Поминки по Тургеневе.
Похороны Тургенева оставили по себе самое грустное впечатленiе. Чемъ пышнее было зрелище, чемъ въ большемъ порядке и чинности совершалась длиннейшая процессiя, темъ яснее была ея искусственность и холодность. Чемъ больше было венковъ, темъ виднее было, что провожавшiе были въ скудномъ числе, конечно, сравнительно. Нельзя сказать, чтобы весь Петербургь провожалъ Тургенева,-- многiя и многiя сферы изъ самыхъ видныхъ были или едва заметны, или блистали полнейшимъ отсутствiемъ {Военныхъ вовсе не было, по совету, который былъ имъ данъ начальствомъ.}. A что много было зрителей - значило только то, что было большое зрелище, на которое целый месяцъ приглашали газеты. Надъ гробомъ покойника, очевидно, разыгралась какая-то борьба, и насколько, съ одной стороны, похороны были непомерно раздуты, настолько, съ другой - они были непомерно оборваны.
То же повторилось и въ области литературы, во всехъ этихъ безчисленныхъ отзывахъ, восхваленiяхъ, спорахъ, которыми два месяца наполнялись газеты и журналы. Одни видели въ Тургеневе великаго писателя, генiальнаго вождя, указывавшаго истинные пути для вашей мысли и деятельности; другiе негодовали на такое преувеличенiе и упорно хотели ограничить все его заслуги - областью художества, по ихъ мненiю, совершено невинною. Это разногласiе дошло до необыкновеннаго ожесточенiя съ обеихъ сторонъ. Имя Тургенева сделалось знаменемъ определенныхъ мненiй, определенной партiи, и ревностные поклонники его, часто совершенно вопреки своему желанiю, были все зачислены въ эту партiю. Поэтому ихъ осыпали упреками и злобными насмешками; память Тургенева старались защитить, охранить отъ его превозносителей, и для этого сводили его значенiе до наименьшей возможной величины.
Бедный Тургеневъ! Бедная русская публика! Все умы въ такомъ напряженiи, въ такой тревоге, что самыя ясныя мысли и чувства искажаются, и ни одинъ предметъ не является въ своемъ истинномъ виде.
Тургеневъ былъ любимцемъ публики въ продолженiе двадцати пяти летъ. Двадцать пять летъ онъ считался первымъ русскимъ писателемъ, прямымъ и достойнымъ преемникомъ Пушкина, Лермонтова и Гоголя. Никто изъ его современниковъ не имелъ такой светлой, общепризнанной и широкой славы. Чемъ же объясняется это первенство, это долгое и живое обаянiе.
Художественнымъ мастерствомъ, отвечаютъ те ценители, которыхъ можно назвать въ одно время и хвалителями и хулителями Тургенева. Но это вполне неверно. По художественности, то есть до жизненности, яркости и глубине образовъ, Тургеневъ уступить не только Л. Н. Толстому, не только Гончарову, или Островскому, но и Достоевскому, и Писемскому. Настоящаго художества, то есть творчества въ полномъ смысле этого слова, мало у Тургенева. Его фигуры, обыкновенно, представляютъ довольно бледные очерки; черты ихъ верны, проведены осторожно, изящно; композицiя проста и опрятна; но выпуклости, плоти, душевной глубины нетъ въ этихъ аквареляхъ, какъ остроумно назвалъ кто-то писанiя Тургенева. Во множестве случаевъ, даже просто намечено несколько отдельныхъ штриховъ и нетъ полнаго рисунка, тогда какъ у настоящаго творческаго писателя фигура всегда является разомъ по всей полноте жизни, и съ десяти строкъ читатель чувствуетъ, съ какимъ существомъ онъ встретился.
Было бы очень жаль, если бы пониманiе художества у насъ стояло такъ низко, что мы Тургенева признавали бы за великаго художника и серьезно сравнивали бы его произведенiя съ Пушкинымъ или Гоголемъ.
Но, несмотря на то, сочиненiя Тургенева въ продолженiе двадцати пяти летъ представляли для публики такую занимательность, такую прелесть, что онъ бралъ верхъ надъ самыми даровитыми изъ своихъ совместниковъ по литературе. Часто указываютъ на то, что онъ всегда держался современныхъ вопросовъ, выводилъ героевъ дня. Но кто же не пытался делать то же самое? Сколько было усилiй схватить самую современную современность!
Давно уже художество заражено тою идеею, которою теперь все заражено,-- идеею политическою; давно уже вера въ прогрессъ, въ развитiе почти вытеснила веру въ вечныя истины и заменила собою самое исканiе этихъ истинъ. Тургеневъ вовсе не составляетъ исключенiя въ этой общей погоне за современностью, въ стремленiи отзываться на вопросы минуты. Его отличительная черта состоитъ не въ выборе предметовъ, а въ томъ, какъ онъ относился въ предметамъ.
Это отношенiе было - полное подчиненiе, подчиненiе искреннее, естественное, вытекающее не изъ разсчета или увлеченiя, а прямо изъ мягкой натуры писателя. Тургеневъ шелъ постоянно рядомъ и вместе съ самою большою толпою публики, съ главною массою нашихъ образованныхъ людей. Онъ не хотелъ отделяться отъ этой массы (то есть и не могъ отделяться), онъ ни въ чемъ не расходился съ ея вкусами и мыслями, и потому никогда не противоречилъ этимъ вкусамъ и мыслямъ. Такого отношенiя не выдерживалъ и не могъ выдержать никто изъ другихъ писателей. Всякiй изъ нихъ, въ томъ или другомъ пункте, становился въ стороне отъ толпы, бралъ себе другiя точки зренiя, подымался на высоты, съ которыхъ объективнее и крупнее являлась картина. Одинъ Тургеневъ не делалъ ничего подобнаго.
Возьмемъ дело съ внешней стороны, самой ясной. Возьмемъ языкъ. Сверстники Тургенева, нимало не задумываясь, писали такимъ языкомъ, какимъ каждому вздумается. Оригинальность языка считалась достоинствомъ, заслугою. Одинъ Тургеневъ писалъ общелитературнымъ языкомъ, избегая всякой шероховатости и особенности. Онъ писалъ языкомъ образованнаго русскаго общества и, естественно, былъ за то милъ этому обществу.
Точно такъ - одинъ Тургеневъ соблюдалъ то изящество, ту грацiозность, къ которой стремится нашъ образованный классъ. Вы не найдете у него грубыхъ образовъ, дикихъ нравовъ, резкихъ выраженiй. Все опрятно и умеренно; скорее встретится жеманство, чемъ отступленiе охъ приличiя.
Но и это лишь внешность. По внутреннему содержанiю своихъ произведенiй Тургеневъ долженъ былъ иметь главную и несравненную привлекательность для нашихъ образованныхъ людей. Кого онъ выводитъ на сцену? Онъ изображалъ представителей нашей образованности, "современныхъ героевъ", и онъ одинъ умелъ это делать, потому что стоялъ наравне съ этими героями, нимало не думалъ отъ нихъ отделаться. Ни у какого другого писателя русскiй образованный человекъ не встречалъ себя самого, или людей, стоящихъ съ нимъ на одной доске, ягодъ съ того же поля. И и Рудины, и Базаровы, Литвиновы и т. д., все это - люди представляющiе нашу образованность. Если иные изъ нихъ недовольно типичны, то зато весь кругъ ихъ понятiй, нравовъ и интересовъ былъ именно кругъ передового слоя, та самая атмосфера, въ которой вращались наши образованные люди.
Подумайте, какъ это должно было привлекать и занимать! После великаго переворота, произведеннаго Гоголемъ, наша литература потеряла веру въ прекраснаго человека; она оторвалась отъ общества и смотрела на все съ идеальной высоты, съ которой реальныя явленiя или обнаруживаютъ свое безобразiе, или составляютъ типы живые и крепкiе, но объективируемые художествомъ холодно и, такъ сказать, высокомерно. Въ одномъ Тургеневе не было этого высокомерiя. Онъ одинъ продолжалъ старыя преданiя. Какъ Пушкинъ писалъ Онегина, Лермонтовъ Печорина, такъ и Тургеневъ писалъ своихъ героевъ, то есть: почти переносясь въ нихъ душою, не пытаясь даже выходить въ другiя сферы мысли, въ которыя подъ конецъ подымались его предшественники.
Рисуя задачи и стремленiя вашего образованнаго класса, возводя въ перлъ созданiя его радости и горести, Тургеневъ никогда не впадалъ въ противоречiе съ духомъ того общественнаго слоя, которому служилъ. Если бы онъ увлекся религiозностью, или патрiотизмомъ, или славянствомъ, или задался бы чисто нравственными стремленiями, то онъ сталъ бы въ разрезъ съ общепринятыми понятiями, съ ходячими вкусами. Русскiй образованный слой, заимствуя свое просвещенiе отъ Европы, естественно расположенъ не придавать веса различiю народности, расположенъ къ общимъ местамъ, къ неопределенности, или, если позволительно такъ выразиться, ко всеядности мненiй и вкусовъ, и всегда инстинктивно уклоняется отъ строгой и решительной постановки вопросовъ {Неопределенность мненiй Тургенева видна всего более изъ той важности, которую онъ придавалъ своему протесту противъ крепостного права. Роль такого протеста сыграли, какъ известно, "Записки Охотника",-- не станемъ разбирать, основательно или ошибочно, намеренно или случайно имъ досталась эта роль. Интересно то, что Тургеневъ очень крепко держался за такую свою услугу прогрессу; между темъ, противъ крепостного права стояли лучшiе люди всякаго рода мненiй, никакъ не одни западники. Явный знакъ скудости катихизиса людей. мечтающихъ, что они черпаютъ изъ самой сокровищницы просвещенiя.}. Вотъ где источникъ и того единственнаго случая, когда Тургеневъ попалъ въ разладъ съ западническою литературой. Нигилисты, въ жару своей проповеди и первыхъ успеховъ, вознегодовали на него, верно понявъ, что онъ отъ нихъ отделился. Эта единственная неудача, на литературномъ поприще больно поразила Тургенева. Но грубая и фанатическая односторонность была решительно противна всемъ его умственнымъ и эстетическимъ привычкамъ; хотя онъ готовъ былъ въ этомъ случае даже насиловать себя, онъ не успелъ найти твердой почвы для примиренiя и остался неопределеннымъ, общимъ западникомъ. Неудачная "Новь" представляетъ лишь отвлеченное и холодное преклоненiе передъ нигилизмомъ.
Таковъ былъ Тургеневъ. Съ удивительною мягкостью, съ женственной отзывчивостiю онъ подчинялся всемъ лучшимъ стремленiямъ, господствовавшимъ въ нашемъ просвещенiи. Поэтому онъ былъ самымъ чистымъ, полнымъ и искреннимъ представителемъ этого просвещенiя. Въ немъ не было ничего оригинальнаго, никакой упорной последовательности, никакой глубокой задачи, но при этомъ было столько ума и образованности, вкуса и художественнаго таланта, сколько можетъ совместиться съ настроенiемъ и умственной жизнью нашихъ просвещенныхъ людей.
было бы винить все это множество въ какомъ-нибудь преувеличенiи, въ какихъ-нибудь заднихъ мысляхъ. Разве они не идутъ по главному руслу нашего просвещенiя, нашего умственнаго движенiя? Разве до сихъ поръ не съ Запада почерпается нами образованiе? Большинство у насъ следуетъ вкусу, образу мыслей и примеру образованныхъ странъ, и потому Тургеневъ, какъ самый европейскiй изъ русскихъ писателей, долженъ пользоваться наибольшими симпатiями этого большинства. Разве есть другое такое же широкое русло? Разве можно указать другое направленiе, столь же распространенное, столь же правильно вытекающее изъ положенiя вещей, столь же неизбежно увлекательное?
Нельзя упрекать людей за то, что они не обладаютъ самостоятельностью въ мысляхъ и твердостью въ чувствахъ. По существу дела, людямъ всегда нуженъ авторитетъ, нужна опора и руководство. Если нетъ вполне достойной того опоры, они хватаются за менее достойную, лишь бы она была близка и ясна. Нужно иметь снисхожденiе къ жаждущимъ авторитета, а плакать разве о томъ, что мы не успели до сихъ поръ создать для нихъ авторитетъ более высокiй и твердый, чемъ тотъ, за который они хватаются.
Очень поразительно и характерно для Тургенева, что онъ до конца такъ и не вернулся духовно къ своей родине. Онъ, очевидно, искалъ, но такъ и не нашелъ пути къ этому возвращенiю. Внутреннiя силы, которыми живетъ Россiя, оставались ему чуждыми, и онъ съ какимъ-то отчаянiемъ хватался за одно лишь понятное ему проявленiе народной души - за нашъ языкъ. Восхищенiе отъ русскаго языка не могло мешать никакому западничеству, и Тургеневъ настойчиво предавался этому восхищенiю, считая, конечно, и себя самого большимъ мастеромъ языка. Но, намъ кажется, есть иныя, более значительныя черты, въ которыхъ сказывалась въ Тургеневе родственная любовь къ духовной жизни Россiи. Его симпатiи въ отношенiи къ людямъ были чисто-русскiя. Простота, хрустальная ясность души, золотое сердце - вотъ что добрый и мягкiй Тургеневъ ставитъ, очевидно, выше всякихъ другихъ достоинствъ, на чемъ любовно останавливается, какiе бы высокоумные герои ни играли главную роль въ разсказе, Иностранцы всегда изображаются, если не съ враждебностью, то съ темъ отчужденiемъ, которое такъ трудно победимо въ русскомъ человеке, которое очень часто составляетъ нашъ недостатокъ, но которое въ чистой форме есть черта самаго тонкаго патрiотизма. Религiозная жизнь, такъ глубоко проникающая духъ нашего народа, отразилась у Тургенева въ несколькихъ разсказахъ, имеющихъ и типичность и прелесть, хотя отношенiе автора къ предмету иногда переходить въ простое изумленiе.
Вообще, Тургеневъ до конца любовно обращался къ русской природе, къ русскому быту, къ темъ преданiямъ, случаямъ, нравамъ, которыми окружена была его юность. Позволю себе сослаться на нечто личное: въ разсказахъ Тургенева, особенно въ небольшихъ, безпритязательныхъ, меня часто поражали мелкiя частности, живо напоминающiя что-то давно знакомое, слышанное или виденное въ детстве. Мне трудно было бы точно и прямо указать эти черты, но оне вдругъ переносили меня въ среднюю полосу Россiи, въ атмосферу такихъ привычекъ, такого склада жизни, который свойственъ только этой местности. Еще сильнее действовали на меня въ этомъ отношенiи разсказы г-жи Кохановской. Это сохраненiе въ душе местной умственной и бытовой, пожалуй исторической, атмосферы возможно только у писателей, обладающихъ живою памятью сердца,
При всемъ этомъ, Тургенева нельзя назвать писателемъ, выражающимъ духъ своего народа, или некоторыя стороны этого духа. Ренанъ, который все больше и больше впадаетъ въ фразу и теряетъ ту тонкость и отчетливость, которая была въ немъ такъ привлекательна, напрасно приложилъ къ Тургеневу общую характеристику великаго поэта, именно сказалъ, что нашъ писатель есть выразитель безчисленныхъ поколенiй, умевшихъ жить и чувствовать, но не умевшихъ высказывать свою жизнь и чувства. Тургеневъ есть певецъ только нашего культурнаго слоя, только последнихъ формацiй этого слоя. Если бы въ "Евгенiи Онегине" не было безподобнаго образа Татьяны, не было той черты смиренiя, скорби и чистоты, которая составляетъ смыслъ этой поэмы, то приключенiя самого Онегина едва ли бы имели для насъ особенно высокiй интересъ. Тургеневъ повторилъ, отчасти, этотъ мотивъ въ своей Лизе, въ "Дворянскомъ Гнезде", повторилъ слабее и лишь въ очерке; но "Дворянское Гнездо" именно поэтому, по общей широте точки зренiя, и остается лучшимъ его произведенiемъ. Но въ другихъ разсказахъ, несмотря на то, что и въ нихъ фигуры девушекъ изображены съ тонкимъ пониманiемъ (эти фигуры нужно признать, вероятно, лучшею стороною его писанiй), интересъ движущихъ мотивовъ, источникъ коллизiй и контрастовъ, вообще говоря, не имеетъ большой глубины и серiозности, или, по крайней мере, не захватывается авторомъ во всей глубине. Вечные разсказы о томъ, какъ молодой человекъ хотелъ жениться и почему-то сплошалъ, былъ отвергнутъ, или же самъ изменилъ невесте,-- эти разсказы не возведены на ту высоту, которой можно желать отъ поэтическаго озаренiя жизни. Самое лучшее въ нихъ, конечно,-- встречающееся иногда яркое изображенiе слепой страсги, покоряющей героевъ противъ ихъ воли. Другiя пружины состоять въ мелкихъ чувствахъ самолюбiя, тщеславiя, упадка духа, въ слабыхъ зачаткахъ любви и вражды, но не въ развитыхъ до конца чувствахъ. Тургеневъ знаменитъ своими изображенiями слабыхъ людей, но едва ли где достигаетъ вполне яркаго ихъ освещенiя. Можетъ быть, лучшее въ этомъ отношенiи представляютъ те жалобные стоны, которые онъ влагаетъ инымъ изъ этихъ героевъ, вообще та струпа меланхолiи, которая звучитъ у него довольно часто и не даромъ замечена иностранцами.
Этотъ полубольной, жидкiй и шаткiй мiръ, эти детища и герои нашего культурнаго слоя невольно сами обличаютъ свою несостоятельность. Они не стоятъ на твердой земле, они реютъ по воздуху, они похожи на какъ выразился одинъ изъ нихъ въ минуту тоски.
"Тургеневъ глубоко убежденъ, что въ Россiи все какъ-то идетъ вкривь и вкось; никакая любовная исторiя не кажется ему чисто-русской, если она не имеетъ несчастнаго исхода, благодаря непостоянству мужчины или безсердечности женщины; никакое стремленiе не кажется ему чисто-русскимъ, если оно не превышаетъ силъ людей, или не посгибаетъ, встретивъ равнодушiе. Въ его глазахъ современная Россiя - это страна, где все не удается, страна всеобщихъ крушенiй".
"Онъ былъ патрiотъ, грустящiй о своемъ отечестве и сомневающiйся въ его судьбахъ. Онъ не разделялъ энтузiазма своихъ более наивныхъ и менее знающихъ соотечественниковъ къ русскому народу. Онъ находилъ, что у него (т. е. у этого народа) летъ великаго прошлаго. Когда авторъ этихъ строкъ стоялъ однажды на Римскомъ Форуме, ему пришла въ голову мысль, что тамъ у каждаго фута земли есть более богатая исторiя, чемъ у всей русской имперiи. Хотя и русскiй человекъ, Тургеневъ думалъ почти также. Онъ описываетъ где-то печаль, охватившую его на всемiрной выставке, при виде ничтожности вклада Россiи въ общую сумму промышленныхъ изобретенiй человечества" ("Новое Время", 1883 г., 12 сент.).
къ нашему стыду и поученiю. Онъ не верилъ во внутреннюю силу Россiя и думалъ, что это страшно-громадное тело выросло безъ души, не развивалось, а какъ-то случайно скопилось. Это море народа, этотъ океанъ людей, глубоко и спокойно растущiй, будто-бы не имеетъ исторiи, будто-бы еще не живетъ могущественною нравственною жизнью, а только еще ищетъ себе души, есть только безформенная стихiя, которую долженъ со временемъ оживить духъ, откуда-то имеющiй явиться.
Есть, однако, иностранцы, которые понимаютъ насъ более правильно: такъ Юлiанъ Шмидтъ, какъ немецъ, которому вполне привычны философскiе прiемы, делаетъ следующiя замечанiя.
Указавъ сперва на ужасы нигилизма, онъ затемъ обобщаетъ свои разсужденiя и, съ тою проницательностью, въ которой, можетъ быть, участвуетъ страхъ и ненависть, пишетъ:
"Русскiй народъ, какъ это теперь доказано, способенъ отдаться великой страсти. Если эта страсть возвысится на степень культа,-- чего-то въ роде религiознаго изступленiя,-- она можетъ сделаться опасною для Европы. Здесь, по моему, Тургеневу, какъ и прочимъ европейски-образованнымъ русскимъ, недостаетъ надлежащаго общенiя съ душою народа. Въ народе словно дремлютъ силы, совершенно чуждыя европейской цивилизацiи и непонятныя ей. Тургеневъ въ своихъ разсказахъ неоднократно описываетъ странные феномены русской религiи: какъ молодая нежная барышня скитается по деревнямъ, прислуживая юродивому; какъ сынъ попа, человекъ неглупый и способный, страдаетъ отъ дьявольскаго навожденiя... Писатель повествуетъ все это съ чарующимъ реализмомъ, но заметно, что ему самому становится страшно".
Затемъ Ю. Шмидтъ старается показать, почему Европейцы, будто-бы, ближе стоятъ къ религiи и лучше могутъ ее понимать, чемъ образованные русскiе.
"Русскiй идеалистъ", говорить критикъ, "ничего не знаетъ о религiи народа, потому что она никогда не преподавалась ему въ просвещенной форме; идеализмъ, заимствованный имъ изъ-за границы, не вполне усвоивается имъ, не растворяется въ его крови, ибо онъ не самъ выработалъ его".
"Поэтому образованный русскiй, почерпающiй свои идеалы изъ чужбины, находится въ известной изолированности".
"Быть можетъ, это - смелое мненiе, но я нахожу связь между этой полной отчѵжденностью отъ всякихъ религiозныхъ преданiй и безнадежной меланхолiей, которая проявляется у нашего поэта внезапно тамъ, где ея менее всего ожидаешь; она придаетъ его картинамъ своеобразную прелесть, но она поражаетъ насъ: какъ могъ такъ чувствовать писатель, обладавшiй такимъ свободнымъ, такимъ богатымъ, такимъ любовнымъ пониманiемъ всего прекраснаго?" ("Новое Время", 9 сент. 1883 г ).
Для Ю. Шмидта, какъ для протестанта и питомца высокой немецкой культуры, очевидно, наша религiя и душа нашего народа суть нечто хотя и могущественное, но дикое и темное; темъ не менее, главныя черты Тургеневскаго настроенiя замечены имъ верно и поставлены правильно. Нельзя не чувствовать себя потеряннымъ, оторвавшись отъ родной почвы и не найдя для себя другой твердой опоры. И таковъ былъ Тургеневъ, слишкомъ слабый для того, чтобы выйти изъ того неправильнаго положенiя, въ которое ставитъ насъ наше отношенiе къ Европе.
обществе принято называть "элементами славянофильства". Онъ первый не подходитъ подъ общiй законъ, по которому наши писатели сперва подчиняются влiянiю Запада, но, по мере созреванiя своихъ силъ, начинаютъ обнаруживать стремленiя, вытекающiя изъ самобытнаго духовнаго строя ихъ родины. Причины такого исключенiя довольно ясны. Во первыхъ, Тургеневъ сознательно держался своихъ мыслей. Въ его время различiе и противоположенiе западничества и славянофильства вполне определилось и высказалось. Каждый писатель, если имелъ желанiе и силу быть последовательнымъ, былъ обязанъ стать на ту или на другую сторону, не могъ уйти отъ этой дилеммы. И Тургеневъ даже хвалился темъ, что "не изменилъ убежденiямъ своей молодости", т. е западничеству 40-хъ годовъ. Во вторыхъ, Тургеневъ и вообще не имелъ столько силы и оригинальности, чтобы быть самостоятельнымъ. Аполлонъ Григорьевъ любилъ говорить, что Тургеневъ есть разумеется, не полное, а отчасти. И въ самомъ деле, и языкъ и все художественные прiемы Тургенева - Пушкинскiе. Эта прелестная форма, отличающаяся простотою и ясностью, трезвостью реализма и одушевленiемъ творчества, эта форма, приводившая въ такое восхищенiе иностранцевъ, которые сами всегда черезчуръ плодовиты и редко не злоупотребляютъ художествомъ,-- она завещана намъ Пушкинымъ, она составляетъ привычный и неизменный образецъ для вашихъ художниковъ слова.
Затемъ, ни яркаго своеобразiя языка и быта, какъ, напримеръ, у Островскаго, ни постоянно господствующей мысли, какъ, положимъ, у Достоевскаго,-- нельзя найти у Тургенева. Можетъ быть, высшее мерило жизни для его действующихъ лицъ есть мечта о какомъ-то счастьи, обыкновенно съ любимымъ существомъ, счастьи иногда какъ-будто близко стоящемъ передъ глазами, но, большею частью, только мелькающемъ издали, вечно манящемъ и вечно исчезающемъ, такъ что подъ конецъ у нихъ остается лишь тоска незаполненной или разбитой жизни и страхъ смерти. Да и этотъ мотивъ, сказывающiйся довольно часто, не выступаетъ съ полной силою, не воплощенъ съ художественною яркостью, а звучитъ какъ-то робко и жалобно.
отверстыми душами. Но ему нечего было сказать; не было въ немъ струны, которая, издавая господствующiй звукъ, вносила бы ясность и гармонiю во все его звуки. Понятно, что Западъ, передъ которымъ онъ такъ преклонялся, не могъ дать ему какого нибудь руководящаго начала; Западъ внушилъ ему только веру въ прогрессъ, заставлявшую вечно оглядываться на другихъ и ждать чего-то впереди; но для насъ всего прискорбнее должно быть то, что такой добросовестный, талантливый и мягкiй душою человекъ равно не нашелъ себе твердыхъ опоръ и среди того хаоса, въ которомъ ему явился вашъ русскiй нравственный мiръ. Мудрено винить такихъ людей, какъ Тургеневъ; они - дети своего времени, но, очевидно, изъ техъ детей, которыя способны были бы примкнуть къ самымъ высокимъ стремленiямъ времени.
(Русь, 1 дек. 1883).