, могли ослепить глаза Марье Дмитрiевне, Гедеоновскому да Паншину, но не читателю, который все время смотритъ на парижскую диву глазами автора и съ точки зренiя Лизы. Если для Паншина, захваченнаго кокетствомъ Варвары Павловны, "Лиза, та самая Лиза, которую онъ все-таки любилъ, которой онъ накануне предлагалъ руку, исчезла какъ-бы въ тумане", то для читателя, напротивъ, она въ этой главе выступаетъ изъ тумана и обрисовывается темъ ярче, темъ симпатичнее и трогательнее, чемъ развязнее держитъ себя Варвара Павловна, чемъ "изящнее" она ломается, чемъ пуще кокетничаетъ и интригуетъ. Читатель ясно видитъ, что происходитъ въ душе Лизы при зрелище этой игры, этого издевательства надъ другими. Тургеневъ, заставивъ самого читателя сделать - про себя - психологическiй анализъ душевнаго состоянiя Лизы въ данный моментъ, имелъ полное право ограничиться коротенькой фразой, которою оканчивается глаза и вместе подводится итогъ анализу, сделанному читателемъ: "Марфа Тимофеевна всю ночь просидела у изголовья Лизы".
Такимъ образомъ читатель, и безъ указки автора, достаточно подготовленъ къ пониманiю настоящаго смысла последняго объясненiя Лизы съ Лаврецкимъ въ главе XLII-ой. При некоторой вдумчивости не трудно представить себе душевное состоянiе и ходъ сокровенныхъ мыслей Лизы, когда она настаиваетъ, чтобы Лаврецкiй примирился съ женою, когда она говоритъ, что "счастье зависитъ не отъ насъ, а отъ Бога". Все, что накипело и перегорело въ душе Лизы и, наконецъ, кристаллизировалось въ одно властное и высокое стремленiе,-- чувствуется въ ея последнихъ словахъ, сказанныхъ въ ответъ на мольбу Лаврецкаго дать ей руку на прощанье. "Лиза подняла голову. Ея усталый, почти погасшiй взоръ остановился на немъ... - Нетъ, промолвила она и отвела назадъ уже протянутую руку: - нетъ, Лаврецкiй, не дамъ я вамъ моей руки. Къ чему? Отойдите, прошу васъ, прибавила она съ усилiемъ; но нетъ... нетъ..."
О решенiи Лизы уйти въ монастырь Лаврецкiй и, пожалуй, читатель въ этой сцене еще не догадываются, но что Лиза остановилась на какой-то мысли, что она пришла къ какому-то безповоротному определенiю своей судьбы,-- объ этомъ читатель заключаетъ на основанiи того тона, въ которомъ ведется ею весь разговоръ. Лиза сразу-же подымаетъ вопросъ о "Намъ обоимъ остается исполнить нашъ долгъ", говоритъ она. Долгъ Лаврецкаго, по ея глубокому убежденiю, состоитъ въ томъ, чтобы примириться съ женой. И она это высказываетъ ему - не какъ просьбу или советъ, а какъ требованiе, и въ ея словахъ мы опять слышимъ знакомую намъ ноту непреклонной, неумолимой религiозной убежденности: "Вы, Федоръ Иванычъ, должны примириться съ вашей женой", категорически заявляетъ она.. На вопросъ Лаврецкаго: въ чемъ-же ея долгъ состоитъ? она глухо отвечаетъ: "про это я знаю".
Намеки на новый оборотъ ея мыслей, на то, что нечто важное и смелое созрело въ ея уме, что она выходитъ на какой-то новый путь, даны также въ сцене последняго ея свиданiя съ Лаврецкимъ въ главе XLIV-ой. "Федоръ Иванычъ, говоритъ она, вотъ вы теперь идете возле меня... А ужъ вы такъ далеко, далеко отъ меня. И не вы одни, а..." - "Договаривайте, прошу васъ! воскликнулъ Лаврецкiй: что вы хотите сказать?" - "Вы услышите, можетъ быть..."
Въ XLV-й (и последней) главе Лиза, въ чудной и трогательной сцене съ Марфой Тимофеевной, объявляетъ тетке свое решенiе - посвятить себя Богу и, невзирая на отчаянiе бедной старушки, на ея слезы и мольбы, остается непреклонной. Читатель помнитъ, конечно, какъ приняла это известiе Марфа Тимофеевна, какъ она всполошилась, какъ умоляла Лизу но итти въ монастырь, Въ этомъ переполохе доброй и умной старушки сквозитъ натура - не только Марфы Тимофеевны, но и Лизы: ея строгая последовательность, ея сильная воля, ея глубокая религiозная душа. Старушка отлично знаетъ эту черту,-- оттого-то такъ и испугалась, такъ переполошилась она. "Лиза утешала ее, отирала ея слезы, сама плакала, но осталась непреклонной".
всю прелесть своихъ искушенiй. Лиза почувствовала и поняла, что, кроме пустоты, горечи и обиды, жизнь ничего ей не дастъ. "Счастье ко мне не шло" - говоритъ она,-- даже когда у меня были надежды на счастье, сердце у меня все щемило". И вотъ теперь, после всего, что она испытала, после того, какъ она убедилась въ нравственной невозможности счастья съ любимымъ человекомъ,-- ея духовныя очи широко раскрылись и увидели мiръ, жизнь и человека въ томъ самомъ свете, въ какомъ являлись они древнимъ христiанскимъ подвижникамъ. Все нити, привязывавшiя ее къ жизни, вдругъ оборвались,-- но темъ громче заговорили религiозныя стремленiя ея души, и некiй тайный, но властный голосъ призывалъ ее къ подвигу отреченiя, къ тихому счастью религiозныхъ созерцанiй, къ жизни, превращенной въ одну сплошную молитву, къ блаженству умиротвореннаго состоянiя духа и покоя совести.
Трудно намъ, людямъ жизни, людямъ, органически привязаннымъ къ ея текущимъ впечатленiямъ, вполне понять душевное состоянiе Лизы. Насъ жизнь манитъ, мы отдаемся ея теченiю, мы не можемъ сбросить съ себя иго ея обаянiя, и для насъ одной капли воображаемаго счастья достаточно, чтобы скрасить существованiе, полное самой реальной горечи и невзгодъ. Для насъ имеетъ огромную ценность самый фактъ - нахожденiя здесь, среди людей, въ обычной обстановке, среди текущихъ заботъ и стремленiй, въ уюте и теплоте привычной прозы. Хотя эту прозу мы подчасъ и клянемъ, но мы ее любимъ,-- мы срослись съ нею всеми фибрами души,-- она-же нисколько не мешаетъ- намъ искать и получать или воображать, что получаемъ, свою долю поэзiи жизни. Сидя въ болоте, можно смотреть на солнце и любоваться голубой далью небесъ.
И оттого-то душа Лизы - какъ-бы хорошо ни изобразилъ ее художникъ - все-таки остается для насъ загадочной и даже чуждой. Умомъ, пожалуй, мы постигнемъ ея глубину, но воплощенный въ ней идеалъ представляется намъ слишкомъ далекимъ, слишкомъ высокимъ; намъ кажется, что отъ него веетъ холодомъ отчужденности это всего, что мы любимъ, чемъ дорожимъ, чемъ живемъ, отъ насъ самихъ и всего нашего существованiя,-- и мы не чувствуемъ себя съ силахъ согреть его тепломъ сердечнаго къ нему отношенiя. Этимъ тепломъ мы согреемъ другой идеалъ - женщины, которая, удаляясь отъ жизни, могла-бы сказать о себе:
Я на земле свершала все земное,
Я на земле любила и жила!
чрезъ которыя все мы проходимъ, она, после первой-же коллизiи, бросила насъ и ушла замаливать "свои грехи", которыхъ не было, и наши, которыхъ слишкомъ много, чтобы она могла ихъ замолить. Такъ ужъ мы созданы: пусть намъ покажутъ идеальное, святое где-нибудь въ дали, въ небесахъ, на недосягаемой высоте,-- мы будемъ имъ любоваться или восхищаться, мы преклонимся передъ нимъ, но - останемся холодны. Но пусть оно снизойдетъ къ намъ, въ нашу грешную и мелкую жизнь,-- и мы его полюбимъ горячо и искренне - такъ, какъ будто-бы оно въ самомъ деле - наше, кровное, земное. На этомъ, между прочимъ, основана чарующая прелесть Евангелiя: Христосъ среди людей, въ среде грешниковъ и грешницъ, Богъ-человекъ, обедающiй у мытаря, прощающiй блудницу, благословляющiй детей,-- вотъ где тайна обаянiя священной книги христiанства.
VI.
Обращаясь къ Лизе, мы скажемъ, что источникъ нашей (относительной, конечно) холодности къ ней и ея отчужденности отъ насъ коренится не столько въ ней самой, какъ натуре, сколько въ томъ художественномъ способе воспроизведенiя, которымъ былъ созданъ ея поэтическiй образъ. Показавъ это, мы подведемъ итоги всему вышесказанному и вместе съ темъ раскроемъ оборотную сторону художественнаго дарованiя Тургенева. Выше мы уже упомянули, что въ творчестве Тургенева почти нетъ, или очень мало такъ называемаго "психологическаго анализа". Художникъ рисуетъ, а анализировать предоставляетъ читателю,-- но рисуетъ такъ, что анализъ, частью сознательно производимый читателемъ, частью-же самъ собой возникающiй въ его голове, оказывается именно такимъ, какого хотелъ авторъ. При этомъ, разумеется, необходимо, чтобы читатель былъ на высоте своего читательскаго призванiя. Иной неподготовленный или предвзято-настроенный читатель, пожалуй, произведетъ такой "анализъ", что художникъ можетъ прiйти только въ ужасъ. Въ задачу художественной критики, между прочимъ, и входитъ обязанность помочь читателю въ этомъ деле. Для этого прежде всего необходимо раскрыть и осветить тотъ порядокъ идей, который апперцептируется образами, созданными художникомъ. По отношенiю къ образу Лизы мы это и сделали, въ меру нашихъ силъ и разуменiя, въ предыдущемъ (VIII-мъ) очерке. Само собою разумеется, такая помощь со стороны критика нужна читателю только въ техъ случаяхъ, когда даны образы сложные, более или менее отвлеченные, въ которыхъ воплощены черты, выходящiя за пределы непосредственнаго наблюденiя,-- душевные процессы, мало знакомые большинству читающей публики. Къ числу такихъ и принадлежитъ образъ Лизы. Само собой разумеется, раскрытiе и объясненiе порядка идей, апперцептируемаго образомъ, должно быть обосновано на психологическомъ анализе техъ душевныхъ явленiй и процессовъ, которые въ этомъ образе представлены. Вотъ именно, если этого анализа самъ художникъ не даетъ намъ, то задача и читателя, и критика становится вдвойне сложнее и труднее. Отсутствiе психологическаго изследованiя у Тургенева и составляетъ ту "оборотную сторону" въ его творчестве, которую теперь я имею въ виду.
По отношенiю къ Лизе художникъ,-- такъ можно думать,-- долженъ былъ-бы не поскупиться на психологическiй анализъ; не доверяя целикомъ этого дела читателю и не полагаясь на критиковъ, онъ долженъ былъ-бы въ некоторыхъ, по крайней мере, местахъ углубиться въ разборъ сокровенныхъ пружинъ души Лизы, раскрыть игру ея тайныхъ - и таинственныхъ - душевныхъ движенiй. Къ рисунку авторъ долженъ былъ-бы присоединить кое-где те "пояснительныя замечанiя", дать те объясненiя смысла проводимыхъ имъ чертъ, накладываемыхъ имъ красокъ,-- которыя обыкновенно и отливаются въ форму "психологическаго анализа". Этого-то Тургеневъ и не далъ намъ. Въ Лизе онъ скупъ на анализъ, на поясненiя больше, чемъ где-либо. Въ смысле мастерства, смелости, уверенности, ловкости и силы въ преодоленiи трудностей,- образъ Лизы отъ этого только выигрываетъ: это одно изъ самыхъ совершенныхъ созданiй искусства. Но въ смысле доступности образа пониманiю читателя, въ смысле его близости уму и сердцу последняго, онъ несомненно "теряетъ". Эту "потерю" нужно понимать, конечно, условно: возможна и такая точка зренiя, съ которой она представится даже выигрышемъ. Пояснимъ это на одномъ примере.
Въ последней главе знаменитое объясненiе съ Марфой Тимофеевной ведется следующимъ образомъ:
Старушка, войдя къ Лизе и заставъ ее на коленяхъ передъ распятiемъ, замечаетъ: "А ты, я вижу, опять прибирала свою келейку". Это нечаянно-оброненное выраженiе (келейка) какъ разъ попадаетъ въ тонъ сокровенныхъ мыслей Лизы, оно даже представляется ей какъ-бы невольнымъ предсказанiемъ. "Лиза задумчиво посмотрела на свою тетку. - Какое вы это произнесли слово! прошептала она". Здесь авторъ уполномочиваетъ читателя къ большой самодеятельности, требуя, чтобы, на основанiи предшествующихъ намековъ и этихъ строкъ, онъ живо представилъ себе Лизу, погруженную въ решенiе вопроса всей жизни,-- вопроса о постриженiи. Сколько разнообразныхъ чувствъ, сколько мы слей, и горькихъ и радостныхъ, должно было столпиться въ ея душе! Любовь и разлука, мысленное прощанiе съ родными, мысли о предстоящемъ суровомъ подвиге, горячая вера, молитва и слезы - весь этотъ душевный процессъ, сложный и темный, долженъ быть возсозданъ воображенiемъ читателя - почти такъ, какъ будто-бы въ его распоряженiи было не словесное, а живописное или скульптурное произведенiе искусства, картина или статуя, изображающая Лизу въ тотъ моментъ, когда она уже окончательно остановилась на решенiи постричься.
"утешиться", успокоиться, потерпеть, "не поддаваться", читатель убеждается, что старушка все терзанiя Лизы приписываетъ ея любви къ Лаврецкому и что, стало быть, важнейшая часть душевнаго состоянiя девушки въ данный моментъ - для нея тайна. Но то, что еще тайна для Мароы Тимофеевны, не должно быть тайной для читателя. Последнему должно быть ясно, что Мароа Тимофеевна твердитъ одно, а у Лизы на уме совсемъ другое. Лиза уже поставила крестъ надъ своею любовью и уже - окончательно и безповоротно - решила уйти въ "монастырь. Читателю следуетъ это знать, чтобы ясно представить себе душевное содержанiе Лизы въ ту минуту, когда она, утешая тетку, говоритъ: "все прошло", и вдругъ почувствовавъ, что это и есть самый удобный моментъ открыть свою тайну, "произноситъ съ внезапнымъ одушевленiемъ:
- Да, прошло, тетушка, если вы только захотите мне помочь... Я хочу идти въ монастырь". Все предшествующiя реплики Лизы ("это пройдетъ, дайте срокъ", "я вамъ говорю, все это пройдетъ, все это уже прошло" и т. д.) показываютъ, что она хотела только успокоить тетку и прекратить разговоръ. Но затемъ вдругъ душа ея переполнилась, заветная мысль какъ-бы просилась наружу,-- настала минута, когда Лиза почувствовала, что не въ силахъ скрываться более, что лучше всего теперь-же посвятить тетку въ свои планы. "Внезапное одушевленiе" овладело ею, она открываетъ испуганной тетке свое решенiе. Ужасъ и отчаянiе Марфы Тимофеевны еще пуще укрепляютъ Лизу въ ея позицiи, и она выступаетъ во всеоружiи беззаветности, прямоты и силы своей души. Читатель долженъ представить себе это съ полной ясностью, чтобы его анализъ былъ въ полномъ соответствiи съ живописью художника: "Лиза подняла голову, щеки ея пылали... - Я решилась (объявляетъ она), я молилась, я просила совета у Бога, все кончено, кончена моя жизнь съ вами..." .."Не удерживайте меня, не отговаривайте, помогите мне, не то я одна уйду..." Следующiй затемъ глубоко-трогательный и не чуждый комизма вопль Марфы Тимофеевны ("... И кто-жъ это видывалъ, чтобы изъ-за эдакой изъ-за козьей бороды, прости Господи, изъ-за мужчины, въ монастырь итти?.. Не надевай ты чернаго шлыка на свою голову, батюшка ты мой, матушка ты моя...") довершаетъ эту чудную живопись, требующую отъ читателя вниманiя, пониманiя и - творчества.
Къ тремъ страницамъ этой словесной живописи читатель мысленно долженъ прибавить еще столько-же страницъ собственнаго психологическаго анализа. Не лучше-ли было-бы, если-бы эти добавочныя страницы далъ самъ авторъ? И да, и нетъ. Давъ ихъ отъ себя, авторъ облегчилъ-бы работу читателя. Съ точки зренiя легкости художественнаго воспрiятiя - это было-бы лучше. Но облегчивъ трудъ читателя, художникъ въ то же время отнялъ-бы у него значительную часть самостоятельнаго творчества и его награды - художественнаго наслажденiя. Правда, дополнительныя страницы тонкаго анализа, сделаннаго самимъ художникомъ, сами но себе доставили-бы немалое наслажденiе читателю, но это наслажденiе было-бы уже иного рода, оно - даровое, а потому и умственное его достоинство далеко ниже техъ радостей творчества, какiя испытываетъ читатель, самостоятельно возсоздавая внутреннюю жизнь души человеческой, полной глубокаго психологическаго интереса, но заколдованной художникомъ въ чудномъ образе, нарисованномъ со всею доступною тонкостью и силой выраженiя.
Я хотелъ показать, какъ много приходится читателю поработать собственной головой надъ одной только последней сценой (гл. XLV). Сколько-же труда долженъ онъ положить на возсозданiе - по живописи Тургенева - внутренняго мiра Лизы на протяженiи всего романа! Предложенный въ этомъ очерке разборъ техъ художественныхъ прiемовъ, помощью которыхъ нарисована Лиза, даетъ, мне кажется, приблизительное понятiе о размерахъ и ценности этого читательскаго - творческаго - труда.
VII.
Трудъ этотъ частью безсознателенъ, въ значительной-же доле сводится къ вполне сознательной работе мысли и воображенiя. Множество мелкихъ штриховъ, разсеянныхъ въ разныхъ местахъ, какъ мы видели, западаютъ въ память читателя и сами создаютъ образъ Лизы. То же самое въ известной мере делаетъ и излюбленный Тургеневымъ прiемъ,-- освещенiя главнаго лица другими лицами. Мы видели, какъ важны для возсозданiя образа Лизы - Леммъ съ одной стороны, Паншинъ и Варвара Павловна - съ другой. Не трудно показать значенiе въ этомъ смысле Марфы Тимофеевны и самого Лаврецкаго.
Лизы. Для полной успешности дела необходимо, чтобы читатель правильно оценилъ значенiе въ романе данныхъ лицъ въ отношенiяхъ художественномъ и психологическомъ.
Разсмотримъ-же съ этой точки зренiя роль трехъ важнейшихъ персонажей: Марфы Тимофеевны, Лемма и Лаврецкаго.
Не трудно видеть, что Марфа Тимофеевна и Леммъ для самой фабулы романа существеннаго значенiя не имеютъ. Но за то имъ принадлежитъ огромное художественное и психологическое значенiе въ романе. Ихъ невозможно было-бы исключить, не нарушивъ художественности произведенiя. Но въ особенности они важны - для Лизы, которая безъ нихъ не была-бы дорисована и до половины.
влiянiе, на Лизу, и это влiянiе, конечно, было весьма благотворно. Но вотъ тутъ-то и вырисовывается вся сила самобытной религiозности Лизы. Умная старушка хорошо знаетъ, какъ набожна Лиза, и ей хотелось-бы, чтобы ея любимица была въ этомъ отношенiи не такъ исключительна. Ее даже пугаетъ слишкомъ большое, необычное въ дворянскихъ гнездахъ, религiозное рвенiе Лизы. Сперва она приписывала это влiянiю Агафьи, но вскоре должна была убедиться, что основы этой страстной религiозности глубоко лежатъ въ самой натуре ея питомицы. И это открытiе было для Марфы Тимофеевны источникомъ заботъ и опасенiй, которыхъ она не высказывала и даже могла не формулировать въ своемъ собственномъ сознанiи, но которыя темъ не менее въ тайне ее безпокоили. Она предчувствовала здесь возможность разныхъ, пока неведомыхъ, опасностей для Лизы. Мало-ли къ чему можетъ привести, при стеченiи известныхъ обстоятельствъ, религiозная экзальтацiя? Марфа Тимофеевна горячо любила Лизу и стремилась устроить ей счастливую жизнь, обезпечить для нея будущность, полную радостей. Въ религiозныхъ-же стремленiяхъ, которыя такъ глубоко захватили душу Лизы, проницательная старушка чуяла нечто идущее наперекоръ счастливой будущности, нечто могучее и самодовлеющее, надъ чемъ не властно все ея влiянiе, нечто почти зловещее,-- во всякомъ случае чуждое и непонятное. Оно было ей непонятно потому, что сама Марфа Тимофеевна была натурою иного рода,-- религiозною въ обыкновенномъ смысле,-- въ смысле той умеренной, пассивной, если можно такъ выразиться, трезвой религiозности, какая свойственна большинству людей. Она верила, ходила въ церковь, исполняла обряды, потому что такъ делали отцы и деды, но ничего мистическаго не было въ ея натуре, и поэтическая сторона религiи была ей чужда. И сопоставляя съ этой стороны Марфу Тимофеевну съ Лизою, читатель ясно видитъ принципiальное, психологическое различiе между натурами заурядно-религiозными и теми, которыя отъ рожденiя предопределены къ активному религiозному подвигу, для которыхъ религiя съ ея тайнами, ея поэзiей и ея этическими отношенiями, составляетъ жизненное призванiе.
Это призванiе Лизы, такъ рельефно выступающее въ мысли читателя при сопоставленiи и анализе этихъ двухъ натуръ, еще резче оттеняется фигурою Лемма.
Трогательный образъ несчастнаго немца - это одна изъ счастливейшихъ "находокъ" Тургенева. Это именно то, что французы называютъ "une trouvaille" (какъ говорится въ одномъ изъ писемъ Тургенева по другому поводу),-- образъ, который и самъ по себе, независимо отъ его роли по отношенiю къ Лизе, имеетъ большую художественную ценность. Представляя собою ярко-выраженную, живую индивидуальность, Леммъ въ то-же время воплощаетъ въ себе положительныя типическiя черты германскаго генiя.
Сразу завоевывая все симпатiи читателя, вызывая въ немъ очень сложное чувство, смешанное изъ уваженiя, удивленiя и жалости, Леммъ, силою своего творческаго генiя, даетъ читателю музыкальное истолкованiе души Лизы. Своимъ вдумчивымъ и серьезнымъ умомъ, всей душой своею, полной глубокихъ музыкальныхъ идей и смелыхъ образовъ гармонiи, онъ понялъ и прочувствовалъ идеальную сторону въ натуре Лизы, составляющую основанiе ея религiозности. Чутко и отзывчиво уловилъ онъ сокровенныя движенiя ея души,-- онъ узналъ и открылъ читателю, что это душа "прекрасна" и можетъ любить только "прекрасное".
Если Марфа Тимофеевна и Леммъ уясняютъ вдумчивому читателю образъ Лизы однимъ своимъ присутствiемъ въ романе, то главный герой, Лаврецкiй, делаетъ то-же самое художественное дело иначе: на всемъ протяженiи романа онъ не перестаетъ быть вернымъ спутникомъ и незаменимымъ сотрудникомъ читателя. Последнему безъ сотрудничества Лаврецкаго невозможно было бы возсоздать въ своемъ уме образъ Лизы. Производя психологическiй анализъ героини "Дворянскаго Гнезда", читатель постоянно прибегаетъ къ помощи Лаврецкаго и всегда находитъ въ немъ вернаго руководителя, который "не подведетъ". Выше я неоднократно указывалъ, что зачастую Лаврецкiй по отношенiю къ Лизе оказывается въ томъ самомъ положенiи, въ какомъ находится и читатель. Одновременно съ последнимъ знакомится онъ съ Лизою, и оба на первыхъ порахъ одинаково мало знаютъ ее. Онъ постепенно узнаетъ ее, всматривается въ нее, начинаетъ ее понимать и ценить - вместе съ читателемъ и пользуясь теми же средствами, какъ и последнiй. Леммъ напр. помогаетъ Лаврецкому заинтересоваться Лизою и понять ее такъ же точно, какъ помогаетъ онъ въ этомъ самому читателю. Въ этомъ смысле, т. е. по постановке въ романе, по значенiю для читателя - въ отношенiи къ главной женской фигуре - образъ Лаврецкаго резко отличается отъ другихъ тургеневскихъ героевъ. Рудинъ вовсе не помогаетъ читателю проанализировать и понять Наталью, Инсаровъ - Елену, Соломинъ - Марiанну и т. д. Если эти герои и содействуютъ правильному освещенiю соответственныхъ женскихъ образовъ, то мы въ этомъ отношенiи сопоставимъ ихъ роль съ только-что выясненной ролью Лемма и Марфы Тимофеевны, но не съ тою, какую играетъ Лаврецкiй. Читатель не спрашиваетъ у Рудина, что за натура Наталья: онъ это знаетъ и безъ Рудина, да и лучше его. По отношенiю къ Елене - онъ скорее обратится за разъясненiями къ Шубину и Берсеневу, чемъ къ Инсарову. Во всякомъ случае, обращается, или нетъ, читатель за указанiями относительно главной героини къ главному герою романа,-- онъ, повсюду, кроме "Дворянскаго гнезда", могъ бы обойтись и безъ этихъ указанiй.
ясно,-- читатель долженъ знать своего руководителя или сотрудника во всехъ изгибахъ его души. И этому требованiю художникъ удовлетворилъ вполне. Если сравнить съ этой точки зренiя Лаврецкаго съ другими героями тургеневскихъ романовъ, то окажется, что въ ихъ ряду это - самое ясное, самое удобопонятное, никакихъ сомненiй не возбуждающее лицо. Пониманiе Лаврецкаго дается читателю легко и незаметно, и едва-ли возможны противоречивыя сужденiя о немъ. Этого нельзя сказать напр. о Рудине, о Базарове, о Соломине. Этихъ лицъ нужно уметь понять, что не всегда удается, откуда и возможность различныхъ, часто дiаметрально-противуположныхъ сужденiй о нихъ. Надъ истолкованiемъ Лаврецкаго Тургеневъ, можно сказать, потрудился,-- видна какъ бы заботливость о томъ, чтобы фигура вышла понятною во всехъ деталяхъ, и также чтобы она вызывала въ читателе симпатiю, доверiе, родъ дружескаго расположенiя. Этой заботливостью автора и вызвано длинное отступленiе (главы VIII--XVI), разсказывающее съ большими подробностями о предкахъ героя, о его воспитанiи, женитьбе и т. д. На всемъ протяженiи романа личность Лаврецкаго не перестаетъ привлекать къ себе сочувственное вниманiе читателя, не задавая ему никакихъ загадокъ. Душа Лаврецкаго открыта читателю, и въ сценахъ съ Леммомъ, Михалевичемъ, женой, Марьей Дмитрiевной и другими читатель ясно видитъ все, что въ ней происходитъ. Зная Лаврецкаго такъ хорошо, читатель и въ сценахъ съ Лизою глубоко проникается всемъ, что чувствуетъ, что переживаетъ въ эти минуты Лаврецкiй,-- и въ силу этого становится въ положенiе чрезвычайно удобное для возсозданiя и пониманiя образа Лизы. Лиза наилучше видна сквозь призму душевныхъ состоянiй Лаврецкаго, ею же вызванныхъ. Напомню здесь еще разъ главу XXXIV-ю (объясненiе въ любви и музыка Лемма) и попрошу читателя сравнить эту сцену съ аналогичными ей сценами въ другихъ романахъ Тургенева, каковы напр. объясненiе Натальи съ Рудинымъ, Елены съ Инсаровымъ, Санина съ Джемой, Нежданова съ Марiанной и др. Во всехъ этихъ сценахъ, принадлежащихъ къ числу безсмертныхъ страницъ во всемiрной художественной литературе, вся суть дела - въ очарованiи читателя поэзiей любви. Не тотъ или другой женскiй образъ, самъ по себе, очаровываетъ здесь читателя, а именно - поэтическая прелесть любви, поэтическая минута целомудренныхъ признанiй. Не то - въ главе XXXIV-ой "Дворянскаго Гнезда": тамъ все чары сосредоточены въ томъ, что чувствуетъ Лаврецкiй и о чемъ поютъ неземные звуки музыки Лемма, а эти чувства и звуки указуютъ намъ - словно где-то въ небесахъ - на идеальный образъ Лизы. Не поэзiя любви, а поэзiя души Лизы очаровываетъ читателя. Какъ чудное, неземное виденiе нисходитъ образъ Лизы въ нашу потрясенную душу и живетъ въ ней - какъ неуловимая, неосуществимая, но безсмертная мечта вечно-женственнаго.
жизни, шумно празднующей праздникъ весны своей, навеваетъ Лаврецкому и вместе съ нимъ и читателю тихiя и грустныя думы на тему: "здравствуй, одинокая старость! Догорай безполезная жизнь!" И среди этихъ думъ витаетъ въ тумане образъ чистой девушки, ушедшей отъ жизни, обрекшей себя на суровый подвигъ подвижничества,-- и все та-же поэзiя идеальной женской души, все та-же мечта согреваетъ умиленную душу читателя. Последнiя строки, кратко и глухо разсказывающiя о посещенiи Лаврецкимъ того монастыря, где постриглась Лиза, являются последними, замирающими звуками дивной симфонiи, озаглавленной "Дворянское гнездо", которая, какъ и Леммовская, "касается всего, что есть на земле дорогого, тайнаго, святого и, дыша безсмертной грустью, уходитъ умирать въ небеса".
VIII.
Художественные прiемы, силою которыхъ созданъ образъ Лизы, и самый этотъ образъ, какъ воплощенiе вечно-женственнаго идеала, еще яснее очертятся въ нашемъ сознанiи, если мы для сравненiя обратимся къ новому произведенiю знаменитаго польскаго писателя Болеслава Пруса "Emancypantki" и познакомимся съ главной героиней этого романа, панной Магдаленой.
Сопоставленiемъ панны Магдалены съ Лизой мы подведемъ итогъ всему вышесказанному.
"генiй чувства", какъ определяетъ ее въ конце романа одно изъ действующихъ лицъ. При этомъ подъ терминомъ "чувство" нужно понимать любовь къ ближнему, всегдашнюю готовность прiйти къ нему на помощь,-- душу, всегда открытую для сочувствiя, для состраданiя. Къ панне Магдалене можно отнести слова Тургенева о Лизе: "вся проникнутая чувствомъ долга, боязнью оскорбить кого-бы то ни было, съ сердцемъ добрымъ и кроткимъ, она любила всехъ и никого въ особенности..." Но только этимъ не исчерпываются те качества ея натуры, въ силу которыхъ она является "генiемъ чувства" На первый планъ нужно выдвинуть необыкновенную отзывчивость и чуткость въ сочувствiи и состраданiи и большую энергiю въ преследованiи альтрюистическихъ целей. Съ этой стороны она представляется натурою гораздо более экспансивною и активною, чемъ Лиза. На всемъ протяженiи романа она суетится и хлопочетъ въ интересахъ другихъ лицъ, постоянно забывая о себе и въ глубине своей наивности даже и не подозревая, какая чудная она душа, какое она прелестное и дивное созданiе.
Въ первой части романа, посвященной изображенiю внутренней жизни женскаго училища (въ Варшаве), принадлежащаго г-же Ляттеръ, панна Магдалена фигурируетъ въ числе второстепенныхъ учительницъ и теряется въ пестрой толпе женскихъ фигуръ, привлекающихъ къ себе почти все вниманiе читателя, который, дойдя до последней страницы этой первой части, еще не догадывается, что эта молоденькая, наивная, бедная девушка и будетъ главной героиней романа, что въ следующихъ трехъ частяхъ на ней будетъ сосредоточенъ весь интересъ его. Правда, первое появленiе панны Магдалены на сцену невольно привлекаетъ любопытство читателя: онъ видитъ передъ собою прелестное, трогательно-наивное существо, которое сразу завоевываетъ его симпатiю; правда также, что и въ последующихъ сценахъ (этой первой части) читатель постоянно встречаетъ панну Магдалену и всегда видитъ ее въ очень сочувственномъ освещенiи. Но при всемъ томъ онъ вовсе не склоненъ придавать большого значенiя этому взрослому ребенку, и все его вниманiе поглощено общей картиной пансiонской жизни и личностями начальницы школы, г-жи Ляттеръ и ея детей, холодной красавицы Елены и сына Казимiра, красавца и хлыща. Эта первая часть оканчивается описанiемъ трагической смерти г-жи Ляттеръ, покончившей съ собою въ силу безвыходныхъ финансовыхъ обстоятельствъ и - разочарованiя въ детяхъ, которыхъ она безумно любила, въ особенности сына.
родителей и ее лечитъ отецъ - докторъ. Не буду передавать довольно сложнаго содержанiя этой части, где появляются новыя и очень любопытныя лица, и живо рисуется картина провинцiальной жизни. Укажу только, что, во-первыхъ, главный интересъ сосредоточивается здесь на личности панны Магдалены, которая, выздоровевъ, хлопочетъ объ открытiи начальной школы, но постоянно отклоняется въ сторону отъ этого плана, увлекаемая желанiемъ помочь одному, устроить другого, утешить третьяго, и что, во-вторыхъ, тутъ-же уже слегка намечена основная идея всего романа: чистая, отзывчивая, полная добрыхъ чувствъ душа на каждомъ шагу встречаетъ горькую обиду, клевету, неблагодарность; за добро ей платятъ зломъ, и горечь житейскаго опыта понемногу начинаетъ накопляться въ ней. Ощущенiе этой горечи, а еще более недоуменiя и мученiя совести по поводу своихъ собственныхъ, правда, только воображаемыхъ, а не действительныхъ, ошибокъ или греховъ приводятъ къ пробужденiю религiознаго чувства. Панна Магдалена въ костеле передъ иконой Божьей Матери - одна изъ превосходнейшихъ страницъ романа.
Въ третьей и четвертой частяхъ мы видимъ панну Магдалену сперва въ роли гувернантки въ богатой, но мало образованной буржуазной семье, потомъ - гостящей у ея друзей Сольскихъ, представителей передовой польской знати, затемъ жилицей меблированныхъ комнатъ, съ утра до вечера бегающей но дешевымъ урокамъ. Она вступаетъ въ разнообразныя, иногда весьма сложныя отношенiя къ другимъ действующимъ лицамъ, которыя целой толпой проходятъ передъ читателемъ - превосходно нарисованныя, типичныя, живыя. Но теперь уже панна Магдалена не затеривается въ этой пестрой толпе. Она резко выделяется на этомъ живомъ фоне характеровъ и натуръ, и все высокiя качества ея души обнаруживаются съ необыкновенной отчетливостью. Читатель все более и более привязывается къ ней и, подчиняясь ея обаянiю, забываетъ, что передъ нимъ не живой человекъ, а художественный образъ. Съ этой стороны, т. е. по живости изображенiя, доводящей читателя до иллюзiи, образъ панны Магдалены можно сопоставить съ Наташей въ "Войне и Мире". Нередко встречаются такiя страницы, после которыхъ читатель, умиленный и потрясенный, откладываетъ книгу и, думая о панне Магдалене, какъ о живомъ человеке, почти готовъ заговорить съ нею. Сила и правда изображенiя изумительныя. Есть места чисто-шекспировскiя, въ которыхъ глубокiй трагизмъ положенiя иногда сочетается съ элементомъ комическимъ, и читателю приходится въ одно и то-же время и плакать, и смеяться... Вообще новый романъ Пруса по праву долженъ быть причисленъ къ числу техъ художественныхъ произведенiй, которыя способны, какъ говорится, "пронять" читателя. Но это не тотъ тяжелый кошмаръ, какой остается после чтенiя, напр., Достоевскаго,-- это то освежающее, бодрящее, облагораживающее потрясенiе, которое даютъ Шекспиръ, Пушкинъ, Мицкевичъ, Тургеневъ, Толстой.
какъ въ этой душе все больше и больше накопляется горечи, какъ ростетъ въ ней чувство обиды и разочарованiя, какъ, наконецъ, избытокъ этихъ гнетущихъ ощущенiй побуждаетъ панну Магдалену перейти отъ альтрюизма къ религiозности, отъ служенiя людямъ - къ самопожертвованiю Богу. Она уходитъ въ монастырь,-- на этомъ и оканчивается романъ, оставляя читателя въ неизвестности, навсегда-ли похоронитъ себя панна Магдалена въ монастыре, или-же это только временное бегство отъ жизни, и современемъ, оправившись отъ угнетеннаго состоянiя духа, она, примиренная, вновь вернется къ жизни,-- къ деятельному добру и къ счастью, которое, казалось-бы, для нея вполне возможно.
Сопоставляя панну Магдалену съ Лизою, мы усматриваемъ следующее различiе между этими двумя родственными по духу натурами. Лиза - душа прежде всего религiозная, а потомъ ужъ альтрюистическая; панна Магдалена - натура прежде всего альтрюпстическая, а потомъ ужъ религiозная. Здесь я попрошу читателя припомнить то, что я говорилъ въ предшествующемъ (VIII-омъ) очерке о внутреннемъ соотношенiи религiозныхъ устоевъ въ душе Лизы съ ея нравственнымъ императивомъ: они образуютъ психологическое основанiе последняго и съ темъ вместе служатъ ему уравновешивающимъ началомъ. Въ панне Магдалене мы видимъ иное соотношенiе, иную постановку психическихъ силъ. У нея чисто-нравственное самоутвержденiе личности находитъ себе психологическое обоснованiе и необходимое уравновешенiе сперва не въ религiозныхъ, а въ альтрюистическихъ стремленiяхъ. Иначе говоря, она жаждетъ удовлетворить нравственнымъ потребностямъ и запросамъ своей души посвященiемъ себя не Богу, а ближнимъ. И только потерпевъ на этомъ поприще фiаско, не найдя искомаго удовлетворенiя, разочарованная, оскорбленная въ лучшихъ своихъ чувствахъ,-- она переходитъ отъ "прикладной" религiи альтрюизма къ "чистой" религiи отшельничества. Правда, и Лиза обращается къ этой последней не сразу, также - переиспытавъ известныя намъ потрясенiя и разочарованiя. Но психологическая катастрофа Лизы была иная: Лиза увлеклась было мечтою о личномъ счастьи и - разочаровалась въ его возможности, въ его согласуемости съ ея чисто-нравственными требованiями. Панна Магдалена не о личномъ счастьи мечтала и не въ немъ разочаровалась. Вопросъ любви къ мужчине серьезнымъ образомъ и не подымался въ ея душе. - Крушенiе мечты о счастьи привело Лизу въ такое душевное состоянiе, при которомъ мистическая любовь къ Божеству, съ детства въ ней жившая, возгорелась яркимъ и всесожигающимъ пламенемъ. Въ этомъ пламени и сгорели все ея земныя привязанности, все приманки, все искушенiя жизни, молодости, счастья. Это было возможно потому, что Лиза отъ рожденiя - натура мистическая, вопросамъ и думамъ приходитъ постепенно,-- по мере накопленiя въ ней горечи разочарованiя. Она мало-по-малу какъ-бы учится быть религiозно-мистичной, въ чемъ ей много помогаютъ беседы учителя Дембицкаго, большого философа - метафизика. Въ противуположность Лизе, панна Магдалена - натура не мистическая по существу, но только силою вещей приведенная къ мистицизму.
получимъ наиболее исчерпывающiй ответъ, если возьмемъ оба художественные образа вместе. Ответивъ на этотъ многосложный вопросъ однимъ только образомъ Лизы, мы оставимъ безъ разсмотренiя целую его половину, именно - психологическiя отношенiя религiи къ жизни, роль альтрюистическаго чувства, мистическiя стремленiя въ ихъ развитiи подъ ударами жизни. Ответивъ однимъ только образомъ панны Магдалены, мы упустимъ изъ вида другую половину вопроса - психологiю мистической религiозности, не вынужденной, не "апостерiорной", а заранее данной, "апрiорной", составляющей основной укладъ души, признанiе человека.
Оба "ответа", Лиза и панна Магдалена, являются характерными выразителями особенностей творческаго генiя обоихъ художниковъ, Тургенева и Пруса.
Въ противуположность Тургеневу и подобно Толстому, Прусъ это - художникъ, въ творчестве котораго анализъ занимаетъ очень важное место - на ряду съ даромъ изобразительности. Онъ рисуетъ и тутъ-же производитъ глубокое психологическое изследованiе того, что нарисовалъ. Такой укладъ творческой мысли делаетъ его, какъ и Толстого, въ высокой степени приспособленнымъ къ воспроизведенiю характеровъ, натуръ, вообще всякихъ душевныхъ явленiй - въ процессе ихъ развитiя, измененiя, разложенiя. Въ панне Магдалене онъ мастерски изобразилъ, изследовавъ и объяснивъ душевный процессъ, приведшiй героиню въ монастырь - вопреки настоящему ея призванiю, которому, если-бы осуществилось, панна Магдалена могла-бы подвести итогъ словами:
Я на земле свершила все земное,
Въ творчестве Тургенева, наоборотъ, аналитическая сторона доведена до минимума. Но темъ сильнее выражены въ немъ изобразительныя силы искусства. Въ связи съ этимъ генiй Тургенева былъ приспособленъ къ воспроизведенiю характеровъ и натуръ не столько въ ихъ развитiи, въ ихъ исторiи, сколько въ ихъ statu quo,-- къ живописи остановленныхъ, законченныхъ типовъ. Его герои и героини стоятъ передъ читателемъ, такъ сказать, неподвижно, точно они произведенiя живописи. Персонажи Толстого и Пруса живутъ на глазахъ читателя.
Въ Лизе Тургеневъ далъ намъ вполне законченный типъ идеальной женской души, для которой религiя составляетъ настоящее призванiе даже волшебныя чары любви, даже всемогущее обаянiе счастья.
"Северный Вестникъ", No 10, 1895