ХIV
Новь
1
Читаем и... как-то все неясно, многословно, перегружено подробностями. К тому времени как Тургенев писал этот роман, он был стар, болен. У него, в сущности, получился лишь набросок, лишь тяжеловесный и не вполне ясный предварительный конспект, где предстояло многое отсеять, исключить; и многое добавить, прояснить, углубить. Персонажи еще не зажили в полной мере. Некоторые схематичны, поверхностны.
Трудно читать. Попробуем из всей многословной громады выделить лучшие кусочки, сопроводив их кое-где беглым пересказом и небольшими комментариями. Быть может, освобожденная от лишних длиннот, в романе выявится его главная суть?
Это последний роман Тургенева. Не самый удачный, но суть в нем наверное важнейшая!..
Не дворянские гнезда с ливрейными лакеями у входа... По черной лестнице пятиэтажного дома взбирался "человек лет двадцати семи, небрежно и бедно одетый". Он "ввалился в темную переднюю", потом вошел в комнату. "Низкая, неопрятная, со стенами, выкрашенными мутно-зеленой краской, комната эта едва освещалась двумя запыленными окошками. Только и было в ней мебели, что железная кроватка в углу, да стол посередине, да несколько стульев, да этажерка, заваленная книгами".
В комнате женщина лет тридцати, некрасивая, грубоватая, курила папироску. Это некая Машурина. И пришедший, Остродумов, тоже закурил. "В обоих курильщиках было что-то общее, хотя чертами лица они не походили друг на друга. В этих неряшливых фигурах, с крупными губами, зубами, носами (Остродумов к тому же еще был ряб), сказывалось что-то честное, и стойкое, и трудолюбивое". (Как это сказывается? Пока неясно. Посмотрим). Они ждут какого-то Нежданова... Это его комната, они сюда явились по делу.
2
"- Письмо из Москвы пришло? - спросила Машурина погодя немного.
- Пришло... третьего дня.
- Вы читали?
Остродумов только головой качнул.
- Ну... и что же?
- Что? Скоро ехать надо будет.
Машурина вынула папироску изо рта.
- Это отчего же? Там, слышно, идет все хорошо.
- Идет своим порядком. Только человек один подвернулся ненадежный. Так вот... сместить его надо; а не то и вовсе устранить. Да и другие есть дела. Вас тоже зовут.
- В письме?
- Да, в письме...
- Ну, что ж! - промолвила она, - коли выйдет распоряжение - рассуждать тут нечего!
- Известно, нечего! Только без денег никак нельзя; а где их взять, самые эти деньги?
- Нежданов должен достать, - проговорила она вполголоса, словно по себя.
- Я за этим самым и пришел, - заметил Остродумов.
- Письмо с вами? - спросила вдруг Машурина.
- Со мной".
Неожиданно является некий Паклин, крошечного роста, хроменький, тщедушный. Он болтлив, малосимпатичен, пустословит кстати и некстати.
Тем не менее, он недоумевает:
"- Отчего вы оба так недружелюбно, так постоянно недружелюбно относитесь ко мне, между тем как я... -
- Машурина находит, - перебил Остродумов, - и не она одна это находит, что так как вы на все предметы смотрите с их смешной стороны, то и положиться на вас нельзя.
- Я не всегда смеюсь, - утверждает Паклин, - и положиться на меня можно, что и доказывается лестным доверием, которым я не раз пользовался в ваших же рядах! Я честный человек...!"
Кто они, эти люди?
Машурина, родом из дворянской, небогатой семьи в южной России. Года полтора назад она приехала в Петербург "с шестью целковыми в кармане" и "безустанным трудом добилась желанного аттестата" - стала акушеркой в родовспомогательном заведении. Внешность у нее весьма непривлекательная и несмотря на тридцатилетний возраст, она девица.
"Отец Паклина был простой мещанин, дослужившийся всякими неправдами до чина титулярного советника"; он управлял имениями, домами, "зашиб-таки копейку, но сильно пил под конец жизни и ничего не оставил после своей смерти". Молодой Паклин учился в коммерческом училище, после всевозможных "передряг" попал наконец в частную контору. Он должен кормить себя, больную тетку и горбатую сестру. При этом, "сознание своей мизерной наружности гораздо более грызло его, чем его низменное происхождение, чем незавидное положение в обществе", потому что он, оказывается, большой любитель женщин и "чего бы он не дал, чтобы нравиться им".
Что касается Остродумова, то хотя биография его не приводится, ясно с первой страницы, что это не "баловень судьбы". "Тяжело шлепая стоптанными калошами, медленно покачивая грузное, неуклюжее тело, человек этот достигнул наконец самого верха лестницы, остановился перед оборванной, полураскрытой дверью..."
В общем, у каждого из этих людей есть, видимо, свои причины для недовольства. Какая бы то ни было борьба против существующей системы (и жертвы, для этого приносимые), могли бы, возможно, успокоить их ущемленное чувство своей значимости и стремление к справедливости.
3
Наконец явился Нежданов. Он, как обычно, был в нервозном состоянии.
"- Али в самом деле что случилось? - поинтересовался Паклин.
- Ничего не случилось особенного, а случилось то, что нельзя носа на улицу высунуть в этом гадком городе, в Петербурге, чтоб не наткнуться на какую-нибудь пошлость, глупость, на безобразную несправедливость, на чепуху! Жить здесь больше невозможно", - тут же взорвался "Российский Гамлет", как назвал его Паклин.
"- Ты узнал что-нибудь, неприятность какую? - стал выяснять Паклин. Нежданов при этом подскочил, "словно его что подбросило".
"- Какая тебе еще неприятность нужна? - закричал он... - Везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь - шагу нам ступить некуда"...
Все прочли по очереди письмо, которое Остродумов вытащил из-за голенища сапога. Письмо, конечно, тут же сожгли.
Конспирация, намеки, недомолвки... Кто такой Василий Николаевич? И чего они все добиваются в конечном счете? Пока неясно.
Поскольку пока что ближайшая задача состояла в том, чтобы достать 50 рублей, Паклин хотел в качестве "жертвы на алтарь отечества" дать "если не все 50, то хоть 25 или 30 рублей на общее дело".
"Нежданов вдруг вспыхнул весь. Казалось, в нем накипела досада... она ждала только предлога, чтобы вырваться наружу.
"- Я уже сказал тебе, что это не нужно, не нужно... не нужно!.. Я достану деньги, я сейчас же их достану. Я не нуждаюсь ни в чьей помощи!
- Ну, брат, - промолвил Паклин, - я вижу: ты хоть и революционер, а не демократ.
- Скажи прямо, что я аристократ!
- Да ты и точно аристократ... до некоторой степени.
Нежданов принужденно засмеялся.
".
4
В передней вдруг раздался "удивительно приятный баритон, от которого веяло "чем-то необыкновенно благородным, благовоспитанным и даже благоуханным.
- Господин Нежданов дома?"
Затем дверь отворилась "скромно и плавно"; и медленно снимая вылощенную шляпу с благообразной, коротко остриженной головы, в комнату вошел мужчина лет под сорок, высокого роста, стройный и величавый. Он поразил всех "изящной самоуверенностью осанки"... "Скромно и плавно", "вылощенная", "благообразная", "величавый"; и что-то "благородное", "благовоспитанное", "благоуханное"... Какие тут все слова... красивые. Чрезмерность таких слов придает описанию несколько иронический характер.
Это явно другого поля ягода. Судя по манерам - аристократ. Судя по одежде, (прекраснейшее драповое пальто с превосходнейшим бобровым воротником), - богач.
учителя.
"- Моя фамилия - Сипягин, - говорил он Нежданову, ... озаряя его своим внушительным взглядом, - я узнал из газет, что вы желаете ехать на кондицию, и я пришел к вам с следующим предложением. Я женат, у меня один сын - девяти лет... Большую часть лета и осени мы проводим в деревне... Так вот: не угодно ли вам будет ехать туда с нами на время вакации, учить моего сына российскому языку и истории - тем предметам, о которых вы упоминаете в вашем объявлении? Смею думать, что вы останетесь довольны мною, моим семейством и самым местоположением усадьбы. Прекрасный сад, река, воздух хороший, поместительный дом"...
Сто рублей в месяц, задаток хотя бы за месяц вперед и т. п. - все это было предложено с непринужденной любезностью, без лишних слов и, главное, было гораздо больше, чем рассчитывал Нежданов.
Этой неожиданной встрече с Сипягиным предшествовала другая - случайное знакомство в театре. Там давали пьесу Островского "Не в свои сани не садись". "Перед обедом Нежданов зашел в кассу, где застал довольно много народу. Он собирался взять билет в партер; но в ту минуту как он подходил к отверстию кассы, стоявший за ним офицер закричал кассиру, протягивая через голову Нежданова три рубля: "Им (то есть Нежданову), вероятно, придется получать сдачу, а мне не надо; так вы дайте мне, пожалуйста, поскорей билет в первом ряду... мне к спеху!" - "Извините, господин офицер, - промолвил резким голосом Нежданов, - я сам желаю взять билет в первом ряду", - и тут же бросил в окошко три рубля - весь свой наличный капитал. Кассир выдал ему билет - и вечером Нежданов очутился в аристократическом отделении Александринского театра.
Он был плохо одет, без перчаток, в нечищеных сапогах, чувствовал себя смущенным и досадовал на себя за самое это чувство. Возле него, с правой стороны, сидел усеянный звездами генерал; с левой - тот самый изящный мужчина, тайный советник Сипягин, появление которого два дня спустя так взволновало Машурину и Остродумова. Генерал изредка взглядывал на Нежданова, как на нечто неприличное, неожиданное и даже оскорбительное; Сипягин, напротив, бросал на него хотя косвенные, но не враждебные взоры".
"восклицаниями и приветами" через голову Нежданова, а он сидел неподвижно и неловко, "точно пария какой. Горько, и стыдно, и скверно было у него на душе".
"И вдруг - о чудо!" - во время одного антракта Сипягин с ним заговорил, слушал его с большим внимание, с участием, а "в следующий антракт заговорил с ним опять, но уже не о комедии Островского, а вообще о разных житейских, научных и даже политических предметах". "Нежданов... даже несколько наддавал, как говорится, пару". Он тогда еще не знал, что весь этот "демократизм" соседа - лишь притворство, игра. Вошло в моду - преодолев сословный консерватизм, быть чуть-чуть "современным", чуть-чуть "либеральным".
"По окончании пьесы Сипягин весьма благосклонно распростился с Неждановым - но не пожелал узнать его фамилию и сам не назвал себя". Потом, ожидая на лестнице свою карету, он столкнулся с приятелем, флигель-адъютантом, князем.
"- Я смотрел на тебя из ложи, - сказал ему князь, посмеиваясь сквозь раздушенные усы, - знаешь ли ты, с кем ты это беседовал? - Нет, не знаю; а ты? - Неглупый небось малый, а? - Очень неглупый; кто он такой? - Тут князь наклонился ему на ухо и шепнул по-французски: - Мой брат. Да, он мой брат. Побочный сын моего отца... зовут его Неждановым. Я тебе когда-нибудь расскажу... Отец никак этого не ожидал - оттого он и Неждановым его прозвал. Однако устроил его судьбу. Мы выдаем ему пенсию. Малый с головой... получил, опять-таки по милости отца, хорошее воспитание. Только совсем с толку сбился, республиканец какой-то... Мы его не принимаем..." А на следующий день Сипягин прочел в газете объявление Нежданова.
Итак, отцом Нежданова был князь, матерью - хорошенькая гувернантка, умершая в день родов.
Тонкие черты лица, нежная кожа, пушистые волосы... Все в нем "изобличало породу".
"Фальшивое положение, в которое он был поставлен с самого детства, развило в нем обидчивость и раздражительность". "Идеалист по натуре", он "считал долгом смеяться над идеалами". Но при этом втайне даже писал стихи.
5
И вот имение Сипягина. Его жена, Валентина Михайловна, очень красивая, обходительная дама; сын, хорошенький кудрявый мальчик, "завитой и напомаженный". Изящное убранство гостиной. Легкий ветер над "пышно раскинутым садом"...
Благообразный слуга в ливрейном фраке и белом галстуке доложил о приезде соседа, Семена Петровича Калломейцева.
"настоящий петербургский "гранжанр" высшего полета". Посмотрим, что этот "гранжанр" собой представляет.
Вошел он в комнату - "развязно, небрежно и томно"; "приятно просветлел", "поклонился немного вбок" и "эластически выпрямился потом", "заговорил не то в нос, не то слащаво"; "почтительно взял и внушительно поцеловал руку Валентины Михайловны". Тургенев подробно все запечатлел, тем самым сохранив для потомства.
А как он был одет? "На самый лучший английский манер: цветной кончик белого батистового платка торчал маленьким треугольником из плоского бокового кармана пестренькой жакетки; На довольно широкой черной ленточке болталась одноглазая лорнетка; бледно-матовый тон шведских перчаток соответствовал бледно-серому колеру клетчатых панталон". Он был коротко острижен, гладко выбрит; лицо "несколько женоподобное, с небольшими, близко друг к другу поставленными глазками, с пухлыми красными губками". Лицо "дышало приветом... и весьма легко становилось злым, даже грубым, стоило кому-нибудь, чем-нибудь задеть Семена Петровича. А уж если заденут его принципы, "он делался безжалостным", "все его изящество испарялось мгновенно".
Какие же это принципы? Вот главные три кита его идеологии: консерватизм, патриотизм и религиозность. Принципы сами по себе неплохие, но при его агрессивности они могли превратиться в свою противоположность. (Христианское милосердие - в безжалостную мстительность, например.)
Но самое удивительное: он никакой не аристократ, но происходил "от простых огородников". Прадед его именовался по месту рождения: Коломенцов. После замены некоторых букв появилась фамилия Калломейцев. Но откуда взялось богатство, "связи"? Жаль, что об этом история умалчивает. Ведь это важней, интересней, чем то, как "уже дед его переименовал себя в Коломейцева" и т. д. Невзирая на все манипуляции, Семен Петрович "не шутя, считал себя чистокровным аристократом; даже намекал на то, что их фамилия происходит собственно от баронов фон Галленмейер, из коих один был австрийским фельдмаршалом в Тридцатилетнюю войну".
"Семен Петрович служил в министерстве двора, имел звание камер-юнкера". Он приехал в свое имение "на двухмесячный отпуск, чтобы хозяйством позаняться", т. е. "кого пугнуть, кого поприжать".
Последовала светская беседа о том о сем, даже о современной литературе. Калломейцев сообщил, что русской литературой он мало интересуется, поскольку там изображают главным образом "каких-то разночинцев". - "Дошли до того, - жаловался он, - что героиня романа - кухарка, простая кухарка!"
Пришла в гостиную Марианна, племянница Сипягина - "молодая девушка, в широкой темной блузе, остриженная в кружок".
"Эти две женщины не любили друг друга". Одна, Марианна, прямолинейная, самоотверженная; другая, Валентина Михайловна, лукавая и беспощадно эгоистичная.
6
Марианна в сравнении с теткой казалась некрасивой. Круглое лицо, орлиный нос, тонкие губы.
"громадной казенной краже; его судили, ... осудили, лишили чинов, дворянства, сослали в Сибирь". Он умер в крайней бедности. Жена его, родная сестра Сипягина, мать Марианны, умерла вскоре после мужа. Сипягин приютил у себя Марианну, но "жить в зависимости было ей тошно", между ее теткою и ею кипела постоянная, хотя скрытая борьба". Сипягина считала ее нигилисткой, Марианна ненавидела в Сипягиной свою притеснительницу. Дяди, как и всех других людей, она чуждалась. "Она именно чуждалась их, а не боялась; нрав у нее был не робкий".
Потом все выбежали на главное крыльцо навстречу приближавшейся коляске. Рукопожатия, объятия, приветы... Все общество двинулось вверх по лестнице, "уставленной с обеих сторон главными слугами и служанками. К ручке они не подходили - эта "азиатщина" была давно отменена - и только кланялись почтительно, а Сипягин отвечал их поклонам - больше бровями и носом, чем головою".
Нежданов, прибывший вместе с хозяином, чувствовал себя неловко. "На нем было старое, довольно невзрачное пальто; дорожная пыль насела ему на все лицо и на руки".
Наконец он оказался один в предоставленной ему комнате, выложил вещи из чемодана, умылся и переоделся. Как всегда его сердце ныло, он устал от двухдневного постоянного присутствия чужого человека, от разнообразных, бесплодных разговоров.
Неделя прошла незаметно. Вот несколько небольших отрывков из письма Нежданова к другу, некоему Силину, человеку "замечательно чистой души", но робкому, немощному. Этот Силин, бывший товарищ Нежданова по гимназии, жил, вернее тихо прозябал в отдаленном губернском городе у зажиточного родственника, от которого зависел вполне. "Ни перед кем Нежданов так беззаветно не высказывался", словно беседовал с "жильцом другого мира, или с собственной совестью". "Плохо владея пером, Силин отвечал мало, короткими неловкими фразами"; но Нежданову требовались не его ответы, а возможность высказаться.
"... Поздравь меня, - писал ему в этот раз Нежданов, - попал я на подножный корм и могу теперь отдохнуть и собраться с силами".
"Хозяева - учтивые, либеральные"...
"Но больше всех меня занимает одна девушка, родственница ли, компаньонка ли..., с которой я почти двух слов не сказал, но в которой я чувствую своего поля ягоду"...
"Что она несчастна, горда, самолюбива, скрытна, а главное, несчастна - это для меня не подлежит сомнению. Почему она несчастна - этого я до сих пор еще не знаю. Что она натура честная - это мне ясно; добра ли она - это еще вопрос".
7
Однажды приехал брат хозяйки, Маркелов. Смуглый, курчавый, жилистый, он мало похож был на Валентину Михайловну. Придя в комнату к Нежданову, он попросил его прочесть письмо.
"- От Василия Николаевича, - прибавил он, значительно понизив голос".
"Это было нечто вроде полуофициального циркуляра, в котором податель, Сергей Маркелов, рекомендовался как один из "наших", вполне заслуживавших доверия; далее следовало наставление о безотлагательной необходимости взаимодействия, о распространении известных правил. Циркуляр был между прочим адресован и Нежданову, тоже как верному человеку".
Сначала оба они закурили. Потом состоялся разговор.
"- Вы с здешними крестьянами уже успели сблизиться? - спросил наконец Маркелов.
- Нет, пока еще не успел.
- Скоро две недели будет.
- Занятий много?
- Не слишком.
Маркелов угрюмо кашлянул.
- Бывшие мужики вашего зятя, сколько можно судить, не бедствуют, - заметил Нежданов.
- Зять мой - хитрец; глаза отводить мастер. Крестьяне здешние - точно, ничего; но у него есть фабрика. Вот где нужно старание приложить. Тут только капни: что в муравьиной кучке, сейчас заворошатся. Книжки у вас с собою есть?
- Есть... да немного.
- Я вам доставлю".
Что собой представлял тогда этот губернский город?
"Не успели новые знакомцы обменяться и полусотней слов, как уже замелькали перед ними дрянные подгородные мещанские домишки с продавленными тесовыми крышами, с тусклыми пятнами света в перекривленных окошках; а там загремели под колесами камни губернской мостовой, тарантас запрыгал, заметался из стороны в сторону... и, подпрыгивая при каждом толчке, поплыли мимо глупые каменные двухэтажные купеческие дома с фронтонами, церкви с колоннами, трактирные заведения... Дело было под воскресенье; на улицах уже не было прохожих, но в кабаках еще толпился народ. Хриплые голоса вырывались оттуда...
Тарантас перебрался через обширную базарную площадь, миновал губернаторский дом с пестрыми будками у ворот, частный дом с башней, бульвар... снова очутился на вольном загородном воздухе, на большой, вербами обсаженной дороге"...
Маркелов был, в сущности, неудачником. Окончив артиллерийское училище, стал офицером, но вскоре подал в отставку из-за неприятности с командиром. Поскольку этот командир был немцем, он возненавидел немцев. Читал он немного и главным образом, "книги, идущие к делу, Герцена в особенности". Несколько лет тому назад он влюбился в одну девушку, но та ему изменила и вышла за адъютанта. Маркелов возненавидел также и адъютантов. Ограниченный и не слишком способный к научным занятиям, он упрямо писал статьи о недостатках артиллерии, но ни одну не мог довести до конца.
"упрямый, неустрашимый до отчаянности, не умевший ни прощать, ни забывать, постоянно оскорбляемый за себя, за всех угнетенных, - и на все готовый. Его ограниченный ум бил в одну и ту же точку: чего он не понимал, то для него не существовало"... Хозяин он был посредственный, "у него в голове вертелись разные социалистические планы", которых он не мог осуществить. "Человек искренний, прямой, натура страстная и несчастная, он мог в данном случае оказаться безжалостным, кровожадным... - и мог также пожертвовать собою, без колебания и без возврата".
Он "жил спартанцем и монахом", влюбился было в племянницу Сипягина Марианну, даже сделал предложение, но взаимности не встретил, получил отказ.
8
Когда тарантас подкатил к крыльцу, Маркелов сказал Нежданову:
"- Вы найдете здесь гостей, которых знаете хорошо, но никак не ожидаете встретить". И действительно. "В небольшой, крайне плохо убранной гостиной" сидели Остродумов и Машурина. При свете керосиновой лампы они пили пиво и курили табак. Выяснилось, что они присланы "по общему делу", Остродумов останется в губернии "для пропаганды", а Машурина должна куда-то поехать.
Беседа, странная, сумбурная, продолжалась всю ночь.
"хотя никто ему не противоречил"), говорил о "необходимости безотлагательного действия", ("мешкать могут одни трусы") и о том, что "некоторая насильственность необходима, как удар ланцета по нарыву". Он где-то вычитал это сравнение и оно ему нравилось.
"Машурина и Остродумов одобряли его улыбкой, взором, иногда коротким восклицанием; а с Неждановым произошло нечто странное". Сперва он говорил "о вреде поспешности, преждевременных, необдуманных поступков". Потом вдруг он "с каким-то отчаянием, чуть не со слезами ярости на глазах, с прорывавшимся криком в голосе принялся говорить в том же духе, как и Маркелов, пошел даже дальше, чем тот". Что толкнуло его на это? Внутренняя тревога? Неудовлетворенность жизнью? Желание себя показать? Или слова Маркелова "зажгли в нем кровь?" Может быть сыграла тут главную роль его нервозность? И при всем этом надежда через "русский бунт" установить жизнь счастливую и справедливую для всех угнетенных.
До самой зари продолжалась беседа. Связывали в пачки "разные книжонки", обсуждали меры и средства, роль каждого. Упомянули, в частности, среди людей, способных пригодиться, некоего Соломина, заведовавшего бумагопрядильной фабрикой.
"- Мы его еще не раскусили, но дельный, дельный человек, - заметил Маркелов.
Затем, вскоре после возвращения в дом Сипягиных, у Нежданова состоялся важный разговор с Марианной. Она рассказала, как осталась без родителей, как ее облагодетельствовали родственники. Рассказала и о том, что Валентина Михайловна, жена ее дяди --лжива, любит притворяться. "Она знает, что похожа на мадонну, и никого не любит!" "Она вся - благоволение!" Но пальцем не шевельнет, чтобы помочь страдающим. А уж если ей что-либо "нужно или выгодно... тогда... о, тогда!"
"Марианна принадлежала к особенному разряду несчастных существ (в России они стали попадаться довольно часто)... Несправедливость, на которую они страшно чутки, возмущает их до дна души. Пока она говорила, Нежданов глядел на нее внимательно; ее покрасневшее лицо, с слегка разбросанными короткими волосами, с трепетным подергиваньем тонких губ, показалось ему и угрожающим, и значительным - и красивым".
Она вовсе не стремилась порисоваться перед молодым человеком, когда говорила: "Вы вольны смеяться надо мною, но если я несчастна, то не своим несчастьем. Мне кажется иногда, что я страдаю за всех притесненных, бедных, жалких на Руси... нет, не страдаю - а негодую за них, возмущаюсь... что я за них готова... голову сложить. Я несчастна тем, что я барышня, приживалка, что я ничего, ничего не могу и не умею! Когда мой отец был в Сибири, а я с матушкой оставалась в Москве - ах, как я рвалась к нему! И не то чтобы я очень его любила или уважала - но мне так хотелось изведать самой, посмотреть собственными глазами, как живут ссыльные, загнанные... И как мне было досадно на себя и на всех этих спокойных, зажиточных, сытых!.. А потом, когда он вернулся, надломанный, разбитый, и начал унижаться, хлопотать, и заискивать... ах, как это было тяжело! Как хорошо он сделал, что умер... и матушка тоже! Но вот я осталась в живых... К чему? Чтобы чувствовать, что у меня дурной нрав, что я неблагодарна, что со мной ладу нет - и что я ничего, ничего не могу ни для чего, ни для кого!"
Почему же она словно изливала перед ним душу? Она сама потом объяснила: "- Вы ведь такой же, как я - несчастный, - и нрав у вас тоже... дурной, как у меня".
9
Шли дни. Однажды вдруг к обеду приехал Калломейцев, расстроенный и раздраженный. Он сообщил, что в Белграде убили его друга, сербского князя Михаила. "Понемногу расходившись и придя в азарт, Калломейцев от заграничных якобинцев, (будто бы виноватых в смерти его друга), обратился к доморощенным нигилистам и социалистам", "изъявлял желание раздробить, превратить в прах всех тех, которые сопротивляются чему бы и кому бы то ни было!!"
"И при этом он то и дело устремлял взор на Нежданова": "Вот, мол, тебе!.. Это я на твой счет!"
"Тот не вытерпел, наконец, и начал возражать...; начал защищать надежды, принципы, идеалы молодежи",
Сипягину удалось прекратить схватку. "Возвысив голос и приняв осанку, в которой неизвестно что преобладало: "важность ли государственного человека, или же достоинство хозяина дома - он с спокойной твердостью объявил, что не желает слышать более у себя за столом подобные неумеренные выражения; что он давно поставил себе правилом (он поправился: священным правилом) уважать всякого рода убеждения, но только с тем (тут он поднял указательный палец, украшенный гербовым кольцом), чтобы они удерживались в известных границах благопристойности и благоприличия..."
Сипягин был очень доволен: эта сцена дала ему возможность "выказать силу своего красноречия, усмирить начинавшуюся бурю".
Марианна "упорно глядела в свою тарелку". Сочувствуя речам Нежданова, она не хотела "выдать себя Сипягиной. Она чувствовала на себе ее проницательный, пристальный взор".
"Повелевать, привлекать и нравиться", "заставить чужие глаза то померкнуть, то заблистать", "смутить чужую душу" - возможно, это давало ей ощущение своей значимости.
Едва появился в их доме Нежданов, она и его пыталась очаровать, а теперь поняла: "Нежданов отвернулся от нее", "уж не Марианна ли? Да, наверное, Марианна. Он ей нравится... да и он..."
"Было уже довольно поздно, часов около десяти". Хозяева играли в карты с Калломейцевым.
А Нежданов и Марианна, войдя в какую-то полупустую комнату, беседовали. В этот вечер Нежданов ей все рассказал: свои планы, намерения, все свои связи, знакомства. "Он упомянул о полученных письмах, о Василии Николаевиче, обо всем - даже о Силине... Благодарность, гордость, преданность, решимость - вот чем переполнялась ее душа. Ее лицо, ее глаза засияли... Она вдруг страшно похорошела!"
Она хочет быть полезной их общему делу, готова на все! "Еще одно слово - и у ней брызнули бы слезы умиления". Ее охватила "жажда деятельности, жертвы, жертвы немедленной"... Потом она услышала чьи-то легкие, осторожные шаги за дверью. "- Я знаю, кто нас подслушивает.., - проговорила она так громко, что в коридоре явственным отзвучием раздавалось каждое ее слово, - госпожа Сипягина подслушивает нас... но мне это совершенно все равно.
- Так как же? - обратилась Марианна к Нежданову, - что же мне делать? как помочь вам? Говорите... говорите скорей! Что делать?..
- Что? - промолвил Нежданов. - Я еще не знаю... Я получил от Маркелова записку... Надо мне ехать завтра с ним к Соломину".
Марианна для него стала "воплощением всего хорошего, правдивого на земле".
И он обещал: "- Отныне все, что я буду делать, все, что я буду думать, - все, все сперва узнаешь... ты".
"Но они даже не поцеловались... и тотчас же разошлись, крепко-крепко стиснув друг другу руку".
На другой день он отправился с Маркеловым к Соломину на бумагопрядильную фабрику.
10
Фабрика, принадлежавшая какому-то купцу, была завалена работой, процветала. "Отовсюду несся бойкий гам и гул непрестанной деятельности: машины пыхтели и стучали, скрипели станки, колеса жужжали, хлюпали ремни, катились и исчезали тачки, бочки, нагруженные тележки; раздавались повелительные крики, звонки, свистки; торопливо пробегали мастеровые в подпоясанных рубахах, с волосами, прихваченными ремешком, рабочие девки в ситцах; двигались запряженные лошади... Людская тысячеголовая сила гудела вокруг, натянутая как струна".
Но как эти, едва нарождавшиеся предприятия еще были непохожи на будущие! Даже такое процветающее предприятие при умелом управляющем.
"Все шло правильно, разумно, полным махом; но не только щегольства или аккуратности, даже опрятности не было заметно нигде и ни в чем; напротив - всюду поражала небрежность, грязь, копоть; там стекло в окне разбито, там облупилась штукатурка, доски вывалились, зевает настежь растворенная дверь; большая лужа, черная, с радужным отливом гнили, стоит посреди главного двора; дальше тотчас груды разбросанных кирпичей; валяются остатки рогож, циновок, ящиков, обрывки веревок; шершавые собаки ходят с подтянутыми животами и даже не лают; в уголку под забором сидит мальчик лет четырех, с огромным животом и взъерошенной головой, весь выпачканный в саже, - сидит и безнадежно плачет, словно оставленный целым миром...
"Русская фабрика - как есть; не немецкая и не французская мануфактура, - заключает с горечью Тургенев.
Да, на фоне расчетливой аккуратности зарубежных работников русская бесшабашная небрежность того времени производила невыгодное впечатление. Пролетит время, и после всех перемен и бесчисленных трагедий высококлассные мастера придут на иные, сверкающие блеском самоуправляемые, полностью автоматизированные предприятия будущего. На целый завод - 1-2 оператора. Безлюдное производство будущих веков.
Но пока что на этих грязных фабриках потихоньку рождался будущий пролетариат и капиталист, организатор нового производства. Потом обострение борьбы между пролетариатом и капиталистами... Последние наконец научатся откупаться от работяг: отчасти делиться прибылью. Затем что-то вроде "народного капитализма"... Кое-где в развитых странах стали недавно появляться предприятия без хозяина, управляемые коллективом. Вся их прибыль - собственность работников.
"Разгромив коммунизм на Востоке, Запад сам устремился в том же направлении..." - пишет современный ученый А. Зиновьев.
Надо еще, пожалуй, иметь в виду, что коммунизма, в подлинном смысле этого слова, еще вовсе и не было. Для него требуется совсем иной уровень техники и сознания. А то, что удавалось пока создать, было лишь отдаленным его подобием, не слишком жизнеспособным в условиях, когда террор ослабевал.
"Он был высокого роста, белобрыс, сухопар, плечист; лицо имел длинное, желтое, нос короткий и широкий, глаза очень небольшие, зеленоватые, взгляд спокойный... Одет он был ремесленником, кочегаром: на туловище старый пиджак с отвислыми карманами, на голове клеенчатый помятый картуз, на шее шерстяной шарф, на ногах дегтярные сапоги".
Разговор пошел о "деле"; о письме Василия Николаевича, (до сих пор неведомого и таинственного).
"- Знаете ли что, - сказал Соломин, - у меня здесь не совсем удобно; поедемте-ка к вам".
"Час спустя, в то время, когда из всех этажей громадного здания по всем лестницам спускалась и во все двери выливалась шумная фабричная толпа, тарантас, в котором сидели Маркелов, Нежданов и Соломин, выезжал из ворот на дорогу".
11
Приехали они в "Борзенково, деревеньку Маркелова, кое-как поужинали, - "а там запылали сигары и начались разговоры, которые в таких размерах и в таком виде едва ли свойственны другому какому народу".
"Оказалось, что Соломин не верил в близость революции в России... Он хорошо знал петербургских революционеров и до некоторой степени сочувствовал им, ибо был сам из народа, но он понимал невольное отсутствие этого самого народа, без которого "ничего ты не поделаешь и которого долго готовить надо - да и не так..., как те. Вот он и держался в стороне - не как хитрец и виляка, а как малый со смыслом, который не хочет даром губить ни себя, ни других. А послушать... отчего не послушать - и даже поучиться, если так придется".
Соломин, сын дьячка, в свое время с согласия отца бросил семинарию, стал заниматься математикой и особенно механикой; попал на завод к англичанину, который так его полюбил, что дал ему средства съездить на два года в Манчестер. "На фабрику московского купца он попал недавно и хотя с подчиненных взыскивал, ... но пользовался их расположением: свой дескать человек! Отец был им очень доволен, называл его "обстоятельным" и только жалел о том, что сын жениться не желает".
Утром Нежданов просматривал письма некоего "молодого пропагандиста" Кислякова, которые тот присылал Маркелову. "Молодой пропагандист в них толковал постоянно о себе, о своей судорожной деятельности; по его словам, он в последний месяц обскакал одиннадцать уездов, был в девяти городах, двадцати девяти селах, пятидесяти трех деревнях, одном хуторе и восьми заводах; шестнадцать ночей провел в сенных сараях, одну в конюшне, одну даже в коровьем хлеве...; лазил по землянкам, по казармам рабочих, везде поучал, наставлял, книжки раздавал и на лету собирал сведения; иные записывал на месте, другие заносил себе в память, по новейшим приемам мнемоники; написал четырнадцать больших писем, двадцать восемь малых и восемнадцать записок (из коих четыре карандашом, одну кровью, одну сажей, разведенной на воде); и все это он успевал сделать, потому что научился систематически распределять время, принимая в руководство Квинтина Джонсона, Сверлицкого, Каррелиуса и других публицистов и статистиков". Потом он уверял, что "не пройдет над миром безо всякого следа, что он сам удивляется тому, как это он, двадцатидвухлетний юноша, уже решил все вопросы жизни и науки и что он перевернет Россию, даже "встряхнет" ее!..
В одном из писем находилось и социалистическое стихотворение, обращенное к одной девушке и начинавшееся словами:
Люби не меня - но идею!"
"обстоятельный", простой и скромный Соломин сильно выигрывает: он занят нужным, реальным делом, а не пустой болтовней, никого воодушевить не способной.
После чая они отправились в город посетить богатого купца Голушкина "для пропаганды". Этот Голушкин, лет сорока, "довольно тучный и некрасивый, рябой, с небольшими свиными глазками", пригласил их на обед. "Жажда популярности была его главною страстью: греми, мол, Голушкин, по всему свету! То Суворов или Потемкин - а то Капитон Голушкин! Эта же самая страсть, победившая в нем прирожденную скупость, бросила его, как он не без самодовольства выражался, в оппозицию"...
"- Тыщу рублев во всяком случае на дело жертвую... в этом не сомневайся!" - объявил он сразу Маркелову.
Обед был назначен на три часа, они пошли пока в городской сад и встретили Паклина, который гостил в этом городе у родственников матери. (Отец его был мещанин, а мать - дворянка.)
"- До трех часов еще времени много, - заявил он, узнав про обед. - Послушайтесь меня - пойдемте к моим родственникам". (Для чего они вдруг понадобились в романе?) Вот как Паклин характеризует этих старичков:
"- Ни политика, ни литература, ни что современное туда и не заглядывает". "... За что ни возьмись - антик, Екатерина Вторая, пудра, фижмы, 18-й век! Хозяева... муж и жена, оба старенькие престаренькие, однолетки"... "а добры до глупости, до святости, бесконечно!"
Так зачем здесь эти старички? Чтобы напомнить, как жили "сто, полтораста лет тому назад?" Или чтобы на пороге предстоящей борьбы, - как говорил Паклин: "прежде чем броситься в эти бурные волны, окунуться...
- В стоячую воду? - перебил Маркелов".
Но бывают крошечные пруды, на дне которых ключи, - объясняет Паклин. - "И у моих старичков есть ключи - там на дне сердца, чистые пречистые".
12
Итак, Фома Лаврентьевич и Евфимия Павловна Субочевы - "Фомушка" и "Фимушка".
"Состояние у них было небольшое; но мужички их по-прежнему привозили им по нескольку раз в год домашнюю живность и провизию; староста в указанный срок являлся с оброчными деньгами"... Старый слуга Каллиопыч, с стоячим воротником и маленькими стальными пуговицами по-прежнему докладывал нараспев, что "кушанье на столе", и засыпал, стоя за креслом барыни..., а на вопрос: не слыхал ли он, что для всех крепостных вышла воля, всякий раз отвечал, что мало ли кто какие мелет враки; это, мол, у турков бывает воля, а его, слава богу, она миновала".
Они держали "карлицу" для развлечения, а старая няня Васильевна во время обеда входила с темным платком на голове и рассказывала "про Наполеона", "про антихриста" или сообщала, какой видела сон и что у нее на картах вышло.
"... В каком быту родились они, выросли и сочетались браком, в том и остались. Одна только особенность того быта к ним не пристала: отроду они никогда никого не наказали, не взыскали ни с кого. Коли слуга у них оказывался отъявленным пьяницей или вором, они сперва долго терпели и переносили - вот как переносят дурную погоду; а наконец старались отделаться от него, спустить другим господам... Только эта беда случалась с ними редко, - до того редко, что становилась в их жизни эпохой - и они говаривали, например:
"Этому очень давно; это приключилось тогда, когда у нас проживал Алдошка-озорник"...
Но как без наказаний в масштабах огромной страны удалось бы удерживать крепостное право? Иной "Алдошка-озорник" сам захотел бы стать помещиком; и уж он бы никого не пощадил.
"романсик" времен своей молодости.
"На то ль, чтобы печали,
В любви нам находить,
Нам боги сердце дали,
Способное любить?..
"а нянюшка то уговаривала ее, то пуще дразнила".
Маркелов, человек прогрессивный, был возмущен этой забавой. Здесь забавлялись увечьем - тем, что "должно составить предмет жалости". Фомушка смутился, зато Пуфка подняла крик. Проблемы равенства и справедливости ее не волновали.
"- И с чего ты это вздумал, - затрещала она... - наших господ обижать? Меня, убогую, призрели, приняли, кормют, поют, - так тебе завидно?
Рабство глубоко проникло в ее душу; чтобы вылечить человеческие души, нужны века. Революция, реформа - натыкаются на массовое человеческое несовершенство. "Царство Божье не придет приметным образом, - оно внутри нас".
Даже когда приятели уходили, "за окнами раздавался писклявый голос Пуфки.
"
Вдобавок Маркелов откровенно высказал старичкам свое мнение насчет их доброты:
"- Я, конечно, вам не судья... Но позвольте вам заметить: жить в довольстве, как сыр в масле кататься, да не заедать чужого века, да палец о палец не ударить для блага ближнего... это еще не значит быть добрым; я по крайней мере такой доброте, правду говоря, никакой цены не придаю!
Тут Пуфка завизжала оглушительно; она ничего не поняла из всего, что сказал Маркелов; но "черномазый" бранился... как он смел! Васильевна тоже что-то забормотала, а Фомушка сложил ручки перед грудью - и, повернувшись лицом к своей жене: "Фимушка, голубушка, - сказал он, чуть не всхлипывая, - слышишь, что господин гость говорит? Мы с тобой грешники, злодеи, фарисеи... как сыр в масле катаемся, ой! ой! ой!.. На улицу нас с тобою надо, из дому вон - да по метле в руки дать, чтобы мы жизнь свою зарабатывали, - о, хо-хо! Услышав такие печальные слова, Пуфка завизжала пуще прежнего, Фимушка съежила глаза, перекосила губы - и уже воздуху в грудь набрала, чтобы хорошенько приударить, заголосить"...
Спасибо, Паклин вмешался.
"- Что это! помилуйте, - начал он, махая руками и громко смеясь, - как не стыдно? Господин Маркелов пошутить хотел; но так как вид у него очень серьезный - оно и вышло немного строго... а вы и поверили? Полноте!"
В заключение Паклин даже попросил Фимушку всем погадать.
"- Скажите нам нашу судьбу, характер наш, будущее"...
В руках у Фимушки оказалась тут же колода каких-то древних, необыкновенных карт. Начав было их раскладывать, она вдруг бросила всю колоду.
"- И не нужно мне гадать! - воскликнула она, - я и так характер каждого из вас знаю. А каков у кого характер, такова и судьба. Вот этот (она указала на Соломина) - прохладный человек, постоянный; вот этот (она погрозилась Маркелову) - горячий, погубительный человек (Пуфка высунула ему язык); тебе (она глянула на Паклина) и говорить нечего, сам себя ты знаешь: вертопрах! А этот...
- Что ж? - промолвил он, - говорите, сделайте одолжение: какой я человек?
- Какой ты человек... - протянула Фимушка, - жалкий ты - вот что!
Нежданов встрепенулся.
- Жалкий? Почему так?
- Да почему?
- А потому! Глаз у меня такой...
- Ну, прощайте, други - брякнул Паклин... - Прощайте, спасибо на ласке.
- Прощайте, прощайте, заходите, не брезгуйте, - заговорили в один голос Фомушка и Фимушка... А Фомушка как затянет вдруг:
- Многая, многая, - совершенно неожиданно забасил Каллиопыч, отворяя дверь молодым людям"...
"- Ну что ж! - начал первый Паклин. - Были в 18-м веке - валяй теперь прямо в 20-й. Голушкин такой передовой человек, что его в 19-м считать неприлично".
13
Купец Голушкин принял все меры, чтобы задать обед "с форсом", "с шиком". Уха, шампанское, всевозможные "французские" блюда... Вино понемногу "разобрало всех".
"Как первые снежинки кружатся, быстро сменяясь и пестря еще в теплом осеннем воздухе, - так в разгоряченной атмосфере голушкинской столовой завертелись, толкая и тесня друг дружку, всяческие слова: прогресс, правительство, литература; податной вопрос, церковный вопрос, женский вопрос, судебный вопрос; классицизм, реализм, нигилизм, коммунизм; интернационал, клерикал, либерал, капитал; администрация, организация, ассоциация и даже кристаллизация! Голушкин, казалось, приходил в восторг именно от этого гама; в нем-то, казалось, и заключалась для него настоящая суть... Он торжествовал! "Знай, мол, наших! Расступись - убью!.. Капитон Голушкин едет!"
"кульминация"...
На побагровевшем лице Голушкина "к выражению грубого самовластия и торжества" добавилось выражение "тайного ужаса и трепетания" и он гаркнул: "жертвую еще тыщу!" Потом он запустил руку в боковой карман. "Вот они, денежки-то! Нате, рвите; да помните Капитона!"
"Нежданов подобрал брошенные на залитую скатерть бумажки. Но после этого уже нечего было оставаться; да и поздно становилось. Все встали, взяли шапки - и убрались".
Нежданов поехал ночевать к Маркелову.
"-... Если ждать минуты, когда все, решительно все будет готово, - никогда не придется начинать, - говорил ему затем у себя в кабинете Маркелов. - Ведь если взвешивать наперед все последствия - наверное, между ними будут какие-либо дурные. Например: когда наши предшественники устроили освобождение крестьян - что ж? могли они предвидеть, что одним из последствий этого освобождения будет появление целого класса помещиков-ростовщиков, которые... высасывают последнюю кровь из мужика?.. И все-таки..., хорошо они сделали, что освободили крестьян - и не взвешивали всех последствий! А потому я... решился!"
статью о недостатках артиллерии. Да и прочие энтузиасты, вроде неутомимого Кислякова, еще вряд ли способны были уяснить простую суть чего бы то ни было, несмотря на знание "Квинтона Джонса, Сверлицкого, Каррелиуса" и т. д. Истина всегда проста и всем доступна, хотя приходят к ней подчас через многие заблуждения и жертвы.
На другое утро Нежданов уехал рано. "Погода была июньская, хоть и свежая: высокие резвые облака по синему небу, сильный ровный ветер, дорога не пылит, убитая вчерашним дождем, ракиты шумят, блестят и струятся - все движется, все летит...
После завтрака Марианна ему сказала: "Жди меня в старой березовой роще на конце сада...
Был ли он влюблен в нее - этого он еще не знал; но что она стала ему дорогою, и близкой, и нужной... - это он чувствовал всем существом своим".
В роще - плакучие березы, ветер; "длинные пачки ветвей качались, метались, как распущенные косы; облака по-прежнему неслись быстро и высоко".
"Она первая заговорила.
- Ну что, сказывай скорей, чем вы решили?
Нежданов удивился.
- Решили... да разве надо было теперь же решить?"
Они уселись на поваленном бурей стволе березы.
"Когда же? когда?" - этот вопрос постоянно вертелся у ней в голове, просился на уста во все время, пока говорил Нежданов...
- Ну, так чем же вы решили?
Нежданов пожал плечами.
- Да я тебе сказал уже, что пока - ничем; надо будет еще подождать.
- Подождать еще... Чего же?
"А ведь я вру", - думалось Нежданову.)
- От кого?
- От того... ты знаешь... от Василия Николаевича. Да вот еще надо подождать, чтобы Остродумов вернулся.
Марианна вопросительно посмотрела на Нежданова.
- Скажи, ты когда-нибудь видел этого Василия Николаевича?
- Что, он... замечательный человек?
- Как тебе сказать? Теперь он голова - ну, и орудует. А без дисциплины в нашем деле нельзя; повиноваться нужно. ("И это все вздор", - думалось Нежданову.)
- Какой он из себя?
- Какой? Приземистый, грузный, чернявый... Лицо скуластое, калмыцкое... грубое лицо. Только глаза очень живые.
- Он не столько говорит, сколько командует.
- Отчего же он сделался головою?
- А с характером человек. Ни пред чем не отступит. Если нужно - убьет. Ну - его и боятся".
Но когда речь пошла о борьбе за народное благо, счастливая неведомая даль открылась перед ними.
"- Ведь здесь оставаться мне нельзя будет... Надо будет бежать", - решила Марианна.
И они договорились бежать вместе из дома Сипягиных.
"- Ведь ты пойдешь со мною?
- На край света! - воскликнул Нежданов, и голос его внезапно зазвенел от волнения и какой-то порывистой благодарности".
"Они пошли вместе домой, задумчивые, счастливые"...
14
"Хорошие, хотя и не совсем обыкновенные, отношения существовали между Соломиным и фабричными: они уважали его как старшего и обходились с ним как с ровным, как со своим; только уж очень он был знающ в их глазах!"
Вот и Сипягин обратился к Соломину по поводу своей собственной фабрики, на которой дело не шло и требовались коренные преобразования. Сипягин пригласил его к обеду, послал за ним фаэтон с лакеем, но Соломин бы вероятно не поехал, если бы не записка от Нежданова, переданная ему тем же лакеем: "Приезжайте, пожалуйста, вы здесь очень нужны и можете быть очень полезны; только, конечно, не г-ну Сипягину".
К этому времени отношения между Неждановым и его хозяевами окончательно испортились. Видя в нем "красного", Сипягин стал с ним недоверчив. А Валентина Михайловна вначале всячески стремилась его "очаровать", но увидев предпочтение, которое он отдавал ее врагу, Марианне, возненавидела его беспощадно.
Соломин, надев "черный сюртук с очень длинной талией, сшитый ему губернским портным и несколько порыжелый цилиндр, да еще прихватив пару белых перчаток, сел в фаэтон и отправился к Сипягиным.
Едва Соломин переступил порог, как Сипягин протянул ему обе руки, радушно приговаривая: "Вот как мило... с вашей стороны... как я вам благодарен" - и подвел его к Валентине Михайловне. "Красиво взмахнув снизу вверх своими чудесными ресницами", она стала его очаровывать светской любезностью, а Соломин держался невозмутимо, без малейших ужимок.
"- Это что такое? - думала она. - Плебей... явный плебей... а как просто себя держит!"
"Соломин действительно держал себя очень просто, не так, как иной, который прост-то прост, но с форсом: "Смотри, мол, на меня и понимай, каков я есть!" - а как человек, у которого и чувства и мысли несложные, хоть и крепкие. Сипягина хотела было заговорить с ним - и, к изумлению своему, не тотчас нашлась".
Потом Сипягин повел гостя осматривать фабрику. По дороге к ним присоединился Калломейцев.
Соломин вскоре убедился, что "дело велось плохо. Денег было потрачено пропасть, да без толку". Он понимал, что "дворяне не привыкли к этого рода деятельности".
"- Послушать вас, - вскричал Калломейцев, - дворянам нашим недоступны финансовые вопросы!
составляют... Но я имел в виду правильные промышленные предприятия; говорю - правильные, потому что заводить собственные кабаки да променные мелочные лавочки, да ссужать мужичков хлебом и деньгами за сто и за полтораста процентов, как теперь делают многие из дворян-владельцев, - я подобные операции не могу считать настоящим финансовым делом.
Калломейцев ничего не ответил. Он принадлежал именно к этой новой породе помещиков-ростовщиков..."
15
Перед обедом Сипягин сообщил Валентине Михайловне, что "фабрика положительно плоха", что "этот Соломин кажется ему человеком очень толковым" и "надо продолжать быть с ним особенно предупредительной". Но сманить Соломина все же не удалось, а к заигрыванию хозяйки он остался "как-то уж очень равнодушен", что по мнению Валентины Михайловны было весьма удивительно в человеке "из простых".
А вот впечатление Марианны. Прежде всего - доверие: он "не мог солгать или прихвастнуть, на него можно было положиться, как на каменную стену... Он не выдаст; мало того: он поймет и поддержит".
Ее мало интересовал его прогноз о том, что лет через 20-30 поместного дворянства не станет и земля, также как заводы и фабрики, будет принадлежать владельцам без разбора происхождения, в основном купцам. Они купят землю у дворян. А "народу от этого легче не будет".
"- Куда же вы намерены бежать? - спросил опять Соломин, понизив голос.
- Мы не знаем, - отвечала Марианна".
И Нежданов не знал... Но оба хотели "идти в народ", "трудиться для народа".
"- Вот что, дети мои, - сказал, наконец, Соломин. - Ступайте ко мне на фабрику. Некрасиво там... да не опасно. Я вас спрячу".
"молодым человеком, который и по рождению, и по воспитанию, и по общественному положению стоит слишком низко".
Вечером Нежданов писал своему другу Силину:
"Друг Владимир, я пишу тебе в минуты решительного переворота в моем существовании. Мне отказали от здешнего дома, я ухожу отсюда. Но это бы ничего... Я отхожу отсюда не один. Меня сопровождает та девушка, о которой я тебе писал... Все темно впереди - и мы вдвоем устремляемся в эту темноту. Мне не нужно тебе объяснять, на что мы идем и какую деятельность избрали... Марианна - прекрасная, честная девушка; если нам суждено погибнуть, я не буду упрекать себя в том, что я ее увлек, потому что для нее другой жизни уже не было. Но, Владимир, Владимир! мне тяжело... Сомнение меня мучит - не в моем чувстве к ней, конечно, а... я не знаю! Только теперь вернуться уже поздно"...
Соломин приютил их на своей фабрике.
"- Неказисто, да ничего: жить можно. И глазеть здесь на вас будет некому... тихое местечко". Две комнаты на втором этаже флигелька, садик под окном. Дверь между комнатами запиралась.
16
"в народ".
"- Поболтаюсь по окрестностям", - решил он. (Фабричных рабочих Соломин просил не трогать.) Марианна пока осталась, но тоже преобразилась. "В ситцевом, пестреньком, много раз мытом платьице, с желтым платочком на плечах, с красным на голове", она казалась красивей и моложе, чем в прежних своих нарядах. Соломин, кажется, к ней неравнодушен и старается этого не показывать. Что касается его представления о том, что такое "хождение в народ", то это некое воплощение "теории малых дел". "... Вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите; и трудно вам это будет, потому что не легко понимает Лукерья и вас чуждается, да еще воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучитесь; а пока - ребеночка вы помоете или азбуку ему покажете, или больному лекарство дадите...
- Да ведь это сестры милосердия делают, Василий Федорыч! ... Я о другом мечтала.
- Вам хотелось собой пожертвовать?
Глаза у Марианны заблистали.
"
Вернулся Нежданов усталый, запыленный. Все люди, с которыми довелось разговаривать, были чем-нибудь недовольны. Но в пропаганде он оказался слаб. "Две брошюрки просто тайком оставил в горницах, одну засунул в телегу"... Предлагал брошюры людям, но его не поняли. "Кроме того, одна собака укусила мне ногу; одна баба с порога своей избы погрозилась мне ухватом... Да еще один солдат бессрочный все мне вслед кричал: "Погоди, постой! мы тебя, брат, распатроним!" Кто-то принял его за жулика; вдобавок пришлось побывать в пяти кабаках. "- Только я совсем этой мерзости - водки - не переношу. И как это наш народ ее пьет - непостижимо!" В общем, соприкосновение с действительной жизнью оказалось для него нелегким.
Через две недели он писал другу Силину:
"Милый Владимир, пишу тебе, не выставляя адреса, и даже это письмо будет послано с нарочным до отдаленной почтовой станции, потому что мое пребывание здесь - тайна и выдать ее - значит погубить не одного меня. С тебя довольно будет знать, что я живу на большой фабрике вдвоем с Марианной, вот уже две недели. Мы бежали от Сипягиных в тот самый день, когда я писал тебе. Нас здесь приютил один приятель... Владимир, мне очень, очень тяжело. Прежде всего я должен тебе сказать, что хотя мы с Марианной бежали вместе, но мы до сих пор - как брат с сестрою. Она меня любит... и сказала мне, что будет моею, если... я почувствую себя вправе потребовать этого от нее.
Владимир, я этого права за собой не чувствую. Она верит мне, моей честности - я ее обманывать не стану. Я знаю, что я никого не любил и не полюблю... больше, чем ее. Но все-таки! Как могу я присоединить навсегда ее судьбу к моей? Живое существо - к трупу? Ну, не к трупу - к существу полумертвому? Где же будет совесть?..
"в народ", ... ничего глупей и представить себе нельзя".
Письмо было длинное, а в конце - собственное стихотворение.
"Давненько не бывал я в стороне родной...
Но не нашел я в ней заметной перемены.
Все тот же мертвенный, бессмысленный застой,
"...
А вот последняя строчка:
"Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!"
И в самом конце приписка:
"P. S. Да, наш народ спит... Но мне сдается, если что его разбудит - это будет не то, что мы думаем..."
17
На следующее утро Марианна радостно объявила:
"- Говорят, в Т... м уезде - близко отсюда - уже началось! ... Крестьяне поднимаются - не хотят платить податей, собираются толпами".
Они вместе с Неждановым хотели тут же отправиться в этот уезд, но Соломин Марианну не пустил.
"- Я бы вам не советовал, Марианна. Вы можете выдать себя - и нас; невольно и безо всякой нужды".
"- А ты, брат, в самом деле посмотри немножко. Может быть, это все преувеличено. Только, пожалуйста, осторожнее. Впрочем, тебя подвезут. И вернись поскорее".
Нескоро возвратился Нежданов. Но в каком виде! Он был пьян и смертельно бледен. Павел, помощник Соломина, привел его, уложил на диван и Нежданов заснул.
"А случилось это дело вот как...
У Нежданова было довольно ума, чтобы понять, как несказанно глупо и даже бессмысленно было то, что он делал; но он постепенно до того "взвинтил" себя, что уже перестал понимать, что умно и что глупо".
"минут с пять говорил поспешно, с внезапными криками"... "За свободу! Вперед! Двинемся грудью!" - кричал он, а мужики "едва ли что-нибудь в толк взяли"; один из них промолвил: "Какой строгий!" - а другой заметил: "Знать, начальник какой!"
Сам Нежданов, влезая на телегу и садясь возле Павла, помощника Соломина, подумал про себя: "Господи! какая чепуха! Но ведь никто из нас не знает, как именно следует бунтовать народ"...
"Въехали они на улицу. По самой середине ее, перед кабаком, толпилось довольно много народу. Павел хотел было удержать Нежданова; но уж он кувырком слетел с телеги - да с воплем: "Братцы!" в толпу... Она расступилась немного, и Нежданов пустился опять проповедовать"... Потом вместе с толпой Нежданов оказался в кабаке.
Громадный парень "с безбородым, но свирепым лицом" подал Нежданову полный стакан. "Приятеля угощаю! Кто он такой, чьего роду и племени - бес его ведает, да бояр честит лихо"... "Пей!" - зашумели голоса". Нежданов был как в чаду. "За вас, ребята!"
Он сразу опьянел, долго, с ожесточением, с яростью говорил, целовал "какие-то осклизлые бороды"... Потом ему поднесли вторую стопку, третью... Спас его Павел. Усадил в телегу и отвез на фабрику. Пришлось Павлу при этом еще просить с поклонами: "Господа, мол, честные, отпустите паренька; видите, млад больно"... Ну и отпустили; только полтинник магарыча, говорят, подавай! Я так и дал.
".
18
На фабрику внезапно явился Паклин и Соломин привел его к Марианне. Привезенные Паклиным новости были печальными. "Маркелова схватили крестьяне и препроводили в город. А купец Голушкин, которого выдал приказчик, арестован и всех выдает.
Марианна не испугалась, но надо было что-нибудь предпринять. "Первым ее движением было обратить глаза на Соломина". По его мнению, Нежданову "не худо на время скрыться". Марианне придется удалиться с ним.
Предложение Паклина обратиться к Сипягину за помощью Марианна отвергла, (но по поводу Маркелова, брата госпожи Сипягиной, Паклин все же обратился).
Когда Нежданов пришел в себя, он плакал, упал перед Марианной на колени.
"- Что с тобой? - повторила она. - Зачем ты плачешь? Неужели оттого, что пришел домой в немного... странном виде? Быть не может! Или тебе жаль Маркелова - и страшно за меня, за себя? Или наших надежд тебе жаль? Не ожидал же ты, что все пойдет как по маслу!
Нежданов вдруг поднял голосу.
- Нет, Марианна, - проговорил он, как бы оборвав свои рыдания, - не страшно мне ни за тебя, ни за себя... А точно... мне жаль"...
Оказалось, ему жаль, что она "соединила свою судьбу с человеком, который этого не стоит, может плакать в такую минуту.
- Это не ты плачешь; плачут твои нервы".
Речь зашла о Соломине. "- Но ведь и ему, чай, угрожает опасность. Полиция и его возьмет. Мне кажется, он участвовал и знал еще больше моего.
- Это мне неизвестно, - отвечала Марианна. - Он никогда не говорит о самом себе.
"Не то что я!" - подумал Нежданов".
В 10 часов вечера, когда Сипягин, его жена и Калломейцев играли в карты, вошедший лакей доложил о приезде некоего господина Паклина по "самонужнейшему и важнейшему делу".
"Когда Сипягин вошел к себе в кабинет и увидал мизерную, тщедушную фигурку Паклина, смиренно прижившуюся в простенок между камином и дверью, им овладело то истинно министерское чувство высокомерной жалости и гадливого снисхождения, которое столь свойственно петербургскому сановному люду".
Паклин было сообщил, что Нежданов женился на Марианне (умышленно соврал), но Сипягин величественно ответил: "- Это меня нисколько не интересует". Затем выяснилось, что "господин Маркелов схвачен мужиками, которых вздумал возмущать, - и сидит взаперти в губернаторском доме".
"- Что... что вы сказали?" - залепетал Сипягин "уж вовсе не министерским баритоном, а так, какою-то гортанной дрянью".
Паклина оставили ночевать и даже на всякий случай заперли его комнату. На следующее утро Сипягин взял его с собой, отправляясь к губернатору. Щегольский экипаж Калломейцева следовал за их каретой.
Злополучный Паклин "в своем неказистом пальтишке и помятой фуражке, казался еще мизернее на темносинем фоне шелковой материи, которою была обита внутренность кареты". "Тонкие голубые шторы", "полосы из нежнейшей белой бараньей шерсти в ногах"... Паклин чувствовал робость. А Сипягин тем временем сумел выманить у него сведения и о Маркелове, и о местонахождении Нежданова.
"- Впрочем, ваше превосходительство, - залепетал было несчастный, - я должен сказать, что собственно ничего не знаю...
- Да я вас не расспрашиваю, помилуйте! Что вы?! За кого вы меня и себя принимаете? - надменно промолвил Сипягин и немедленно ушел в свою министерскую высь.
А Паклин снова почувствовал себя мизерным, маленьким, пойманным...
"Боже мой! - внутренне простонал он... Что это я сделал! Я выдал все и всех... Меня одурачили"...
19
Вылезая из кареты, Паклин хотел было ускользнуть, но Сипягин с вежливой твердостью удержал его. А потом Сипягин с Калломейцевым пошли в кабинет губернатора, а Паклина оставили в гостиной. Чтобы он не улизнул, в дверях появился дюжий жандарм, предупрежденный Калломейцевым.
"- Да... да... да! - повторял губернатор, добродушный, беззаботный, услыхав про Маркелова - какое несчастье! Как твоя жена должна быть огорчена!! Чего же ты хочешь?
- Я бы хотел свидеться с ним у тебя здесь, если это не противно закону.
- Помилуй, душа моя! Для таких людей, как ты, закон не писан.
Затем адъютант ввел Маркелова. "Он был неестественно спокоен. Даже обычная угрюмость сошла с его лица и заменилась выражением какой-то равнодушной усталости"...
"- Представь, дорогой друг, - рассказывал перед его приходом губернатор Сипягину, - ведь его чуть не убили мужики. Руки назад, в телегу - и марш!"
"был как бы олицетворением русского народа"... Вот что собственно его "грызло и мучило". Неужели все, о чем он хлопотал, "было не то, не так?.. и все эти статьи, книги, сочинения социалистов, мыслителей, каждая буква которых являлась ему чем-то несомненным и несокрушимым..." И это замечательная фраза насчет "удара ланцета"...
"Нет! нет! - шептал он про себя... не то я сказал, не так принялся! Надо было просто скомандовать, а если бы кто препятствовать стал или упираться - пулю ему в лоб! Тут разбирать нечего. Кто не с нами, тот права жить не имеет..."
Далеко впереди едва намечались будущие большевики, Ленин. И ученик Ленина, Сталин, вначале послушно и возможно, с увлечением внимавший своим учителям.
Разрушить "весь мир насилья"! А затем построить новый мир! (И увы, опять получится "мир насилья", по-своему страшный, мучительный). Чтобы строить новый мир, нужны совсем новые люди. А они создаются постепенно через все зигзаги и противоречия долгого пути. Не мог еще этого знать Маркелов. И он упрямо верил: "Кто не с нами, тот права жить не имеет",
Через сто с лишним лет Горький скажет свою знаменитую фразу: "Если враг не сдается, его уничтожают".
"... Я прибыл сюда не для того только, чтобы выразить тебе наше изумление, наше глубокое огорчение... Ты сам хотел погубить себя! И погубил!! Но я желал тебя видеть, чтобы сказать тебе... э... э... чтобы дать... чтобы поставить тебя в возможность услышать голос благоразумия, чести и дружбы! ... Чистосердечное раскаяние в твоих заблуждениях, полное признание, безо всякой утайки, которое будет заявлено где следует..."
Маркелов прервал его излияния.
"- Ваше превосходительство, - заговорил вдруг Маркелов, обращаясь к губернатору, и самый звук его голоса был спокоен, хоть и немного хрипл, - я полагал, что вам угодно было меня видеть - и снова допросить меня, что ли... Но если вы призвали меня только по желанию господина Сипягина, то велите, пожалуйста меня отвести: мы друг друга понять не можем".
"Сипягин пожал плечами.
- Вот ты всегда так; не хочешь внять голосу рассудка! Тебе предстоит возможность разделаться тихо, благородно...
"
Затем, подстрекаемый Калломейцевым, Сипягин сообщил губернатору о подозрительных лицах, связанных с Маркеловым. И перед очами губернатора предстал Паклин, "близкий приятель некоего лица, - пояснил Сипягин, - которое состояло у меня в качестве учителя и покинуло мой дом, увлекши за собою, - прибавлю, краснея, - одну молодую девицу, мою родственницу... Это лицо есть некто господин Нежданов, сильно мною заподозренный в превратных понятиях и теориях... и уж, конечно, не чуждый всей этой пропаганде; он находится... скрывается, как мне сказывал господин Паклин, на фабрике купца Фалеева"...
При словах: "как мне сказывал" - Маркелов усмехнулся, взглянув на Паклина, а тот безуспешно кричал: "- Позвольте... я никогда... никогда"... (Сипягин действительно сам догадался где Нежданов, но благодаря болтовне Паклина).
Полились опять красивые фразы Сипягина о дружбе и чувствах родственных... "Но есть другое чувство, милостивый государь, которое еще сильнее и которое должно руководить всеми нашими действиями и поступками: чувство долга!..
Маркелов окинул взором обоих говоривших.
".
"- И зачем я совался туда...?" - с горечью думал Паклин, уходя.
20
Нежданов говорил Марианне: "- Во мне сидят два человека - и один не дает жить другому".
"- Ты умна и добра, - говорил он затем, - ты все поймешь... Сядь.
Голос Нежданова был очень тих, и какая-то особенная, дружеская нежность и просьба высказывались в его глазах, пристально устремленных на Марианну.
- Марианна, я обязан сказать тебе, что я не верю больше в то дело, которое нас соединило... А ты веришь?
Марианна выпрямилась и подняла голову.
- Да, Алексей, верю. Верю всеми силами души - и посвящу этому делу всю свою жизнь! До последнего дыхания!..
- Так, так; я ждал такого ответа. Вот ты и видишь, что нам вместе делать нечего...
". (Между тем, им предстояло ехать венчаться. Скоро явится погоня, надо уходить вместе.)
"- Оставить тебя без покровителя, без защитника было бы преступно - и я этого не сделаю, как я ни плох, - сказал Нежданов. - У тебя будет защитник... Не сомневайся в том!"
Пришел Соломин. "Друзья мои, я пришел вам сказать, что мешкать нечего. Собирайтесь... через час надо вам быть готовыми. Надо вам ехать венчаться".
Марианна пошла к Татьяне, жене Павла, пообещав через полчаса вернуться. "- Мне уложиться недолго".
"- Если со мной что случится, обратился Нежданов к Соломину после ее ухода, - могу я надеяться на тебя, что ты не оставишь Марианну?
- Ну, да, Марианну.
- Во-первых, я уверен, что с тобой ничего не случится; а во-вторых, ты можешь быть спокоен: Марианна мне так же дорога, как и тебе.
- О, я это знаю... знаю... знаю! Ну и прекрасно. И спасибо. Так через час?
- Через час.
"
21
"День был серый, небо висело низко, сырой ветерок шевелил верхушки трав и качал листья деревьев"...
Нежданов проскользнул в палисадник, подошел к старой яблоне. "Если кто-нибудь меня увидит в эту минуту, - подумал он, - тогда, быть может, я отложу..." Но нигде не показалось ни одного человеческого лица... точно все вымерло, все отвернулось от него, удалилось навсегда, оставило его на произвол судьбы. Одна фабрика глухо гудела..., да сверху стали сеяться мелкие, иглистые капли холодного дождя".
Он подумал, "взглянув сквозь кривые сучья дерева, под которым он стоял, на низкое, серое, безучастно-слепое и мокрое небо": "Ведь ничего другого не осталось, не назад же в Петербург, в тюрьму"; сбросил фуражку и приложил к груди револьвер. "Что-то разом толкнуло его даже не слишком сильно... и над лицом его, в глазах, на лбу, в мозгу завертелся мутно-зеленый вихрь - что-то страшно тяжелое и плоское придавило его навсегда к земле".
Его увидели из окна флигеля - как он стоял под яблоней, а потом "повалился навзничь, точно сноп".
"Несколько мгновений спустя Марианна, Соломин, Павел и еще двое фабричных уже были в палисаднике.
Он оставил две записки. Вот небольшие отрывки из них.
Одна была адресована Силину.
"Прощай, брат, друг, прощай! Когда ты получишь этот клочок - меня уже не будет. Не спрашивай, как, почему - и не сожалей; знай, что мне теперь лучше"...
Другое письмо предназначалось Соломину и Марианне.
"Дети мои!.. Я очень виноват пред вами обоими... Но что было делать? Я другого выхода не нашел. Я не умел опроститься; оставалось вычеркнуть себя совсем... Дети мои, позвольте мне соединить вас как бы загробной рукою. Вам будет хорошо вдвоем. Марианна, ты окончательно полюбишь Соломина - а он... он тебя полюбил, как только увидел тебя у Сипягиных. Это не осталось для меня тайной, хотя мы несколько дней спустя бежали с тобою... Завтра будет несколько очень тяжелых минут... Прощай, Марианна... Прощай, Соломин! Поручаю тебе ее. Живите счастливо - живите с пользой для других...
Марианна! Если ты встретишь когда-нибудь девушку, Машурину по имени, ... скажи ей, что я с благодарностью вспомнил о ней незадолго перед кончиной...
Прощай! прощай! прощайте, мои дети, мои друзья!"
Через несколько часов полиция нагрянула на фабрику и нашла Нежданова - "но уже трупом".
Через два дня после всех этих происшествий местный священник обвенчал Марианну и Соломина; вскоре они исчезли. А хозяин фабрики, оставленной Соломиным, получил письмо; "в нем отдавался полный и точный отчет о положении дел (оно было блестящее и выпрашивался трехмесячный отпуск".
"спокойно, не без достоинства и несколько уныло. Его обычная резкость смягчилась - но не от малодушия: тут участвовало другое, более благородное чувство. Он ни в чем не оправдывался, ни в чем не раскаивался, никого не обвинял и никого не назвал; его исхудалое лицо с потухшими глазами сохраняло одно выражение: покорности судьбе и твердости; а его короткие, но прямые и правдивые ответы возбуждали в самих его судьях чувство, похожее на сострадание".
Беспощадный и недалекий, самоотверженный и неприхотливый, он был, в сущности, предшественником будущих поколений самых разных ниспровергателей. Их ждали тюрьмы, ненависть врагов, иногда измена друзей. Долгий страдальческий путь.
22
Прошло года полтора. Настала зима 1870 года. В Петербурге на одной из улиц случайно встретились Паклин, маленький, хроменький, седеющий и дама довольно полная, высокого роста в темном суконном плаще.
"- Машурина? - промолвил он вполголоса.
Дама величественно измерила его взором и, не сказав ни слова, пошла дальше.
"
Дама ответила по-итальянски, но с чисто русским акцентом, что она "контесса, (т. е. графиня) Рокко ди Санто-Фиума".
"- Ну что контесса... какая там контесса... Зайдите, поболтаемте...
Он тут же упомянул, что был приятелем Нежданова.
- Да где вы живете? - спросила вдруг по-русски итальянская графиня. - Мне некогда".
Машурину за рубежом снабдили паспортом на имя некоей итальянской графини, недавно умершей. Она нисколько не изменилась. Та же короткая стрижка; даже платье то же самое, что было на ней два года назад. "Но в глазах ее теперь была какая-то недвижная печаль". Всю жизнь она, грубая, некрасивая, одинокая, была к Нежданову неравнодушна и никогда в этом не признавалась ни ему, ни может быть, даже себе.
Паклин, как всегда, говорил много.
"- Он все сжег - и стихи свои сжег, - рассказывал он о Нежданове. - Вы, может быть, не знали, что он стихи писал? Мне их жаль; я уверен - иные должны были быть очень недурны. Все это исчезло вместе с ним...
Зато Сипягины, ... - эти теперь наверху могущества и славы!.. Говорят, у них в доме такой высокий тон! Все о добродетели толкуют!!"
- Соломин! - воскликнул Паклин. - Этот молодцом. Вывернулся отлично. Прежнюю-то фабрику бросил и лучших людей с собой увел. Теперь, говорят, свой завод имеет - небольшой - где-то там, в Перми, на каких-то артельных началах. Этот дела своего не оставит! Он продолбит! Он молодец!.. А главное: он не внезапный исцелитель общественных ран. Потому ведь мы, русские, какой народ? Мы все ждем: вот, мол, придет что-нибудь или кто-нибудь --и разом нас излечит, все наши раны заживит, выдернет все наши недуги, как больной зуб!"
"- Ну, а та девушка, - спросила она, - я забыла ее имя, которая тогда с ним - с Неждановым - ушла?
- Марианна? Да она теперь этого самого Соломина жена. Уж больше года, как она за ним замужем. Сперва только числилась, а теперь, говорят, настоящей женой стала. Да-а".
23
"С тех пор как Паклин вернулся в Петербург, он видел очень мало людей, особенно молодых". Проявлял осторожность, да и ему подчас не доверяли. Он так рад был, что подвернулась хотя бы Машурина и "заговорил, заговорил"...
"Досталось же Петербургу, петербургской жизни, всей России! Никому и ничему не было ни малейшей пощады! Машурину все это занимало весьма умеренно; но она не возражала и не перебивала его... а ему больше ничего и не требовалось.
- Да-с, - говорил он, - веселое наступило времечко, доложу вам! В обществе застой совершенный"...
Они пили чай.
"- Ну так вот что я хотел вам сказать, - продолжат Паклин изливать душу. - Вы вот от Соломине отозвались сухо. А знаете ли, что я вам доложу? Такие, как он - они-то вот и суть настоящие. Их сразу не раскусишь, а они - настоящие, поверьте; и будущее им принадлежит. Это - не герои; ... это - крепкие, серые, одноцветные, народные люди. Теперь только таких и нужно!.. Помилуйте: человек с идеалом - и без фразы; образованный - и из народа; простой - и себе на уме... Какого вам еще надо?
- И вы не глядите на то, - продолжал Паклин, -... что у нас теперь на Руси всякий водится народ... Не глядите на все это..., настоящая исконная наша дорога - там, где Соломины...
"- Я хотела спросить у вас, Паклин, нет ли у вас какой-нибудь записки Нежданова - или его фотографии?"
Он подарил ей фотографию. "Машурина быстро, почти не взглянув на нее и не сказав спасибо, но покрасневши вся, сунула ее в карман, надела шляпу и направилась к двери.
- Вы уходите? - промолвил Паклин. - Где вы живете по крайней мере?
- А где придется.
- Ну, скажите, пожалуйста, хотя одно: вы все про приказанию Василия Николаевича действуете?
- Или вами распоряжается безымянный какой?
- А может и безымянный!"
Паклин долго стоял перед закрывшейся дверью.
- "Безымянная Русь!" - сказал он наконец".
Но реален ли Соломин? Не слишком ли он "положительный", "правильный"? Может быть, долго еще надо было над ним работать, чтобы он стал вполне живым, чтобы выразить с его помощью смысл и суть человеческой жизни на все последующие времена.
24
Итак, о чем эта книга? Зачем она?
Новь - поднятая плугом целина. Роман "Новь" - попытка изобразить народничество и "хождение в народ", раскрыть эту тему "глубоко забирающим плугом", а не "поверхностно скользящей косой". Еще не раз его, быть может, следовало переписать, отсекая все лишнее, углубляя суть. Но... не удалось.
Так о чем этот роман?
Разные задачи виделись тогдашним народникам и вообще разночинной интеллигенции.
Свержение самодержавия путем крестьянской революции! Возникали организации "Земля и воля", потом "Черный передел", "Народная воля"... Членом "Земли и воли" и потом "Народной воли" была, например, Софья Перовская, организатор и участница покушения на Александра II, повешенная в 1881 году.
И наряду с террористами - либеральное народничество... "Теория малых дел", которая вместо революционных, насильственных методов борьбы, призывала интеллигенцию работать в земстве, школах, на предприятиях - в реальной повседневности способствовать улучшению нравов и всей жизни.
"Я не верю в нашу интеллигенцию..., - писал впоследствии Чехов. - Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России, там и сям - интеллигенты они или мужики, - в них сила, хотя их и мало". Один из таких людей - Соломин, еще не сумевший стать характерным, типичным для своего времени, но предвосхитивший нечто важное для всеобщего спасения. Он скромно и ненавязчиво, в меру своих сил делает жизнь окружающих светлей, приносит им несомненную пользу. Когда такие люди, а не знаменитые "кумиры толпы" будут в почете, в центре всеобщего внимания, - приблизится земное Царство Божье.
1876