Овсянико-Куликовский Д. Н.: Лиза, героиня "Дворянского гнезда" (старая орфография) - "Северный Вестникъ", No 9, 1895

ТУРГЕНЕВЪ и ТОЛСТОЙ.

Въ предыдущемъ очерке, анализируя типъ героини "Фауста", мы отметили между прочимъ прирожденную склонность Веры къ мистическому, но мы ничего не говорили о религiи Веры. Мы были въ праве обойти этотъ пунктъ, потому что въ душевномъ обиходе этой женщины религiозное чувство играетъ роль столь незначительную, что изследователю нетъ надобности считаться съ нимъ. Мистическое присутствуетъ въ сознанiи Веры въ виде силы отталкивающей, а не притягательной, оно вызываетъ въ ней чувство страха, оно открывается ей своею адскою, подземною, мрачною стороною, и мы не находимъ въ душе Веры игры техъ струнъ, которыми устанавливается специфическая связь (religio) человеческаго сознанiя съ сферой мистической, образующая сущность религiознаго уклада души.

Чтобы подслушать таинственную игру этихъ струнъ, чтобы заглянуть въ глубину религiозной души человека, нужно обратиться къ поэтическому образу Лизы, героини "Дворянскаго гнезда".

И прежде всего я попрошу читателя припомнить главу XXXV, где говорится о воспитанiи Лизы, о влiянiи на нее Агафьи, этой въ своемъ роде необыкновенной женщины. Изъ этой-же главы, однако, мы выносимъ убежденiе въ томъ, что влiянiе Агафьи могло оказаться столь могущественнымъ только потому, что сама натура Лизы была отъ рожденiя наделена задатками глубокой, всепоглощающей религiозности. Когда Агафья разсказывала ей "о Пречистой Деве, о святыхъ угодникахъ, которые жили въ пустыняхъ, терпели голодъ и нужду и - царей не боялись, Христа исповедывали", Лиза слушала и проникалась очарованiемъ этой религiозной эпопеи такъ, какъ это возможно только для натуры, одаренной исключительной глубиною и широтою религiознаго чувства. Она слушала, "и образъ Вездесущаго, Всезнающаго Бога съ какой-то сладкой силой втеснялся въ ея душу, а Христосъ становился ей чемъ-то близкимъ, знакомымъ, чуть не роднымъ..."

Не всякому и не всякой дано такъ верить и такъ любить Бога. Религiя вообще въ высокой степени индивидуальна. Принадлежность двухъ лицъ къ одному и тому-же вероисповеданiю еще не означаетъ, чтобы эти два лица имели одну и ту-же религiю. Религiя есть внутреннiй, душевный процессъ, и ея духъ, ея характеръ определяется не буквою догмы, а интимнымъ, сокровеннымъ, часто неяснымъ самому человеку отношенiемъ его къ божеству. А это отношенiе, по необходимости, разнообразится до безконечности - смотря по человеку. Не только пониманiе божества у разныхъ людей должно быть различно, сообразно особенностямъ ума, степени развитiя и т. д., но, что еще важнее, само религiозное , вообще чрезвычайно сложное, въ разныхъ натурахъ въ сильной степени видоизменяется, смотря по тому, какая изъ его составныхъ частей беретъ верхъ надъ другими. У одного, напримеръ, въ этомъ чувстве преобладающимъ элементомъ является смиренiе передъ всемогуществомъ Божества, у другого - умиленiе передъ его благостью, у третьяго - страхъ и т. д. Вы скажете, что это - оттенки чувства, подробности въ отношенiяхъ умовъ и сердецъ къ Божеству. Но въ психологiи человека, въ деятельности его ума и чувства, оттенки и подробности чрезвычайно важны, часто важнее основныхъ идей и чувствъ, и ими-то и определяется подлинный внутреннiй мiръ человека, его психологическая индивидуальность. Психологически - у каждаго верующаго человека свой Богъ, каждый своему Богу и по-своему молится, и религiй на; земномъ шаре столько-же, сколько и людей съ религiознымъ укладомъ души.

Какова-же была религiя Лизы?

Приведенныя выше слова ("образъ Вездесущаго, Всезнающаго Бога съ какой-то сладкой силой втеснялся въ ея душу..." и т. д.) уже даютъ намъ точку опоры для сужденiя о религiозномъ чувстве Лизы. Очевидно, въ этомъ чувстве страхъ Божества если не совсемъ отсутствовалъ, то по крайней мере игралъ роль совершенно второстепенную; немного значенiя имела также и философская (метафизическая) сторона идеи Божества. На первомъ плане была у Лизы мистическая любовь, въ которой отразилась вся глубина, вся нежность, вся искренность и чистота ея натуры. "Вся проникнутая чувствомъ долга, боязнью оскорбить кого-бы то ни было, съ сердцемъ добрымъ и кроткимъ, она любила всехъ и никого въ особенности; она любила одного Бога восторженно, робко, нежно".

своего чувства хотите составить себе точное представленiе о соответственномъ чувстве Лизы. Но если въ составъ вашего чувства не входитъ эта восторженность, эта робость и если къ тому-же вы не можете любить, какъ Лиза, "всехъ и никого въ особенности", и у васъ есть друзья и враги, и вообще вы доступны обыденнымъ, житейскимъ страстямъ, то, будьте уверены, вы, по своему чувству любви къ Богу, какъ-бы оно ни было сильно, не составите себе должнаго представленiя о томъ, какъ Лиза любитъ Бога, каковъ религiозный укладъ ея души. Чтобы вполне понять чужую любовь, нужно самому испытать ее во всей ея индивидуальности, что невозможно, въ особенности - если дело идетъ о любви отвлеченной, не отъ мiра сего, какова любовь къ Богу, къ истине, человечеству. Чтобы почувствовать ту любовь къ Богу и людямъ, которою исполнена Лиза, нужно иметь душу Лизы со всей ея чистотою, детской невинностью, непосредственной глубиною, прирожденной святостью. А такъ какъ это невозможно, то субъективнаго пониманiя Лизы, какое именно и требуется въ сфере чувствъ, у васъ не можетъ быть: для васъ, какъ и для всехъ, душа Лизы останется иррацiональной, загадочной. Но есть другой путь,-- путь объективнаго наблюденiя и сравненiя съ другими женскими натурами. Наблюдая различныя душевныя свойства Лизы, ея поступки, ея отношенiя къ окружающимъ людямъ и т. д., мы можемъ уловить различiе между нашимъ внутреннимъ мiромъ и душою Лизы. Это различiе и дастъ намъ некоторый критерiй для сужденiя о томъ, что такое Лиза вообще и ея религiозность въ частности.

Изъ запаса такихъ наблюденiй прежде всего отметимъ следующее. У огромнаго большинства религiозныхъ людей чувство къ Богу является деятельнымъ только въ известные моменты, которые у однихъ повторяются чаще, у другихъ реже. Къ этому большинству можно применить - mutatis mutandis - известное стихотворенiе Пушкина: "Пока не требуетъ поэта къ священной жертве Аполлонъ, въ заботахъ суетнаго света онъ малодушно погруженъ"... Въ обыкновенное время,-- въ религiозныя будни,-- живое чувство къ Божеству какъ-бы нейтрализуется. Чтобы оно воспрянуло и овладело душою, нужно или что-нибудь чрезвычайное, болезнь, потеря близкихъ, страхъ смерти, или - известная обстановка, вызывающая, по психологической ассоцiацiи идей, пробужденiе религiознаго чувства. Совсемъ не то видимъ мы у Лизы. Въ ней религiозное настроенiе всегда налицо, и религiозное чувство всегда бодрствуетъ. Для нея нетъ религiозныхъ будней. Она вся проникнута и просветлена этимъ мистическимъ началомъ, которое образуетъ неотъемлемую часть ея существа. Оно всегда при ней, какъ при ней - ея чистота, ея доброта, ея нежность. Это кладетъ на Лизу особый отпечатокъ. Она является передъ нами озаренная какимъ-то внутреннимъ светомъ, придающимъ ей несказанную прелесть. Самая обыкновенная, самая мелкая и прозаическая душа въ моментъ религiознаго умиленiя преображается и становится по своему глубокой и значительной, и самое пошлое лицо - въ эту минуту экстаза - облагорожено вдохновенiемъ. Но пройдетъ это "чудное мгновенiе", и мелкая душа опять станетъ мелкой, и пошлое лицо снова приметъ свое обычное выраженiе. Лиза родилась и живетъ - "преображенной". Но это отличiе Лизы отъ обыкновенныхъ религiозныхъ людей не только количественное, а и качественное: самая религiозность Лизы - иного, высшаго рода. Обыкновенный человекъ въ большинстве случаевъ самъ портитъ себе то "чудное мгновенiе" религiознаго подъема души, о которомъ мы говоримъ,-- портитъ, внося сюда привычные эгоистическiе мотивы, движущiе имъ въ его повседневной, будничной жизни; молясь, онъ обыкновенно о чемъ-нибудь проситъ, и лишь въ очень редкихъ случаяхъ его молитва, его религiозное настроенiе является безкорыстнымъ и самодовлеющимъ созерцанiемъ Божества. Лиза именно и принадлежитъ къ числу техъ редкихъ натуръ, которыя одарены исключительнымъ даромъ созерцать Бозкество. Но созерцанiе Божества бываетъ, смотря но созерцающему уму, весьма и весьма различно. Каково оно у Лизы? Для ответа на этотъ вопросъ достаточно вспомнить, что все силы души у нея направлены на мистическую любовь къ Богу ("она любила одного Бога восторженно, робко, нежно..."), а ея умъ занятъ проблемой смерти. "Христiаниномъ нужно быть", говоритъ она Лаврецкому, "не для того, чтобы познавать небесное... тамъ... земное, а для того, что каждый человекъ долженъ умереть". По ея собственному признанiю, она часто думаетъ о смерти (гл. XXVI). Почему-же она часто думаетъ о смерти? Боится ея? Очевидно, нетъ. Она не изъ числа техъ малодушныхъ, которые такъ подвержены страху смерти. Она думаетъ о смерти потому, что больше всего любитъ Бога и притомъ - любитъ его своеобразно, по женски, внося въ это чувство (которое, по существу, должно быть въ известномъ смысле "отвлеченнымъ", какъ любовь къ идее, истине, справедливости) много непосредственности, женской нежности, влюбленности, беззаветности. Вся проникнутая этимъ живымъ мистическимъ чувствомъ, она не можетъ быть такъ привязана къ радостямъ, къ счастью земной жизни, какъ другiя женщины, и смерть, этотъ страшный и таинственный актъ, занимаетъ ея умъ лишь какъ переходъ къ другому, высшему существованiю. Оттуда и это равнодушiе къ жизни, и эта боязнь греха, дурного помысла и способность съ легкимъ сердцемъ отречься отъ эгоистическаго земного счастья и, наконецъ, свобода отъ власти земной женской любви. При такомъ состоянiи души обыкновенная логика вещей теряетъ свои права. Душа становится ареной иррацiональныхъ движенiй, и загадочное возводится на высшую ступень - мистическаго.

мотивомъ является религiозное чувство. Я имею въ виду Софи, героиню разсказа "Странная Исторiя". Для этой провинцiальной барышни ея религiозныя стремленiя составляютъ все, весь смыслъ жизни. Она не интересуется ни замужествомъ, ни развлеченiями, ни балами и думаетъ только о "божественномъ;" она преисполнена того резкаго мистицизма, который ищетъ знаменiй, вещихъ сновъ, голосовъ, виденiй и требуетъ осязательнаго проявленiя таинственныхъ силъ въ самой жизни; натуры этого рода преданы не столько Богу, сколько темъ, кого оне считаютъ сосудами или посланцами Божества на земле, "пророкамъ", юродивымъ, проповедникамъ; такiя женщины скорее уйдутъ въ какую-нибудь мистическую секту, чемъ въ монастырь, какъ это делаетъ Лиза. Софи делается спутницей и рабой выжившаго изъ ума юродиваго.

Излишне доказывать, что ничего подобнаго не могло-бы случиться съ Лизой. Въ ней слишкомъ много самостоятельности и внутренней свободы, чтобы для нея возможно было рабское подчиненiе чьей-бы то ни было воле. Она никогда не позволитъ другому человеку "загипнотизировать" ее, овладеть ея душою. Лиза - при всей своей женственности, нежности, кротости - натура сильная, мощная, цельная, aus einem Guss. Софи - при всей своей прямолинейности, при всемъ упорстве и изумительной способности къ своего рода мученическому подвигу - натура слабая, дряблая, безъ своей воли, безъ своей личности. Она загипнотизирована въ прямомъ смысле этого слова, и ея душевный мiръ относится къ области психопатологiи. Лиза - натура душевно-здоровая не только въ тесномъ, но и въ обширномъ смысле: въ ней нетъ никакихъ признаковъ той душевной вялости, той безхарактерности, апатiи, развинченности и т. д., которымъ подвержены многiя и весьма различныя натуры. Въ этомъ смысле она здоровее Лаврецкаго, и разве только вечно-юный Михалевичъ не уступитъ ей въ этомъ отношенiи..

Въ несомненной связи съ душевнымъ здоровьемъ Лизы находится другая черта ея натуры, на которую мы только что указали мимоходомъ: это именно - внутренняя свобода, Марiанной.

У обеихъ (у Лизы и Марiанны) есть нечто идеальное въ самой натуре, у обеихъ горитъ въ душе некiй священный огонь, обе движутся силою высшихъ, идеальныхъ стремленiй, но ни у той, ни у другой нетъ и тени того фанатизма, который делаетъ человека узкимъ, одностороннимъ, рабомъ идеи или чувства. Различiе между ними не въ этомъ, а въ темпераменте, въ складе ума, въ качестве натуры, въ положительномъ содержанiи движущихъ ими идей. Марiанна - героиня, Лиза - Но героизмъ одной и святость другой соединены въ нихъ съ большой широтою и ясностью духа, съ независимостью мысли, съ неугнетенностью чувства,-- съ темъ именно, для чего нетъ лучшаго термина, какъ внутренняя свобода. Софи съ этой стороны оттеняетъ Лизу какъ разъ такъ, какъ Машурина оттеняетъ Марiанну. И обе, Лиза и -Марiанна, именно въ качестве натуръ идейныхъ и въ то же время внутренно-свободныхъ, одинаково свободны и отъ власти любви. Какъ Марiанна не стала рабою своего чувства къ Соломину (не говоря уже о Нежданове), такъ и Лиза не была порабощена любовью къ Лаврецкому. Она полюбила Лаврецкаго глубоко и горячо (и, повидимому, на всю жизнь), но ради этой любви, ради возможнаго счастья, она ни на Іоту не поступилась своими заветными помыслами, темъ, что привыкла считать своимъ нравственнымъ деломъ, своими христiанскими воззренiями. Какъ немыслимо, чтобы Марiанна изменила своимъ идеямъ и стремленiямъ ради какой бы то ни было любви, такъ невозможно и Лизе поступиться для личнаго счастья своими религiозными и нравственными убежденiями. Вообще нельзя себе представить ни Лизу, ни Марiанну "загипнотизированными" страстью (хотя бы эта страсть и не вела къ необходимости поступиться излюбленными идеями) - какъ это мы видимъ въ Елене, нельзя также вообразить ихъ поставленными въ необходимость, подобно Зинаиде, безсильно и безуспешно отстаивать свою внутреннюю свободу и горько оплакивать ея утрату. Отъ Зинаиды, натуры, какъ мы видели, также съ большими задатками внутренней свободы, оне отличаются между прочимъ въ томъ отношенiи, что у героини "первой любви" внутренняя свобода перешла въ сферу сознанiя и разсматривается ея обладательницею, какъ некоторый даръ, который следуетъ беречь, но который можно и потерять, между темъ какъ Лиза и Марiанна свободны безсознательно, сами того не замечая: это - неотъемлемая часть ихъ существа, это воздухъ, которымъ оне дышутъ. Въ противуположность Зинаиде, оне не могутъ человеческая личность, окрыленная идеальными стремленiями, уже возвысилась надъ темъ уровнемъ, на которомъ она еще подвержена угнетающему воздействiю женственности.

Но Марiанну, какъ известно читателю, мы считаемъ самымъ рацiональнымъ иррацiональнымъ. Вотъ именно на это коренное различiе намъ и предстоитъ теперь обратить вниманiе: это поможетъ намъ лучше понять Лизу и въ особенности уяснить себе ту сторону ея натуры, которую я определяю гётевскимъ "das Ewig-Weibliche", утверждая въ то же время, что Лиза свободна отъ гнета женственности.

Душевный мiръ обеихъ, Лизы и Марiанны, движется силою высшихъ идей и въ особенности чувствъ. наименее иррацiональныхъ. Это именно чувство любви къ идее и человечеству, настолько сильное и живое, что ведетъ къ подвигу, къ самопожертвованiю. Оно, во-первыхъ, не принадлежитъ къ числу техъ спецiально-женскихъ чувствъ, которыя уже въ силу этой спецiализацiи, этой ихъ намъ, мужчинамъ, кажутся, да и въ самомъ деле являются иррацiональными. То, что согреваетъ душу Марiанны и служитъ движущей пружиной ея стремленiи, доступно и намъ, мужчинамъ. Въ Марiанне оно только окрашивается женской чуткостью, непосредственностью, страстностью и т. п., но эта окраска еще не делаетъ его загадочнымъ. Во-вторыхъ, оно, это чувство, весьма доступно анализу и контролю ума. Быть можетъ, и по своему происхожденiю, оно сродни рацiональнымъ силамъ духа. Это чувство есть альтруизмъ,-- психическое начало двойственнаго происхожденiя: на половину это - душевное стремленiе, развившееся изъ природной общественности человека (эмбрiонъ альтруизма - въ "стадномъ чувстве"), на половину же это одно изъ "умственныхъ" чувствъ, т. е. такихъ, развитiе которыхъ невозможно безъ расширенiя мысли, безъ работы ума, безъ влiянiя идей. Оттуда тотъ общеизвестный фактъ, что прогрессъ науки, философiи, литературы, образованности всегда предшествуетъ возникновенiю более или менее широкихъ общественныхъ движенiй, появленiю общественныхъ деятелей, реформаторовъ, героевъ. Въ этомъ смысле справедливо старое изреченiе, что идеи движутъ мiромъ {Есть, конечно, равные виды, сорты и ступени альтруистическаго чувства; изъ нихъ выше и рацiональнее те, которые находятся въ большей зависимости отъ разума, отъ идей, и наиболее удалились отъ стихiйнаго чувства стадности. Поэтому альтруизмъ космополитическiй (безъ различiя нацiональности, сословiя, религiи и т. д.) рацiональнее напр. нацiоналистическаго, сословнаго и т. п. Нацiональный альтруизмъ въ своемъ низшемъ выраженiи - въ шовинизме - спускается до полной иррацiональности и действуетъ слепо и - нелепо.}.

Находясь въ зависимости отъ разумныхъ силъ мысли, ими просветленный и освобожденный отъ слепыхъ пристрастiй (напр. нацiональныхъ), высшiй общечеловеческiй альтруизмъ является однимъ изъ наиболее чувствъ. Таковъ именно альтруизмъ Марiанны. При ея живомъ уме, при большой внутренней свободе, отсутствiи фанатизма, онъ становится душевнымъ началомъ, въ которомъ иррацiональность чувства доведена до минимума и можетъ считаться равной нулю.

Обратимся къ Лизе. Ея основное чувство есть также альтруизмъ - очень широкiй, всечеловеческiй, христiанскiй въ настоящемъ, евангельскомъ смысле, и съ этой точки зренiя онъ - выше и чище альтруизма Марiанны: онъ подчиняется завету "любите враговъ вашихъ, делайте добро ненавидящимъ васъ". Онъ - одна, чистая, безпримесная любовь, безъ вражды и ненависти,-- любовь, являющаяся выраженiемъ того наивысшаго этическаго начала, которое дано въ Нагорной проповеди. Лиза всехъ любитъ, жалеетъ и прощаетъ,-- даже Паншина и жену Лаврецкаго. Она органически неспособна ненавидеть - напр. дурного, злого человека, за то, что онъ золъ; она будетъ только скорбеть и молиться о немъ. Такая любовь - не отъ мiра сего, и душа, ею движимая, не призвана жить, трудиться и -бороться въ этомъ грешномъ мiре, где нельзя обойтись - въ интересахъ добра и правды - безъ вражды и ненависти. Но къ нравственному мiру человека не приложимъ масштабъ утилитарности. Нравственныя стремленiя имеютъ свою безотносительную ценность, свое абсолютное достоинство независимость применимости ихъ къ жизни. Съ этой точки зренiя, по скольку въ строго-этическомъ смысле идеалъ Нагорной проповеди выше всехъ другихъ идеаловъ, по стольку и душа Лизы выше души Марiанны, и любовь героини "Дворянскаго Гнезда" шире и чище любви героиня "Нови". Но эта высь, и ширь, и чистота святого чувства куплены здесь ценою рацiональности мысли.

Чтобы уяснить себе это, необходимо обратить вниманiе на то, въ какiя отношенiя къ сфере умственной, къ сфере общихъ идей, къ работе мысли становится нравственное чувство любви къ ближнему по мере своего развитiя и расширенiя. Будемъ итти снизу вверхъ, и сперва вообразимъ себе самую низшую ступень,-- ту, на которой нетъ еще нравственной личности, ступень: полнаго индивидуальнаго эгоизма, т. е. представимъ себе человека, повинующагося только своимъ животнымъ инстинктамъ. Душа такого нравственнаго урода будетъ совершенно ибо руководящими мотивами его поступковъ будутъ не мысли, не идеи и не чувства, съ ними связанныя, а инстинкты, страсти, хотенiя, действующiя '"совершенно слепо и неразумно. Иррацiональность нравственной сферы такого человека такъ велика, что мы будемъ вправе охарактеризовать его психiатрическимъ терминомъ "нравственно-помешанный". Подымаясь отъ этого пункта выше - къ разнымъ видамъ убывающаго личнаго эгоизма или расширяющагося альтрюизма, къ любви семейной, отцовской, материнской, товарищеской, къ сословному, нацiональному, патрiотическому чувству и т. д.,-- мы видимъ, что развитiе этихъ нравственныхъ отношенiй сопряжено съ развитiемъ общихъ идей, съ расширенiемъ сферы мысли и съ увеличенiемъ зависимости чувства отъ мысли. Весь этотъ порядокъ нравственныхъ чувствъ неотделимъ отъ соответственнаго порядка идей, напр. идеи семьи, отечества, государства, нацiональной чести и т. д. Вотъ именно эта неотделимость альтрюистическихъ чувствъ отъ нравственныхъ и другихъ идей и делаетъ эти чувства любви и симпатiи разумными, преобразуетъ ихъ изъ слепыхъ, инстинктивныхъ, стихiйныхъ въ более или менее рацiональныя. Высшей точки достигаетъ это движенiе тамъ, где чувство любви или симпатiи къ ближнему превращается въ общечеловеческiй альтрюизмъ, а идея, ему отвечающая, возвышается до общечеловеческаго идеала братства, равенства и солидарности, при чемъ между идеей и чувствомъ устанавливается гармоническое соотношенiе, т. е. человекъ любитъ людей безъ различiя нацiональности и другихъ разграниченiй такъ и настолько,-- какъ и насколько это вытекаетъ изъ теоретическихъ и практическихъ требованiй идеала. Это и будетъ тотъ рацiональный общечеловеческiй альтрюизмъ, который логически приводитъ къ необходимости, ради любви къ человечеству, ненавидеть враговъ человечества. Его мы видимъ въ Марiанне.

Теперь представимъ себе - психически вполне возможное - дальнейшее движенiе чувства, когда любовь къ людямъ подвинется ступенью выше и черезъ посредство чувства жалости и состраданiя распространяется на все человечество, не исключая и враговъ его. Этотъ высшiй, сострадающiй и всепрощающiй альтрюизмъ по необходимости нарушаетъ ту гармонiю между чувствомъ и идеей, о которой мы только-что говорили. Между известными требованiями идеи, теоретическими и практическими съ одной стороны, и влеченiями чувства съ другой, возникаютъ противоречiя. Чувство жалеетъ и прощаетъ, между темъ какъ идея, во имя логики и справедливости, осуждаетъ и отрицаетъ. Она хотела-бы иметь опору въ соответственномъ чувстве - и, не находя его, остается какъ-бы безъ выраженiя, безъ органа, безъ психологическихъ устоевъ. И она неминуемо пошатнется,-- если только не заговорятъ въ душе те чувства, которыя ей нужны. Для возстановленiя нарушенной гармонiи и внутренняго мира, необходимо одно изъ двухъ: или возникновенiе соответственныхъ чувствъ, могущихъ iго всемъ пунктамъ уравновесить идею, пли-же - устраненiе самой идеи и замена ея другимъ умственнымъ началомъ, другимъ умонастроенiемъ, которое находилось-бы въ полной гармонiи съ темъ сострадающимъ и всепрощающимъ альтрюизмомъ чувства, о которомъ идетъ речь. Это другое умонастроенiе можетъ выражаться въ весьма разнообразныхъ мiровоззренiяхъ, ученiяхъ. У Толстаго напр. оно отлилось въ форму его известныхъ идей о "непротивленiи злу" и о "неделанiи". У Лизы оно держится въ пределахъ евангельскаго откровенiя. Одно изъ наиболее яркихъ его выраженiй представляетъ собою древнiй буддизмъ. Въ будущемъ могутъ возникнуть новые типы такого уклада мысли. При всемъ разнообразiи исторически-известныхъ и возможныхъ въ будущемъ его типовъ или формъ, онъ всегда былъ и, вероятно, всегда запечатленъ характеромъ большей или меньшей иррацiональности. рацiональнымъ изъ чувствъ. И въ самомъ деле, чемъ чувство ниже, эгоистичнее, животнее, темъ оно иррацiональнее; облагораживаясь, торжествуя надъ животной природой человека, оно освобождается отъ гнета стихiйности, отъ слепоты инстинкта, отъ темноты душевной и становится въ известномъ смысле рацiональнымъ. Такимъ и является чувство всеобъемлющаго состраданiя, высшаго альтрюизма, евангельской, всепрощающей любви. Итакъ, чувство - рацiонально, а мысль, ему отвечающая, иррацiональна, и, сочетаясь, оне даютъ въ результате душевную гармонiю. Это гармонiя контрастовъ и одно изъ любопытнейшихъ явленiй психическаго ритма. въ общемъ натура, въ которой эта гармонiя осуществилась, должна быть признана иррацiональной. Но это - иррацiональность высшаго рода, уделъ избранныхъ. Не для ихъ мысли созданъ мiръ: она не постигаетъ его; ихъ чувство "мiръ меня ловилъ, но не поймалъ".

Въ такой душе, несозданной для мiра, мы наблюдаемъ какъ-бы перемещенiе центра тяжести личности: личное "я" перестаетъ тяготеть къ земному бытiю; привычная обстановка, тепло и светъ жизни, земныя радости, связи съ людьми, все интересы, заботы, стремленiя, цели - все это теряетъ свою притягательную силу, которой действiе переносится въ другую сферу,-- въ какую именно, это ужъ зависитъ отъ умственнаго и нравственнаго уклада человека. У Низы оно перенесено въ религiозную, мистическую сферу. Мысль о Боге, о "загробной" жизни, мистическая любовь къ Богу - вотъ къ чему тяготеютъ все душевныя силы Лизы, вотъ куда перемещенъ центръ тяжести ея личности. Окончательно совершилось это перемещенiе, когда Лиза ушла въ монастырь, и здесь-то ея натура, весь укладъ ея души и вся иррацiональность этого уклада достигли своего полнаго выраженiя. Это особое, чуждое и непонятное намъ, людямъ жизни, состоянiе сознанiя, при которомъ духъ человеческiй освобождается отъ опутывающихъ его психическихъ узъ земныхъ отношенiй, земныхъ стремленiй и - свободный, ясный и чистый - весь сосредотачивается на одномъ высокомъ помысле, на одномъ священномъ чувстве,-- весь целикомъ истрачивается на одну любовь, чистую, какъ отвлеченiе, горячую, какъ молитва, и, какъ она-же, полную наивной поэзiи. Это наивысшая - мистическая стадiя иррацiональности духа. Чтобы еще лучше уяснить себе ея психологiю, сопоставимъ ее съ другимъ видомъ отреченiя отъ мiра и бегства отъ жизни.

Есть у Мицкевича одно чудное стихотворенiе, въ которомъ схваченъ этотъ душевный мотивъ - порывъ бежать отъ мiра, отъ жизни, отъ людей, отрекшись это всего, что есть лучшаго, что даетъ величайшiя радости, отъ любви, отъ дружбы, но сохраняя и унося съ собою святое чувство любви къ человечеству. Поэтъ - при наступленiи новаго года - задаетъ себе вопросъ: чего-бы пожелать себе? Можетъ быть, веселыхъ минутъ? Нетъ, потому что потомъ будетъ еще грустнее. Можетъ быть, любви? Опять нетъ, потому что ея блаженство сменится страданiями. Можетъ быть, дружбы? Это самое прочное чувство, и много радостей даетъ оно, но зато, когда друзей постигнетъ несчастье, то какъ жестоко мучится человекъ за себя и за другихъ! Нетъ, не надо и дружбы. Чего-же пожелать? Я пожелаю себе, говоритъ поэтъ, могилы, дубовой постели, откуда-бы я не виделъ ни блеска солнца, ни смеха враговъ, ни слезъ друзей. Тамъ до конца света я хотелъ-бы - во сне, отъ котораго ничто меня не разбудитъ,-- мечтать такъ, какъ мечталъ я въ мои молодые годы: любить мiръ, питать дружбу къ мiру, но - вдали отъ людей {Стихотворенiе-же, озаглавленное "Новый годъ", было написано подъ новый 1824 г. въ Вильне, въ тюрьме, где содержались Мицкевичъ и его друзья по делу "филаретовъ". Привожу его въ подлиннике:

Nowy Rok.

Konał role stary: z jego popiołów wykwita
ż skrzydła roztacza na niebie;
świat go cały nadzieją i życzeniem wita:
Czegóż w tym nowym roku żądać mam dla siebie?
Może chwilek wesołych? - Znam te błyskawice.
Kiedy niebo otworzą i ziemię ozłocą,
ęcia: aż nasze źrenice
Grubszą niżeli pierwej zasępia się nocą.
Może kochania?--Znam tę gorączkę młodości.
W platońskie wznosi sfery, przed rajskie obrazy:
Aż silnych i wesołych strąci w ból i mdłości,
ódmego nieba w stepy, między zimne głazy.
Chorowałem, marzyłem, latałem i spadam.
Marzyłem boską różę; blizki jej zerwania
Zbudziłem się; sen zniknął, róży nie posiadam.
Kolce w piersiach zostały. - Nie żądam kochania!
że jesteście szczęśliwi!
Jako w palmie Armidy wszyscy żyjąc społem,
Jedna zaklęta dusza cale drzewo żywi,
Choć każdy listek zda sia oddzielnym żywiołem.
Ale kiedy po drzewie grad burzliwy chłośnie,
żądło owadów jadowitych drażni:
Jakże każda gałązka dręczy się nieznośnie
Za siebie i za drugie!-- Nie żądam przyjaźni!
I czegóż więc w tym nowym roku będę żądał?
Samotnego ustronia, dębowej pościeli,
ądbym już ani blasku słońca nie oglądał,
Ni śmiechu nieprzyjaciół, ni łez przyjacieli.
Tam do końca, a nawet i po końcu świata,
Chciałbym we śnie, z którego nic mię nie obudzi,
Marzyć, jak-em przemarzył moje młode lata:
ć świat, sprzyjać światu - zdaleka od ludzi...}.

Въ этомъ стихотворенiи Мицкевича занимающiй насъ душевный мотивъ представленъ въ некоторой эгоистической окраске: человекъ отрекается отъ радостей жизни, отъ блаженства любви, отъ дружбы - спасаясь отъ техъ скорбей, разочарованiй, страданiй, которыя неизбежно постигаютъ его въ жизни. Еще яснее видна эгоистическая сторона такого отреченiя отъ мiра въ аналогичномъ стихотворенiи Лермонтова "Выхожу одинъ я на дорогу":

... Я ищу свободы и покоя,
Я-бъ хотелъ забыться и заснуть...
Но не темъ холоднымъ сномъ могилы,--

Чтобъ въ груди дремали жизни силы,
Чтобъ, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтобъ всю ночь, весь день, мой слухъ лелея,
Про любовь мне сладкiй голосъ пелъ;

Темный дубъ склонялся и шумелъ...

Мечта о "сладкомъ голосе, ноющемъ про любовь" (конечно, женскую), это во всякомъ случае более эгоистическое желанiе, чемъ та любовь къ человечеству вдали отъ этого человечества, о которой говоритъ Мицкевичъ. Различны также и мотивы, побуждающiе стремиться къ отреченiю отъ мiра: у Мицкевича это, какъ мы только что видели, боязнь страданiй, у Лермонтова-же - разочарованность и равнодушiе къ жизни ("Ужъ не жду отъ жизни ничего я, и не жаль мне прошлаго ничуть"). Оба стремленiя (у Лермонтова и Мицкевича) могутъ быть названы въ своемъ роде "психологическими утопiями", построенными на эгоистическомъ пессимизме: мiръ полонъ зла и страданiй, но въ немъ есть и нечто прекрасное и самоценное, доставляющее человеку величайшiя наслажденiя,-- и вотъ человекъ лелеетъ утопiю - уйти отъ мiра, избавиться отъ всехъ его золъ и бедъ, его страданiй и разочарованiй, но непременно такъ, чтобы удержать за собою и унести это прекрасное и самоценное,-- будетъ-ли это абстрактная любовь къ абстрактному человечеству, или невидимый голосъ, чарующiй душу сладкой песнью про любовь. Но эта утопическая неосуществимая мечта, столь категорически выраженная въ обоихъ стихотворенiяхъ, является лишь поэтическимъ образомъ, который говоритъ или, лучше, заставляетъ мыслить многое, что въ немъ самомъ не заключено,-- который, какъ и всякiй поэтическiй образъ, служитъ только "представленiемъ" или формою апперцепцiи разныхъ мыслей и чувствъ. И прежде всего самая утопичность мечты указываетъ намъ на сознанiе (у Мицкевича - въ особенности), что безъ страданiй и разочарованiй нельзя получить того душевнаго сокровища, которое поэтъ хотелъ-бы унести съ собою въ могилу, что право иметь высокое, святое чувство должно быть выстрадано. У Мицкевича въ последнемъ аккорде - "любить человечество - вдали отъ людей" - чувствуется уверенность въ противуположномъ, въ томъ, что эта любовь невозможна безъ живыхъ связей съ людьми и безъ техъ страданiй, которыя оттуда проистекаютъ. Эти и другiя мысли, возбуждаемыя стихотворенiями Мицкевича и Лермонтова, помогаютъ намъ еще глубже понять утопичность мечты, въ нихъ выраженной: эта мечта не имеетъ нравственнаго оправданiя. Мотивы (стремленiе избежать страданiй - у Мицкевича, разочарованность - у Лермонтова) не суть мотивы нравственнаго порядка, а между темъ само-то стремленiе, намеченная цель сводится къ личному блаженству, къ достиженiю счастливаго, уравновешеннаго, самоусладительнаго состоянiя духа. Это внутреннее счастье можетъ быть достигнуто только ценою самоотреченiя, жертвъ, нравственнаго подвига, и мотивы, побуждающiя стремиться къ этой "свободе и покою", чтобы не быть утопичными, должны корениться не въ чемъ иномъ, какъ именно въ нравственной сфере личной жизни.

Лиза также стремится въ сущности "къ свободе и покою", къ свободе отъ тягостныхъ ей связей съ людьми, отъ гнетущихъ ее противоречiй жизни, отъ неизбежныхъ "въ мiре" греховъ и компромиссовъ,-- къ покою души, къ наполняющей ея душу несказаннымъ блаженствомъ близости къ Божеству въ монастыре, къ мистическимъ восторгамъ религiозной жизни. Но это высокое счастье она заслужила; она его купила ценою огромной жертвы - она отказалась ради него отъ счастья съ любимымъ человекомъ. Это счастье было вполне возможно, и от,ъ нея зависело его осуществленiе. Чтобы понять всю громадность этой жертвы, нужно вспомнить, что любовь Лизы и Лаврецкаго была любовь глубокая и могущественная, основанная не на скоропреходящемъ увлеченiи, а на внутреннемъ сродстве душъ,-- это была любовь на всю жизнь, она сулила настоящее, прочное счастье, то редкое поэтическое счастье, ради котораго люди такъ легко отрекаются отъ высшихъ идей, отъ религiи, отъ идеаловъ, и только такiя редкiя натуры, какъ Лиза, способны принести въ жертву высшимъ, неличнымъ стремленiямъ души.

Итакъ, это была жертва, это былъ подвигъ самоотреченiя.

И это жертвоприношенiе было совершено силою мотивовъ чисто-нравственнаго

"-- Да,-- сказала она глухо: - мы скоро были наказаны.

- Наказаны,-- повторилъ Лаврецкiй... - За что-же вы-то наказаны?

Лиза подняла на него свои глаза. Ни горя, ни тревоги они не выражали...

--... Все кончено,-- прошепталъ онъ;-- да, все кончено - прежде чемъ началось.

- Это все надо забыть,-- проговорила Лиза... - Намъ обоимъ остается исполнить нашъ долгъ. Вы, Федоръ Ивановичъ, должны примириться съ вашей женой.

- Лиза!

- Я васъ прошу объ этомъ; этимъ однимъ можно загладить... все, что было...

- Про это я знаю.

Лаврецкiй вдругъ встрепенулся.

- Ужъ не собираетесь-ли вы выйти за Паншина?-- спросилъ онъ.

Лиза чуть заметно улыбнулась.

".

Не трудно видеть, что Лизой движетъ мотивъ не какого-нибудь иного, какъ именно нравственнаго или точнее нравственно-религiознаго порядка. Она считаетъ деломъ грешнымъ, безнравственнымъ строить свое счастье на несчастьи другихъ. Отнять Лаврецкаго отъ его семьи, хотя-бы и не любимой имъ и чуждой ему, она признаетъ почти преступленiемъ, подлежащимъ наказанiю. Весьма возможно, что въ данномъ случае она ошибалась. Потеря мужа никакихъ нравственныхъ, ни иныхъ страданiй не причинила-бы г-же Лаврецкой и ея дочери, и все устроилось-бы къ общему удовольствiю. Но таково уже глубокое, непоколебимое убежденiе Лизы - въ нерасторжимости брака, въ необходимости прощенiя, въ возможности нравственнаго возрожденiя такихъ испорченныхъ натуръ, какъ жена Лаврецкаго. Для нея не подлежитъ сомненiю, что отнимая у семьи Лаврецкаго, она нарушитъ святость брака, лишитъ жену Лаврецкаго, мужа, его дочь - отца, его самаго - возможности простить, а ее (madame Лаврецкую!) - возможности раскаяться и загладить свое прошлое. Свой чистый порывъ, свою любовь къ Лаврецкому она признаетъ поэтому греховными, себя считаетъ недостойной счастья, само счастье - невозможнымъ и нежелательнымъ, разъ оно сопряжено съ компромиссами, съ нарушенiемъ чьихъ-то, хотя-бы и фиктивныхъ, правъ. Возвращенiе жены Лаврецкаго ей представляется поэтому предостереженiемъ свыше и даже наказанiемъ за греховное, по ея мненiю, чувство. "Теперь вы сами видите, что счастье не отъ насъ, а отъ Бога", говоритъ она Лаврецкому.

Но этого мало. Нравственныя основанiя самоотреченiя Лизы оказываются еще глубже:

Въ сцене, где Лиза объявляетъ тетушке, несравненной Марфе Тимофеевне, о своемъ решенiи пойти въ монастырь, она говоритъ между прочимъ: "... Я решилась, я молилась, я просила совета у Бога, все кончено, кончена моя жизнь съ вами. Такой урокъ не даромъ; да я ужъ не въ первый разъ объ этомъ думаю. Я все знаю, и свои грехи, и чужiе, и какъ папенька богатство нажилъ; я все знаю. Все это отмолить, отмолить надо..."

Передъ нами три вида самоотреченiя или удаленiя отъ жизни: одинъ - у Лизы, другой - въ стихотворенiи Мицкевича, третiй - въ стихотворенiи Лермонтова. Эти три вида являются въ то-же время стремленiями къ тремъ разнымъ блаженствамъ. Блаженство Лизы есть мистическая любовь къ Богу, сладость молитвы, радость покаянiя и, на всемъ этомъ основанный, безусловный, несокрушимый покой души. У Мицкевича это - утопическое блаженство успокоенiя души въ высокомъ чувстве любви къ человечеству,-- чувстве, которое, въ силу изолированности его носителя отъ людей, неспособно ни омрачиться, ни изсякнуть. У Лермонтова - это эгоистическое наслажденiе поэтическими чарами любви,-- не самой любовью, всегда требующей затраты душевныхъ силъ, а именно только ея поэтизированнымъ, одухотвореннымъ, чарующимъ представленiемъ"силъ жизни" и совместимомъ съ ихъ усыпленнымъ, дремотнымъ состоянiемъ {Нужно читать: "чтобъ въ груди дремали жизни силы" (такъ напр. въ изд. Павленкова), а не дрожали, какъ печатали прежде.}. Изъ этихъ трехъ блаженствъ одно только блаженство Лизы не утопично: оно вполне осуществимо - для такихъ натуръ, какъ она: это различiе находится въ тесной связи съ темъ фактомъ, что блаженству Лизы тотъ духъ квiетизма;, которымъ такъ резко запечатлены два другiя. Удаленiе Лизы отъ мiра можетъ быть названо квiетистическимъ общественной борьбы, но отнюдь не въ смысле психологическомъ. У Лизы нетъ и тени стремленiя къ психологическому квiетизму, нетъ никакихъ следовъ душевной усталости или изнеженности. Напротивъ, душа Лизы полна энергiи и въ высокой степени активна, ибо ея самоотреченiе, во-первыхъ, такого сорта, что требуетъ большой силы воли, духовной мощи, а во-вторыхъ та религiозная жизнь, которой посвящаетъ себя Лиза, сводится къ очень энергической, очень интенсивной духа, требующей большого самообладанiя, сосредоточенiя вниманiя на одномъ пункте, борьбы съ разсеянностью, съ ленью мысли и усталостью чувства, чему такъ подверженъ внутреннiй мiръ человека. Наконецъ, молитва и покаянiе, религiозный экстазъ, мистическое чувство - это не пассивныя состоянiя души, это. ея энергiя, это затрата душевной силы, напряженная работа мысли и чувства, несовместимая съ психологическимъ квiетизмомъ, съ темъ дремотнымъ состоянiемъ "силъ жизни", съ тою своего рода летаргiею, о которыхъ говорится въ стихахъ Лермонтова и Мицкевича.

Настоящiй - психологическiй - квiетизмъ есть именно стремленiе низвести энергiю душевныхъ процессовъ до того минимума, при которомъ эти процессы могли-бы разсматриваться уже не какъ а какъ состоянiе, казались-бы превращенными въ пассивныя ощущенiя.

и даже является неизбежнымъ спутникомъ душевной деятельности, въ особенности такой, которая, требуя большой траты энергiи, не даетъ человеку должнаго умственнаго и нравственнаго удовлетворенiя. Стремленiе къ квiетизму временами сопровождается иллюзiей его достиженiя: когда более энергичные процессы духа сменяются менее энергичными человеку кажется, будто-бы эти последнiе суть уже не деятельность, а состоянiе, будто они не активны, а пассивны,- Возникаетъ прiятное чувство душевнаго отдыха, подсказывающее сознанiю ложную мысль, что основанiе или источникъ внутренняго душевнаго счастья - въ пассивности, а не въ активности духа. Къ этому вопросу мы вернемся впоследствiи, когда, закончивъ анализъ творчества Тургенева и Толстого, мы перейдемъ къ заключительнымъ соображенiямъ о психологической природе художественнаго процесса вообще: мы увидимъ тогда, что этотъ процессъ - психологически - сродни тому, который называется счастьемъ, и что оба должны быть понимаемы, какъ развитiе въ душе некоторой высшей творческой энергiи.

Сопоставленiе "трехъ блаженствъ отреченiя отъ жизни" приводитъ насъ къ следующимъ выводамъ или требованiямъ:

нравственнаго порядка: если, повинуясь однимъ только веленiямъ нравственнаго убежденiя и чувства, голосу совести, человекъ не находитъ для себя возможнымъ жить съ людьми, трудиться на ниве жизни,-- пусть онъ уходитъ отъ мiра, для котораго онъ не былъ созданъ, пусть замыкается въ самомъ себе, всецело отдается религiи,- науке, созерцанiю, подвижничеству,-- чему угодно. Это не будетъ утопiя, это не будетъ напрасная мечта: онъ въ самомъ деле ушелъ отъ жизни, отъ людей и живетъ одинъ,-- самъ по себе существуетъ - полный собою, своимъ нравственнымъ укладомъ, своимъ идейнымъ содержанiемъ, одной всепоглощающей мечтою, одной безсмертной любовью, одной великой мыслью. И эта любовь, мечта или мысль не пропадутъ даромъ: человечество такъ или иначе ими воспользуется. - Но если человекъ захочетъ уйти отъ жизни - движимый эгоизмомъ, озлобленiемъ, разочарованiемъ,-- онъ не уйдетъ отъ нея: она настигнетъ въ его убежище и либо покараетъ за малодушное бегство, либо излечитъ отъ эгоизма, вновь примиритъ съ людьми или еще пуще озлобитъ,-- доведетъ его разочарованность до отчаянiя, его усталость до изможденiя, или-же, наоборотъ, вновь очаруетъ и увлечетъ въ свой водоворотъ.

2) Блаженство отреченiя должно быть куплено ценою самопожертвованiя, ценою подвига и оправдано высшимъ призванiемъ человека. Жить въ мiре, "возиться съ людьми" (какъ выражается Базаровъ), трудиться, бороться, страдать - это обязанность человека. Отъ этой тяжелой обязанности онъ можетъ быть освобожденъ только ради высшей деятельности духа, имеющей свою безотносительную ценность,-- ради развитiя въ себе какой-либо высшей, совершеннейшей духовной , нравственной или умственной, которая сама по себе есть прежде всего душевный трудъ, тяжелый и требовательный, а потомъ уже - "блаженство".

3) Отрекаясь отъ жизни съ людьми и отдаваясь всецело высшей Деятельности духа, человекъ не имеетъ права требовать и получать те сорты радостей, те виды счастья, которые даются жизнью "въ мiре".

Такимъ требованiямъ, какъ-бы они ни были суровы, Лиза вполне удовлетворяетъ, и всякiй упрекъ въ эгоистическомъ удаленiи отъ мiра, къ ней обращенный, заранее обезоруживается. Это приводить насъ къ разсмотренiю этической нравственной личности.

Человекъ живетъ и движется силою весьма разнообразныхъ внутреннихъ стремленiй, въ числе которыхъ действуютъ и мотивы нравственнаго порядка, но они такъ причудливо и тесно переплетаются съ мотивами другихъ порядковъ, что выделить ихъ оттуда въ большинстве случаевъ оказывается деломъ весьма нелегкимъ. И чемъ более полной и разносторонней жизнью живетъ человекъ, темъ труднее произвести такое выделенiе или изолированiе нравственныхъ мотивовъ отъ другихъ и определить для каждаго даннаго случая или даже для целой полосы въ жизни человека,-- что именно было главнымъ стимуломъ различныхъ его поступковъ или его деятельности вообще, нравственныя-ли побужденiя, или какiя-нибудь иныя, напримеръ, честолюбiе. Иногда поступокъ человека имеетъ все обличье нравственнаго, не будучи, однако, таковымъ по существу дела, т. е. по сознательнымъ внутреннимъ мотивамъ. Мы видимъ, напримеръ, что человекъ отказывается отъ известныхъ, даже очень значительныхъ благъ, уступая ихъ другимъ, имеющимъ на нихъ больше правъ, чемъ онъ,-- и мы уже склонны квалифицировать этотъ поступокъ какъ нравственный. Но легко можетъ оказаться, что человекъ сделалъ это - движимый вовсе не нравственнымъ побужденiемъ, а, напримеръ, ленью, нежеланiемъ и неуменiемъ бороться, домогаться, конкурировать. Далее, поступки, имеющiе обличiе нравственныхъ, часто совершаются силою увлеченiя идеей или силою страстнаго чувства, Въ этого рода случаяхъ нравственное движенiе души совпало съ другимъ ея стремленiемъ и такъ заслонено этимъ последнимъ, что часто нетъ возможности его выделить и определить его роль и силу; для решенiя вопроса нужно подождать, пока увлеченiе пройдетъ: если человекъ будетъ делать то-же самое, имеющее нравственное обличье, и тогда, когда увлеченiе прошло, то мы скажемъ, что нравственный мотивъ долженъ былъ иметь большое значенiе и раньше, въ перiодъ увлеченiя идеей или чувствомъ. Когда Елена ушла за Инсаровымъ, когда Марiанна бежала изъ дома Сипягиныхъ,-- ими руководили весьма разнообразныя и сложныя душевныя стремленiя, въ ряду которыхъ, безъ всякаго сомненiя, были и чисто-нравственныя Но у Елены они слились съ чувствомъ любви къ Инсарову, у Марiанны они перепутались съ ея увлеченiемъ идеею служенiя народу, съ ея молодымъ позывомъ къ широкой, захватывающей деятельности, къ подвигу, съ ея гордостью и стремленiемъ къ независимости.. Не легкое дело - распутать такой психическiй клубокъ и извлечь изъ него какъ разъ ту нить, которая намъ нужна для психологическаго дiагноза.

У Лизы нравственный укладъ выделяется сравнительно легче, во-первыхъ, въ силу того, что въ ея душевномъ мiре онъ играетъ роль капитальную, и во-вторыхъ - потому, что онъ переплетенъ и совмещается у нея съ такимъ психическимъ началомъ, которое его не затемняетъ,-- съ началомъ религiознымъея религiею, о которой мы говорили выше. Я именно имею во виду индивидуальную религiю Лизы, а не религiозное чувство или религiозныя идеи вообще, которыя могутъ заслонять собою чисто-нравственные мотивы такъ-же точно, какъ это делаютъ и другiя чувства или идеи. Если человекъ поступаетъ нравственно и при этомъ веритъ, что за безнравственные поступки онъ будетъ мучиться въ аду, или если человекъ отрекается отъ житейскихъ благъ или идетъ на мученическiй подвигъ - движимый религiознымъ фанатизмомъ, то мы опять получаемъ тотъ душевный "клубокъ", въ которомъ такъ трудно распознать потерянную въ немъ нить чисто-нравственнаго движенiя души. Но не таково отношенiе нравственнаго уклада къ религiозному у Лизы. Во всемъ ея существе вы ясно видите вечно-бодрствующее, всегда настороже, живое и тонкое нравственное чувство, родъ прирожденнаго нравственнаго такта или чутья, безошибочно и моментально решающаго, что хорошо, что дурно, что должно делать, чего не должно делать,-- независимо отъ того, прiятно это кому-нибудь или непрiятно, полезно, или безполезно, причинитъ-ли данный нравственный поступокъ огорченiе, страданiя или, напротивъ, удовольствiе и радость близкимъ людямъ. Безоглядный, безповоротный, математически-правильно действующiй, не осложненный ни любовью, ни гордостью, ни честолюбiемъ, ни молодыми порывами, ни идеею, чистый, безприметный категорическiй императивъ нравственнаго долга - вотъ что составляетъ главную основу душевной жизни Лизы, вотъ то, что образуетъ ея психическую индивидуальность. Эта особенность Лизы такъ ясна, такъ несомненна, что - можно быть увереннымъ - въ случае конфликта между веленiями ея нравственнаго чувства и требованiями ея религiи она, при всей своей религiозности, не колеблясь поступила-бы по указанiямъ перваго, а не второй; после чего, въ глубине своей наивности, она каялась-бы и отмаливала этотъ "грехъ", но "грехъ" все-таки былъ-бы совершенъ и въ случае повторенiя конфликта снова повторенъ. Я говорю такъ для того, чтобы яснее и резче оттенить самобытность и силу нравственнаго начала у Лизы, и вовсе не хочу этимъ сказать, что религiозная сторона отодвинута у нея на второй планъ. Настоящее отношенiе обоихъ началъ у Лизы таково: нравственная сторона составляетъ основу религiозная ость основа этой основы. Во избежанiе недоразуменiй, нужно пояснить, что, определяя такъ отношенiе этихъ двухъ началъ у Лизы, я вовсе не исхожу изъ теорiи (по моему мненiю, ошибочной) о происхожденiи и зависимости нравственности отъ религiи. Я имею въ виду психологическое соображенiе, не имеющее ничего общаго съ этой теорiей и состоящее въ следующемъ.

Изо всехъ душевныхъ процессовъ, образующихъ личность, самый это именно процессъ нравственный. Какъ носительница нравственнаго категорическаго императива, личность является самодовлеющей единицей: она сама себе судья, и ея нравственный мiръ, голосъ ея совести, совокупность ея нравственныхъ чувствъ и понятiй составляютъ нечто глубоко интимное, сокровенное, замкнутое въ себе, резко-индивидуальное. Вотъ именно въ силу этой особенности нравственнаго процесса, онъ не можетъ самъ по себе быть единственнымъ и последнимъ основанiемъ психической жизни: личность, душевная жизнь которой вся ушла-бы въ одну чистую нравственность, была-бы личностью совершенно изолированной, замкнутой въ себе, самодовлеющей и фатально пришла-бы къ потере душевнаго равновесiя, къ сатанинской гордости, къ манiи величiя, къ крайнему самоутвержденiю. Это былъ-бы одинъ изъ самыхъ резкихъ случаевъ эгоцентризма, который обнаруживалъ-бы явную тенденцiю перейти въ настоящiй эгоизмъ. Поэтому-то нравственное начало, чтобы не довести личность до крушенiя и себя до самоотрицанiя, должно быть уравновешено другими, не столь личными, более экспансивными движенiями души. Въ этихъ движенiяхъ личность находитъ противовесъ чисто-нравственнымъ стремленiямъ и такимъ образомъ прiобретаетъ душевную устойчивость. Чисто-нравственные мотивы переплетаются съ семейными, общественными, нацiональными, общечеловеческими стремленiями, религiозными верованiями, умственными (философскими, научными, художественными) интересами и т. д., и - образуется тотъ "клубокъ", о которомъ мы говорили выше. Чемъ сильнее и ярче выражено въ. человеке нравственное начало, т. е. чемъ выше и могущественнее его нравственное "я", темъ значительнее и шире должны быть те стремленiя его души, которыя выводятъ его изъ индивидуальной сферы,-- иначе равновесiя не будетъ. Для такихъ натуръ, какъ Лиза, выделяющихся изъ уровня обыкновенныхъ смертныхъ необычайно высокимъ подъемомъ и энергiей нравственнаго начала,-- уравновешивающимъ устоемъ ему можетъ служить только какое-нибудь всеобъемлющее, всемiрное, космическое, мистическое стремленiе. Лиза - изъ числа техъ, для которыхъ оно возможно только на религiозной почве. Въ этомъ - чисто-психологическомъ - смысле я и говорю, что у Лизы религiя составляетъ основу или опору ея нравственныхъ стремленiй. Я вижу здесь проявленiе некотораго психическаго ритма: чемъ выше подымается личность - какъ самодовлеющее, замкнутое въ себе, самоопределяющееся "я",-- темъ настойчивее скажется потребность привязать это "я" къ чему-нибудь вне его находящемуся, объективному. Сознанiе собственнаго достоинства и нравственная гордость человека ищутъ себе опоры или уравновешивающаго начала въ смиренiи, въ самоотреченiи. - Пусть нравственныя струны души звучатъ въ унисонъ съ другими, напр. струнами альтрюизма, честолюбiя, увлеченiя идеею и т. д.,-- въ созвучной игре этихъ последнихъ оне найдутъ искомую гармонiю, и внутреннiй мiръ человека уравновесится психическими связями съ целымъ, семьей, обществомъ, государствомъ, народомъ, наконецъ народами. Это целое непременно должно быть живое, конкретное, наделенное психической жизнью и способное поэтому войти въ психическiя связи съ индивидуумомъ. Но пусть нравственныя струны души, обособившись это всехъ другихъ, начнутъ звучать самостоятельно - чистыми, безпримесными, полными аккордами категорическаго императива,-- тогда личность не будетъ уже тяготеть къ живому, конкретному целому и не найдетъ, даже не будетъ искать уравновешенiя въ живыхъ связяхъ съ людьми. Связи съ временнымъ, условнымъ, преходящимъ не въ состоянiи уравновесить абсолютную автономiю личности, возобладавшую силою обособленнаго действiя нравственнаго начала. Этой безусловной автономiи должна быть противупоставлена зависимость изъ ея философскихъ концепцiй. Всегда, но въ разной мере и въ различномъ смысле, идея этого рода - мистична (или "супра-рацiональна"), и потому и само психологическое тяготенiе личности къ абсолютному началу легко можетъ получить (и въ большинстве случаевъ подучаетъ) въ сознанiи человека мистическую окраску; въ виду супра-рацiональности идеи Вечнаго, Безконечнаго, Безначальнаго, Безусловнаго, психологическая связь съ непознаваемымъ началомъ, которое за этою идеею скрывается, обыкновенно представляется человеку супра-натуралъной. Является-ли она въ такомъ освещенiи, или нетъ, во всякомъ случае она есть особый психическiй процессъ, который, въ отличiе отъ другихъ, мы называемъ Принимая въ соображенiе ту важную роль, которую въ этомъ процессе играетъ сознанiе, мы скажемъ такъ: когда человекъ пристально всматривается въ свое нравственное чувство и освещаетъ его светомъ сознательной мысли, тогда эта сознательная мысль его обнаруживаетъ стремленiе увидеть - либо Божество, либо Космосъ,-- откуда между прочимъ возникаетъ психологически обоснованное, но логически необязательное умственное стремленiе приписывать самому нравственному началу супро-натуральное или трансцендентальное происхожденiе.

Мы затронули очень сложный вопросъ, который заслуживалъ-бы более обстоятельнаго разсмотренiя, но это отвлекло бы насъ далеко въ сторону отъ нашей темы. Вернемся къ Лизе.

Она пристально и "неотвратно" {Выраженiе Тургенева (въ "Песне торжествующей любви").} всматривалась въ свой нравственный мiръ и освещала его тихимъ светомъ своей детски-чистой любви. И, движимая темъ душевнымъ стремленiемъ, о которомъ мы только-что говорили, она увидела Бога.

и была осуждена жить замкнутою въ своемъ личномъ мiре. А потому она не только увидела Бога, но и возлюбила Его всеми силами своей чистой, женственной и наивной души. Это не было одно только созерцанiе Божества, это была всепоглощающая, восторженная, нежная, глубокая мистическая любовь.

И въ этой мистической любви къ Божеству сказались все лучшiя стороны женской натуры, воплощенiемъ которыхъ является Лиза. Представимъ себе эти стороны въ ихъ наивысшемъ развитiи, въ ихъ апофозе, представимъ себе девственную чистоту и целомудрiе, возвысившимися до полной свободы отъ власти обыкновенной, бiо-психической, женственности, женскую жалость и состраданiе - возведенными въ высшую любовь ко всему живому, нежность и кротость женской души - претворенными въ евангельское всепрощенiе,-- вообразимъ все это,-- и въ результате мы получимъ какую-то огромную силу, психическую энергiю особаго рода, отмеченную печатью идеальной, одухотворенной женственности. Это - das Ewigweibliche.

последнему, она стремится выйти изъ личной сферы и ищетъ точки приложенiя - вне индивидуума. Но этой точки приложенiя она не найдетъ нигде - кроме религiи.

Перейти въ любовь къ отдельному человеку и потомъ истратиться на семью - эта сила вечно-женственнаго могла-бы только подъ условiемъ самоограниченiя, даже самоотрицанiя: ей пришлось-бы оставить не у делъ целую половину своихъ составныхъ элементовъ и, кроме того, воспринять въ себя нечто ей чуждое, напримеръ, некоторый эгоизмъ, способность къ исключительной привязанности къ любимому человеку, къ своимъ детямъ, и массу мелкихъ чувствъ, съ нею несовместимыхъ. Не можетъ она также обратиться и къ служенiю страждущему человечеству: перейдя въ деятельную любовь къ людямъ, она опять-таки принуждена была-бы изменить свой составъ и вступить въ союзъ съ некоторыми чувствами и стремленiями, находящимися во внутреннемъ съ нею противоречiи. Служенiе человечеству, хотя-бы исключительно на почве благотворительности, все-таки предполагаетъ борьбу и ожесточенiе, напримеръ, противъ техъ, кто причиняетъ страданiя людямъ. Объ иномъ служенiи человечеству - на почве общественной борьбы - и говорить нечего: вечно-женственное непригодно для этой борьбы уже по тому одному, что оно - не отъ мiра сего.

Только въ религiозномъ подвиге найдетъ оно себе исходъ и въ Боге - точку приложенiя. Въ этой сфере энергiя идеальной женственности можетъ действовать и творить - не теряя ни одного изъ своихъ составныхъ элементовъ и не воспринимая чуждыхъ себе.

религiозную жизнь личности, эта энергiя даетъ душе, изолированной отъ мiра и слишкомъ высоко надъ нимъ поднявшейся действiемъ исключительно-сильнаго нравственнаго начала, ту опору, ту основу, въ которой она такъ нуждается для сохраненiя равновесiя. силою нравственнаго подъема человеческое "я" такой души достигло высшаго самоутвержденiя и замкнулось въ себе самомъ. Центробежною силою вечно-женственнаго оно раскрывается для мистической любви и религiознаго творчества. Тогда нравственное самоутвержденiе религiозномъ самоотреченiи. Въ синтезе этого самоутвержденiя и самоотреченiя, въ синтезе началъ нравственнаго и религiознаго, личность обретаетъ несокрушимый покой души и высшее блаженство, доступное только избраннымъ натурамъ,-- счастье, котораго нельзя ни отнять, ни отравить, ни опошлить.

Въ следующемъ очерке мы посвятимъ несколько страницъ разсмотренiю техъ художественныхъ прiемовъ, при помощи которыхъ нарисованъ образъ Лизы. При этомъ, чтобы лучше оттенить особенности художественнаго творчества Тургенева, мы сопоставимъ Лизу съ родственнымъ ей по духу, но весьма отличнымъ отъ нея по способу художественнаго воспроизведенiя образомъ героини новаго романа "Emancypantki".

На ряду съ нашей Лизой, чудный образъ панны Магдалены Бжеской точки зренiя прiемовъ творчества, художественной манеры, является задачей, весьма заманчивой для всякаго, кто изучаетъ процессъ художественнаго творчества.