Фауст, траг. Соч. Гёте. Перевод первой и изложение второй части
М. Вронченко. 1844. Санкт-Петербург
Появление нового перевода «Фауста»
вековых творений, подобных «Фаусту», или весьма легок, или весьма труден… В первом случае стоит только «воскурить фимиам», употребить восторженные восклицания и т. д.: благо произведение великое, так уж и нечего толковать о нем! Большею частью так и поступают наши господа-критики. Но эти господа забывают, что ни одно великое творение не упало на землю, как камень с неба; что каждое из них вышло из глубины поэтической личности, которая только потому и удостоилась такого счастия, что весь смысл современной жизни отразился в ней не одними преходящими отголосками, но целым, иногда довольно мучительным, развитием характера и таланта; что чем выше, проще и нераздельнее произведение, тем сложнее и разнообразнее условия и процесс его возникания… С другой стороны, вовсе не нужно дойти до сознания этого процесса, чтоб вполне наслаждаться великим произведением, точно так же, как не нужно знать химический состав какого-нибудь прекрасного цветка, чтоб быть в состоянии любоваться им; непосредственная, несомненная, общепонятная красота — необходимая принадлежность всякого художественного создания. Но если уж человеческий дух решится понять и оценить то, чем он пленяется невольно, дознаться причин собственного наслаждения, то непростительно ему остановиться на полдороге: бесстрашная добросовестность и отчетливость до конца — вот главные достоинства критики в обширном смысле, которая, несмотря на вопли ее противников, никому еще не сделала зла. Мы не говорим о самолюбивой, робкой или ограниченной критике людей, которым не хочется быть просто непосредственными натурами и между тем страшно или тяжело дойти до результатов собственных размышлений, — людей, которые целый век твердят дважды-два и никогда не скажут четыре или скажут, наконец, пять и будут хитро и многословно доказывать, что оно иначе и быть не могло… Мы говорим о дельной критике. Вследствие всего сказанного о духе нашей публики мы надеемся удовлетворить ее потребностям, представив ей сначала в коротких словах род исторического изыскания о том, когда, как и почему возникла и созрела мысль о «Фаусте» в душе поэта, а потом и собственное наше воззрение на «Фауста». Историческое изыскание может иногда с успехом заменить чисто логические рассуждения, потому что ничего не может быть логичнее исторического развития, ясно и добросовестно представленного. Мы, бесспорно, можем ошибиться в наших выводах, но уже Лафонтен сказал
Гёте в записках своих
Жизнь каждого народа можно сравнить с жизнью отдельного человека, с той только разницей, что народ, как природа, способен вечно возрождаться. Каждый человек в молодости своей пережил эпоху «гениальности», восторженной самонадеянности, дружеских сходок и кружков. Сбросив иго преданий, схоластики и вообще всякого авторитета, всего, что приходит к нему извне, он ждет спасения от самого себя; он верит в непосредственную силу своей натуры и преклоняется перед природой как перед идолом непосредственной красоты. Он становится центром окружающего мира; он (сам не сознавая своего добродушного эгоизма) не предается ничему; он всё заставляет себе предаваться; он живет сердцем, но одиноким, своим, не чужим сердцем, даже в любви, о которой он так много мечтает; он романтик, — романтизм есть не что иное, как апофеоза личности. Он готов толковать об обществе, об общественных вопросах, о науке; но общество, так же как и наука, существует для него — не он для них. Такая эпоха теорий, не условленных действительностью, а потому и не желающих применения, мечтательных и неопределенных порывов, избытка сил, которые собираются низвергнуть горы, а пока не хотят или не могут пошевельнуть соломинку, — такая эпоха необходимо повторяется в развитии каждого; но только тот из нас действительно заслуживает название человека, кто сумеет выйти из этого волшебного круга и пойти далее, вперед, к своей цели. Подобная романтическая эпоха настала для Германии во время юности Гёте. Появилось множество так называемых гениальных молодых людей; молодость, непосредственность, природа, самобытность — эти слова звучали в устах у каждого; никому бы в голову не пришло тогда написать «Разбойников» — потому что всякого занимали только собственные радости и страдания, — но многие надеялись попасть прямо в Шекспиры; в то время Виланд
Когда нам случалось
Эти слова Гёте относятся, правда, к кружку страсбургских его приятелей, но он был тогда самым полным представителем молодого поколения; те из его современников, которые шли по другой дороге, не оставили следа своего существования, то есть заблуждались; притом же первые произведения Гёте тотчас поразили и увлекли толпу читателей.
В то самое время, около семидесятых годов, жил на берегах Рейна, то в Страсбурге, то во Франкфурте, молодой человек, которому суждено было выразить собой всю сущность своего народа и своего времени, — Вольфганг Гёте. Биография его до того известна всему читающему миру, что мы считаем себя вправе вовсе умолчать о ней, тем более что она была уже предметом довольно обширной статьи в нашем журнале[15]. Но постараемся в немногих чертах изобразить его личность. Он был — поэт по преимуществу, поэт и больше ничего. В этом, по нашему мнению, состоит всё его величие и вся его слабость. Он был одарен всеобъемлющим созерцанием; всё земное просто, легко и верно отражалось в душе его. С способностью увлекаться страстно, безумно он соединял в себе дар постоянного самонаблюдения, невольного поэтического созерцания своей собственной страсти; с бесконечно разнообразной и восприимчивой фантазией — здравый смысл, верный художнический такт и стремление к единству. Он сам был весь целый, весь — как говорится — из одного куска; жизнь и поэзия не распадались у него на два отдельные мира; его жизнь была его поэзией, его поэзия была его жизнью… «Я, — писал он к графине Штольберг, — даю своим ощущениям превращаться в способности, способностям дорастать до таланта»
Но Гёте был немец — немец <во>семнадцатого столетия
Не считаем нужным излагать здесь содержание «Фауста»: вероятно, оно известно каждому из читателей. Приступаем прямо к оценке трагедии Гёте.
«Фауст» есть чисто человеческое, правильнее — чисто эгоистическое произведение. Германия в то время вся распадалась на атомы; каждый хлопотал о человеке вообще, то есть в сущности — о своей собственной личности. Фауст, с начала до конца трагедии, заботится об одном себе. Последним словом всего земного для Гёте (так же, как и для Канта и Фихте) было человеческое я… И вот это я, «И псу не жить, как я живу», — говорит Фауст)
в переводе (не совсем удачном) г. Вронченко:
Не является ли нам Фауст скептиком с самых первых слов своих? И самая его попытка «отважно обратить свой тыл к прекрасному земному солнцу» не есть ли последний, отчаянный и ложный порыв к свободе и гармонии? Сам Фауст — не тот же ли Мефистофель в своем разговоре с Вагнером, этим немцем par excellence[17]«филистера»? Наконец, он, Мефистофель, не есть ли необходимое, естественное, неизбежное дополнение Фауста?.. И не выговариваются ли в его речах задушевные наклонности и убеждения самого Гёте? Да и сам Мефистофель часто — не есть ли смело выговоренный Фауст?
Гёте начал писать свою трагедию весьма рано, прежде «Гёца фон Берлихингена» и «Вертера»
И, пользуясь этим, у плохих стихотворцев воображаемым, у хороших — действительным преимуществом, авторы до того надоели нам воспеванием своих страданий, что поневоле захочется сказать даже лучшему из них:
Но от поэзии уйти невозможно; слова, сказанные нами, тоже стих, тоже произнесены поэтом…
Итак, Гёте писал своего «Фауста» без всякого плана. Он бросал стихи на бумагу, как невольные признания мыслящего и страстного поэта-эгоиста. В его время, в то переходное, неопределенное время позволительно было поэту быть только человеком; старое общество еще не разрушилось тогда в Германии; но в нем было уже душно и тесно; новое только что начиналось; но в нем не было еще довольно твердой почвы Для человека, не любящего жить одними мечтаниями; каждый немец шел себе своим путем и либо не признавал никакой обязанности, либо своекорыстно или бессмысленно покорялся существующему порядку вещей. Посмотрите, какую жалкую роль играет народ в «Фаусте»! Это — народ (вспомните сцену, когда Фауст гуляет с Вагнером, и сцену в погребе Ауербаха) вроде народа на картинах Теньера и Остада
— эгоист, эгоист теоретический; самолюбивый, ученый, мечтательный эгоист. Не науку хотел он завоевать — он хотел через науку завоевать самого себя, свой покой, свое счастие. Упорной односторонностью его отвлеченной натуры проникнута вся трагедия, исключая величавого появления Духа Земли в начале первой сцены. В громовых его словах слышится нам голос Гёте-пантеиста, того Гёте, который вне страстного разнообразия человеческого мира признавал одну безразличную, спокойную «субстанцию» Спинозы и уходил в нее как в свое «убежище» (in sein Asyl), когда собственная личность начинала ему надоедать. Эгоизм Фауста особенно проявляется в отношениях его к Гретхен. Наскучив бесплодностию и безотрадностию уединенной жизни, Фауст хочет (в переводе г. Вронченко):
Он жаждет:
И вот, обновив при помощи ведьмы свое подержанное тело, Фауст встречается с Гретхен. О самой Гретхен мы не будем много распространяться: она мила, как цветок, прозрачна, как стакан воды, понятна, как дважды два — четыре; она бесстрастная, добрая немецкая девушка; она дышит стыдливой прелестью невинности и молодости; она, впрочем, несколько глупа. Но Фауст и не требует особенных умственных способностей от своей возлюбленной (и потому мы теперь же не можем не заметить г-ну переводчику, что он, при первой встрече Фауста с Гретхен, напрасно заставляет его говорить про нее:
В подлиннике сказано: «Und etwas Schnippisch doch zugleich…» Schnippisch — непереводимое слово: оно скорее значит — жеманна в хорошем смысле… но ни в коем случае не умна).
Фауст знакомится с ней решительно и смело, как все гениальные люди; Гретхен в него влюбляется тотчас. Фауст является в ее комнату, восторженно, страстно мечтает о ней — и уходит, глубоко тронутый, не позабыв, однако ж, оставить ей подарок; потом сходится с ней у Марты; но уже сам перед этим свиданьем задал себе вопрос:
У Марты Гретхен сознается ему в любви (нам нечего говорить, что все эти сцены — верх совершенства)…И Фауст, — счастливец Фауст спешит, вы думаете, к наслажденью? Нет, он спешит в леса предаваться новым мечтаниям и благодарит Могучего Духа за то, что он дал ему способность проникнуть в грудь природы, как в сердце друга… Кстати, мы должны обратить внимание читателя на одну весьма важную ошибку г-на переводчика. В своем «Обзоре обеих частей „Фауста"» он говорит следующее:
«Маргарита падает… Вслед за тем опомнившийся Фауст покидает свою жертву, удаляется в пустыню, предается там созерцанию природы и собственной души своей»
Фауст
и далее:
Эти слова, неизъяснимо трогательные в устах девушки, которая действительно, по словам г. Вронченко, едва ли понимает, что значит «падение женщины», находятся в сцене, которая следует за сценой Фауста в лесу. За этой сценой находится песенка Гретхен, это дивное излияние страстной и стыдливой тоски, которая, несмотря почти на детскую простоту содержания, вероятно никем и никогда не будет даже удовлетворительно передана… За разговором Фауста с Гретхен о религии следует ее падение… и вот — всё кончено… Гретхен сокрушается под бременем своего горя, а Фауст отправляется на Брокен, где с ним разговаривают разные аллегорические лица. Проклятия его, когда он узнает от Мефистофеля, что Гретхен находится на краю гибели, просто отвратительны: он обвиняет других, когда он сам первый виноват или, пожалуй, не виноват, но тогда ему не из чего и горячиться. А последняя сцена в тюрьме…
Многие толковали и толкуют до сих пор, что Гёте не без глубоко обдуманного намерения — именно так кончил своего «Фауста»; но нам кажется, что вся первая часть «Фауста» прямо вылилась из души Гёте и что он начал «обдумывать», «округлять» и художнически «оканчивать» свое творение, когда принялся писать вторую часть. Вся первая часть «Фауста», как произведение в высшей степени гениальное, проникнута бессознательной истиной, непосредственным единством. Действительно, размышляя о «Фаусте», вы чувствуете, что в нем всё необходимо, нет ничего лишнего; но ясно ли сознавал сам Гёте гармонию своего произведения? — предоставим другим разбирать психологически этот вопрос.
«Фауст» (мы говорим о первой части) разделяется в наших глазах на две половины: первая представляет зрелище вечной, внутренней борьбы личного духа; в другой разыгрывается перед нами трагикомедия любви. В обеих видим человека, который без веры в счастие стремится к нему. И что ж? Ни собственные убеждения, ни близость другого существа, ни знание, ни любовь, ничто не может заставить его сказать мгновению: «Не улетай! ты так прекрасно…»
«Фауст» — великое произведение. Оно является нам самым полным выражением эпохи, которая в Европе не повторится, — той эпохи, когда общество дошло до отрицания самого себя, когда всякий гражданин превратился в человека, когда началась, наконец, борьба между старым и новым временем и люди, кроме человеческого разума и природы, не признавали ничего непоколебимого. Французы на деле осуществили эту автономию человеческого разума; немцы — в теории, в философии и поэзии. Немец вообще не столько гражданин, сколько человек; у него чисто человеческие вопросы предшествуют вопросам общественным; эпоха, о которой мы говорили выше, вполне соответствовала коренному направлению германского народа, и вот явился поэт, которого недаром упрекали в совершенном отсутствии всяких гражданских убеждений и называли язычником, — поэт, который только потому был немец, что одному немцу дано быть просто человеком, и который из глубины своей всеобъемлющей, но глубоко эгоистической натуры извлек «Фауста». Большая часть «Фауста» была им написана до 1776 года, то есть до переселения в Веймар, где он в течение восьми лет предавался буйной и разгульной жизни, потешался над всем и над всеми (что не помешало ему, однако ж, сделаться Geheimrath’ом[22]) и вообще жил, как говорится, гениально. Бёттихер и другие оставили нам несколько описаний тогдашнего его житья-бытья
Мы назвали «Фауста» эгоистическим произведением… но могло ли быть оно иначе? Гёте, этот защитник всего человеческого, земного, этот враг всего ложно-идеального и сверхъестественного, первый заступился за права — не человека вообще, нет — за права отдельного, страстного, ограниченного человека; он показал, что в нем таится несокрушимая сила, что он может жить без всякой внешней опоры и что при всей неразрешимости собственных сомнений, при всей бедности верований и убеждений человек имеет право и возможность быть счастливым и не стыдиться своего счастия. Фауст не погиб же. Мы знаем, что человеческое развитие не может остановиться на подобном результате; мы знаем, что краеугольный камень человека не есть он сам, как неделимая единица, но человечество, общество, имеющее свои вечные, незыблемые законы. Первая протестация человека против сверхъестественности в художестве должна была носить резкий отпечаток исключительности и эгоизма одностороннего. «Мы не имели, — говорит Гёте в своих записках
«Фауста» не представляла нам ничего подобного. Да и каким образом может человек, не выходя из сферы лично человеческого, дойти до полного округления своего существования? Этот вопрос мы и теперь разрешить не в силах: что же тогда? Но Гёте жил, и жил долго; после первых восьми лет буйной веймарской жизни наступила для него эпоха «успокоения» и «пластичности»… «Фауст» — это страстное неокругленное произведение его первой молодости не давало ему покоя; он принялся оканчивать свою трагедию — он задумал вторую часть. Поэтическая способность восприимчивости и воссоздания, которая всегда была так сильно развита в душе Гёте, наконец стала ему дороже самого содержания, самой жизни; он вообразил себе, что стоит на высоте созерцания, между тем как смотрел на всё земное с высоты своего холодного, устарелого эгоизма. Он гордился тем, что все великие общественные перевороты, которые совершались вокруг него, не возмутили ни на мгновение его душевной тишины; он, как утес, не давал уносить себя волнам — и остался назади своего века, хотя его наблюдательный ум старался оценить и понять все замечательные современные явления, — но ведь одним умом не поймешь ничего живого. Он был прав перед самим собою, он не изменил себе, и сограждане его, немцы, даже молодые, любовались им и толпились вокруг него, подобострастно повторяя его вычурно-старческие изречения. Вся жизнь человеческая являлась ему аллегорией, и вот он написал свою великую (правильнее — длинную) аллегорию: вторую часть «Фауста». Суд над этой второй частью
«Какое дело нам, страдал ты или нет?..» Но теперь, переходя собственно к разбору перевода г. Вронченко, не можем не сознаться, что всякий истинно великий поэт имеет право сказать нам, профанам: «Какое дело мне — нравлюсь ли я вам, или нет?» Мы укоряем его в односторонности, в том, что он не удовлетворяет современным требованиям, но талант — не космополит: он принадлежит своему народу и своему времени. Он имеет право существовать, не дожидаясь суждения других. Счастлив тот, кто может свое случайное создание (всякое создание отдельной личности случайно) возвести до исторической необходимости, означить им одну из эпох общественного развития; но велик тот, кто, подобно Гёте, выразил собою всю современную жизнь и в созданиях, в образах проводит пред глазами своего народа то, что жило в груди каждого, но часто не могло высказаться даже словом… Одно лишь настоящее, могущественно выраженное характерами или талантами, становится неумирающим прошедшим…
В старинных учебниках находится всегда параграф о пользе той науки, о которой идет речь. Вероятно, читатели избавят нас от обязанности доказывать пользу перевода «Фауста» на русский язык. Труд г. Вронченко достоин уважения и благодарности, хотя мы уже теперь принуждены сознаться, что его никак нельзя считать окончательным. Но только со времени появления этого перевода наша публика познакомится с «Фаустом» Гёте. Мы боимся одного… мы боимся так называемого succès d’estime[23], потому что труд г. Вронченко лишен именно того, что по справедливости нравится читателям, — лишен всякого поэтического колорита. А нам бы весьма хотелось, чтоб русская публика прочла — и прочла со вниманием «Фауста»! Несмотря на свою германскую наружность, он может быть понятней нам, чем всякому другому народу. Правда, мы, русские, не через знание стараемся достигнуть жизни; все наши сомнения, наши убеждения возникают и проходят иначе, чем у немцев; наши женщины не походят на Гретхен; наш бес — не Мефистофель… Нашему здравому смыслу многое в «Фаусте» покажется странным и вычурным (например, золотая свадьба Оберона и Титании
Г-н Вронченко, кроме перевода первой части «Фауста» и изложения второй, поместил в своей книге довольно длинную статью под заглавием: «Обзор обеих частей „Фауста“».
«Обзоре» неприятно поражает читателя какое-то странное озлобление против философии и разума вообще и против немецких ученых в особенности. Г-н Вронченко называет их «толковниками» и уверяет, «что нет сомнения, и из Бовы-Королевича выйдет подтверждение какой угодно философической системы». Мы очень хорошо знаем, что у каждого народа есть свои слабости; знаем, что, например, вторая часть «Фауста» подала повод некоторым ограниченным головам написать длинные и хитросплетенные книги и что эти книги читались, потому что добросовестные немцы всё читают, мы даже готовы сознаться, что творения гг. Рётчера, Гёшеля
(Т. е. человек заблуждается, пока только стремится).
Г-н Вронченко перевел этот стих следующим образом:
И на этом явно неточном переводе он основывает все дальнейшие свои выводы! Вот собственные слова г. переводчика: «Что автор себе предположил касательно хода и окончания пиесы? На это находим в Прологе ответ самый положительный. Мефистофель будет вести Фауста своим путем, но до цели своей не достигнет: Фауст найдет путь истинный — найдет именно тогда, когда перестанет мудрствовать. Заметим это последнее положение… оно неизбежно истекает… из того, что «мудрствуя, нельзя не заблуждаться»
(Т. е. я бы желал здесь чему-нибудь дельному научиться);
г. Вронченко переводит:
между тем как слова «голову набить» явно противоречат робкому, неопытному и смиренному характеру ученика. Далее, на стр. 88, он заставляет того же ученика спросить у чёрта:
а у Гёте сказано:
и т. д. Ненависть к «мудрствованию» побеждает в почтенном переводчике собственную его добросовестность, не подлежащую никакому сомнению; он переводит неверно… не переставая руководиться здравым рассудком. Читатель легко поймет из всего нами сказанного выше, что мы совершенно не согласны с г. Вронченко насчет его воззрения на Фауста, Мефистофеля и т. д. — не потому, что оно слишком просто, а потому, что оно слишком сложно и хитро. Мы, подобно г. переводчику, не любим ни толкований, ни аллегорий, ни комментариев: нас занимает одно чисто человеческое, одно просто истинное; г. переводчик говорит, что Мефистофель есть «олицетворенное отрицание», и мы вполне согласились бы с ним, если б он удовлетворился своим определением и постарался вникнуть поглубже в собственные слова; но вдруг то же самое «олицетворенное отрицание» является у г. переводчика каким-то личным, капризным духом, чем-то вроде Бертрама в «Роберте-Дьяволе»
А слова Мефистофеля (неудовлетворительно переведенные г. Вронченко):
T. e.: И если б он даже чёрту не отдался — он бы все-таки погиб
На стр. 387: «Бертрам… виноват, — Мефистофель не мог иметь охоты попасть под власть Фауста умышленно, а Фауст не только не желал но и не думал о нем вовсе»…
На стр. 391: «Мефистофель (познакомив Фауста с Гретхен)
Не можем не заметить почтенному переводчику, что он сам опять немного «мудрствует» насчет любви Фауста к Гретхен…
На стр. 393: «Фауст Маргариту — покидает потому, что с любовью стал знать и жалость, видеть преступность » и т. д.
А вот оценка поэтического таланта Гёте (на стр. 418):
«Он во всяком сочинении за важное и главное почитал сущность, единство, смысл, направление… всё же остальное, отделку и язык, одеждою, которая может быть сделана так или иначе, лучше или хуже, без значительного влияния на достоинства целого».
Неужели это похоже на Гёте, на пластического, пантеистического Гёте, который не допускал разъединения идеи и формы, на того Гёте, который сказал:
и в глазах которого форма, эта внешняя одежда, по словам г. Вронченко, относилась к идее, как тело к душе! Сверх того, на стр. 375 сказано: «Если слушать мистиков, то Фауст ясно и неоспоримо написан в духе мистицизма»; мы покорнейше попросили бы г. переводчика назвать нам этих мистиков по именам… На стр. 427 г. переводчик, говоря об открытиях Гёте, уверяет, что ни одно из мнимых его открытий не признано за дельное и что «все они в ученом мире уже забыты — разумеется само собою»
удался г. Вронченко его, повторяем, добросовестный и благонамеренный труд. Всякий перевод назначен преимущественно для не знающих подлинника. Переводчик не должен трудиться для того, чтоб доставить знающим подлинник случай оценить, верно или неверно передал он такой-то стих, такой-то оборот, он трудится для «массы». Как бы ни была предубеждена масса читателей в пользу переводимого творения, но и ее точно так же должно завоевать оно, как завоевало некогда свой собственный народ. Но на массу читателей действует одно несомненно прекрасное, действует один талант; талант, творческий дар, необходим переводчику; самая взыскательная добросовестность тут недостаточна. Что может быть рабски добросовестнее дагерротипа? А между тем хороший портрет не в тысячу ли раз прекраснее и вернее всякого дагерротипа? Заслуга переводчика чрезвычайно велика, но только тогда, когда ее действительно нельзя не признать заслугой. Многие не совсем бездарные, но и не даровитые люди охотно принимаются за переводы; переводя, они избавляются от необходимости прибегать к собственной изобретательности (которая, может быть, уже не раз изменила им); они имеют перед собой готовый материал, и между тем всё же они как будто создают, как будто сочиняют. Но не такими воображаем мы себе истинно хороших переводчиков. Такие натуры попадаются довольно редко. Их нельзя назвать самостоятельными талантам», но они одарены глубоким и верным пониманием красоты, уже выраженной другим, способностью поэтически воспроизводить впечатления, производимые на них любимым их поэтом; элемент восприимчивости преобладает в них, и собственный их творческий дар отзывается страдательностью, необходимостью опоры. Они по большей части бывают люди с тонким вкусом, с развитой рефлексией. Таков был Шлегель
… И действительно, именно эти слова неверно передают подлинник…
У Гёте сказано:
то есть:
Как горько повторение этого слова «пыль»! Как грустно звучит последнее слово «begräbt»!.. Нам скажут: перевесть «Фауста» чрезвычайно трудно… Согласны; но посредственность неприятна везде, даже и в переводах.
— какою верностью. Мы не чувствуем единой, глубокой, общей связи между автором и переводчиком, но находим много связок, как бы ниток, которыми каждое слово русского «Фауста» пришито к соответствующему немецкому слову. В ином случае даже самая рабская верность неверна. Например, Маргарита говорит у г. Вронченко о Мефистофеле: «Он мне противен в сердца глубине…»
Впрочем, и у г. Вронченко, кроме речей Мефистофеля, большей частию удавшихся, находятся места, переданные художнически. Мы уверены, что все читатели «Фауста» отрадно отдохнут на следующих стихах (стр. 46):
Прекрасно… О, si sic omnia![27] Мы сказали выше, что, по нашему понятию, напрасно г. переводчик заставил Мефистофеля глумиться что во всех патетических местах г. переводчик прибегает к славянским словам, к риторической напыщенности, везде неуместной и охлаждающей читателя, но в особенности в «Фаусте». Одно из главных достоинств Гёте, даже в сравнении с Шиллером, состоит в энергически-страстной простоте его слога: в самом «Тассе», в «Ифигении», несмотря на художническую, иногда изысканную отделку стиха, находится гораздо менее архаизмов, чем в позднейших сочинениях Шиллера, потому что у Гёте талант непосредственно вырос из собственной, ежедневной его жизни и весь был проникнут чувством действительности. Ссылаемся на сказанное уже нами о совместимости страстных порывов в душе Гёте с чрезвычайно тонкой и развитой способностью самонаблюдения. Но, например, в первой сцене «Фауста» узнает ли кто патетические, стремительные стихи Гёте в следующих неповоротливых стихах:
(стр. 39–40).
Вообще г. переводчик употребляет множество слов либо устарелых, либо даже нерусских. Слова: «возмогу», «почто», «днесь», «перси», «нарицать», «зане», «некий», «млада» и т. п. попадаются часто… Фауст говорит (стр. 28) Духу:
Сверх того, встречаются слова и обороты вроде следующих: «однак», «враздробь», «никто не весть», «а что творила», «дхновение», «пялиться» и т. д. и т. д.; существительное в родительном падеже беспрестанно стоит перед тем словом, от которого оно зависит; например:
Притом мы принуждены повторить, что у г. переводчика нет стиха. Например, возьмите известное Посвящение «Фауста». Оно написано у Гёте пятиямбным стихом с цезурой, исключая трех стихов:
и вы чувствуете, что отсутствие цезуры как бы условлено самим содержанием этих трех стихов. У г. Вронченко все стихи Посвящения без цезуры и довольно тяжелы… Многим, может быть, наши замечания покажутся мелкими придирками; но мы хотим доказать людям, одаренным музыкальным ухом, что почтенный переводчик едва ли обладает тем чувством гармонии, которое дается каждому поэту. Смысл подлинника передан почти везде верно, исключая некоторых добровольных отступлений и нескольких недобровольных ошибок. В числе первых находятся такие, за которые мы не почитаем себя вправе порицать г. Вронченко, хотя нам кажется, что лучше было бы вовсе пропустить иные места (как, например, речь Мефистофеля во втором прологе и т. д.); но попадаются и такие, в которых явно высказывается либо презрение кмудрствованию, либо неуместное желание усилить краски. Например, Фауст у Гёте говорит: «напрасно станет (trockes Sinnen) разгадывать эти священные знаки»; у г. Вронченко:
Фауст у г. Вронченко называет Вагнера «ослом» и «глупцом»; Мефистофель толкует о «покойчике» Маргариты
«Вскипает море широкими струями у подножья скал»; на стр. 67: «Там славословие (?) с чистой любовию…» и т. д. и т. д. Встречаются даже ошибки, показывающие незнание языка — не книжного, а разговорного. Вот некоторые из них. На стр. 66: «gute Mähr sagen» совсем не значит: «рассказать сказочку», а просто «поболтать»; на стр. 96 г. Вронченко почел одно весьма обыкновенное выражение: «aus dem letzten Loch pfeifen» («быть при последнем издыхании» — слово в слово: «свистать из последней дырочки») за непристойность и, с важностью добросовестного переводчика, перевел это выражение… как? — извольте справиться сами, почтенный читатель…
На стр. 168:
у Гёте сказано: «слово, названье» (Name). Природа «aus dem vergriffennen Büchelchen» — переведены: «по книжке наобум» вместо: «по захватанной (от употребления запачканной, старой) книжке». Г-н переводчик смешал слова: «ergreifen» и «vergreifen»! На стр. 221— почему слова Мефистофеля: «Vorbei, voibei!» («мимо, мимо!») переведены: «пускай их! едем»? и т. д. По крайней мере рифма этого не требовала.
Неточных выражений также попадается чрезвычайно много. Кстати: напрасно г. Вронченко говорит в предисловии: «в примечаниях означены отступления»… не все отступления означены в примечаниях! Сверх того, мы твердо убеждены, что ни один читатель не запомнит четырех стихов сряду из перевода г. Вронченко. Может ли, например, следующее четверостишие лечь кому-нибудь на память (мы уже не говорим о тех, которые знают подлинник):
Фауст
Из всего сказанного мы выводим следующее заключение: всё, что мог только сделать добросовестный и трудолюбивый переводчик, не поэт, исполнено г. Вронченко… но это всё не удовлетворяет читателя. Замечательно, что ни один перевод г. Вронченко (его «Макбет», «Гамлет»)
Мнение наше о самом «Фаусте» известно читателям; немцам пора бы оторваться от слишком исключительного поклонения «Фаусту» (мы еще недавно читали стихотворение г. Карриера, в котором он называет «Фауста» das Buch des Lebens
Печатается по тексту Т, Соч, 1880, т. I, с. 193–233, с исправлением опечаток по первой публикации.
Впервые опубликовано: 1845, т. XXXVIII, № 2, отд. V, с. 40–66.
Датируется концом 1844— началом 1845 года.
Статья Тургенева, посвященная новому переводу «Фауста» Гёте, вызвала большой интерес в литературно-общественных кругах. Принципиальное значение статьи состояло в том, что в ней был подведен итог критического переосмысления исторического значения и сущности творчества Гёте, начатого на страницах «Отечественных записок» Герценом и Белинским.
«Менцель, критик Гёте» (1840) величие Гете как художника Белинский видел в том, что «в дивных образах осуществляет он божественную идею для ней самой, а не для какой-либо внешней и чуждой ей цели» т. III, с. 399). С этой точки зрения и «Фауст» истолковывался им как драма, в которой воспроизведена «жизнь субъективного духа, стремящегося к примирению с разумною действительностью» (там же, с. 416). Герцен, не разделявший «примирительных» увлечений Белинского 1839–1840 гг. и воспринимавший диалектику Гегеля как «алгебру революции», относился критически к Гёте еще в 1830-е годы (см.: «Первая встреча» (1836). — Герцен, т. I, с. 108–126). Поэтому закономерно, что именно с «Записок одного молодого человека» (1840) Герцена началась в «Отечественных записках» переоценка творчества Гёте, вызванная формированием нового революционно-демократического направления в русской критике. Окончательно отказавшись от «примирения с действительностью» и «раскланявшись» с «философским колпаком» «Егора Федоровича» (т. е. Гегеля, см.: т. XII, с. 22–26), Белинский так же резко изменил свое отношение к Гёте.
Переоценка Гёте в формирующейся революционно-демократической критике шла в двух направлениях. С одной стороны, были вскрыты слабые стороны Гёте как человека, порожденные и обусловленные историческими чертами немецкой общественно-политической и культурной жизни XVIII в. (его «филистерство», оторванность от общественной практики); с другой стороны, творчество Гёте было осмыслено по-новому, с точки зрения близости его к реалистическому искусству (см.: Жирмунский –367).
«Царь внутреннего мира души, поэт по преимуществу субъективный и лирический, Гёте вполне выразил собою созерцательную, аскетическую сторону национального духа Германии, а вместе с нею необходимо должен был вполне выразить и все крайности этой стороны. Чуждый всякого исторического движения, всяких исторических интересов, обожатель душевного комфорта до бесстрастия ко всему, что могло смущать его спокойствие — даже к горю своего ближнего, немец вполне, которому везде хорошо и который со всем в ладу, Гёте невыносимо велик в большей части своих лирических произведений, в своем „Фаусте“ — этой лирической поэме в драматической ферме…» т. VI, с. 182).
«Фаусте» писалась в пору тесного дружеского общения Тургенева с Белинским (см. примечания к поэме «Разговор» — наст. том, с. 468). Вполне вероятно поэтому, что в процессе работы над статьей Тургенев обсуждал с Белинским ее содержание. Именно этим и объясняется близость литературно-эстетических и философско-исторических принципов разбора «Фауста», сделанного Тургеневым, общему направлению идейных исканий Белинского начала 1840-х годов.
Статья Тургенева является образцом философской, общественно активной критики, за которую ратовал Белинский. «Фауст» Гёте для Тургенева — это произведение, пронизанное страстной, ищущей мыслью, это апофеоз борьбы человеческой личности за свои права. Однако Гёте ограничил страстные поиски Фаустом истинного смысла жизни узкой сферой «лично-человеческого», и в этом Тургенев видел причину неудачи второй части трагедии, считая, что задачей исторического прогресса является не счастье отдельной человеческой личности, но уничтожение всякой возможности нищих на земле. Он писал вслед за Белинским: «…как поэт Гёте не имеет себе равного, но нам теперь нужны не одни поэты… мы (и то, к сожалению, еще не совсем) стали похожи на людей, которые при виде прекрасной картины, изображающей нищего, не могут любоваться „художественностью воспроизведения“, но печально тревожатся мыслию о возможности нищих в наше время» (наст. том, с. 219; ср.: т. XII, с. 69).
Высказанные в статье о «Фаусте» мысли Тургенева о том, что народ, «толпа», а не только гениальные личности имеют историческое право на счастье, позволяют проследить путь идейных поисков, который привел Тургенева от романтического индивидуализма, выраженного, например, в стихотворении «Толпа» (1844), к созданию антикрепостнического цикла «Записки охотника» (1847–1852). Об этой статье, как о теоретическом введении к творчеству писателя 1840-1850-х годов, см.: –25.
Написанная под воздействием общественно-политических взглядов Белинского, статья Тургенева в то же время была важным этапом в истории истолкования «Фауста» в России. Об оригинальности и тонкости интерпретация образов трагедии Гёте в статье Тургенева, о блестящем знании им истории немецкой литературы и о глубоком ее истолковании неоднократно справедливо писали, помимо названного выше В. Жирмунского, исследователи творчества писателя (см. в частности: Клеман М. К. Пометки И. С. Тургенева на переводе «Фауста» М. Вронченко. — т. 4–6, с. 943; Бродский Н. Л. Анонимная рецензия И. С. Тургенева. — Розенкранц Е. Тургенев и Гёте. — Germanoslavica, Jahrg. II. 1932–1933. H. I, S. 77; ütz Katharina. Das Goethebild Turgeniews. Bern; Stuttgart, 1952, S. 62–63).
«Фаусте» представляет значительный интерес и потому, что, анализируя в ней достоинства и недостатки перевода Вронченко, Тургенев изложил свою теорию перевода. В библиотеке ИРЛИ хранится экземпляр книги М. Вронченко «Фауст, трагедия. Соч. Гёте» (шифр 175/8), которым Тургенев пользовался при работе над статьей. Книга испещрена многочисленными пометами Тургенева, которые свидетельствуют о том, что заключительная часть его рецензии, содержащая критический разбор перевода, была основана на тщательном изучении и сопоставлении немецкого подлинника с русским переводом. Не менее тщательно Тургенев изучил также статью М. Вронченко («Обзор обеих частей „Фауста“»), изданную в виде приложения к переводу. На полях этой статьи Тургенев сделал множество резких критических замечаний, направленных против стремления М. Вронченко интерпретировать «Фауста» Гёте с точки зрения патриархальной церковно-феодальной морали. В особенности резко осуждал Тургенев выпады М. Вронченко против философии и разума.
(Лит Насл, т. 4–6, с. 943–957) и книге В. М. Жирмунского (с. 340–341).
«Фауста» М. Вронченко появились положительные рецензии во многих периодических изданиях. И. В. Киреевский, как и Тургенев, назвал перевод «буквально верным, но далеко поэтически не верным», в то же время он похвалил М. Вронченко за то, что он «предпочел бесцветность стиха ложному колориту» (Москвитянин, 1845, ч. I, с. 10).
«Фауста»… — Первый полный перевод первой части «Фауста», принадлежащий Э. И. Губеру (1814–1847), появился отдельным изданием в 1838 г., с большим количеством цензурных изъятий (см.: Жирмунский В. Указ. соч., с. 527–533).
…уже Лафонтен сказал… — Тургенев цитирует далее посвящение «A Monseigneur le Dauphin» (1668) Лафонтена.
Гёте в записках своих… — Автобиографическое сочинение Гёте «Aus meinem Leben. Wahrheit und Dichtung» <Из моей жизни. Правда и поэзия>, работу над которым он начал, когда ему было уже более 60 лет. I–III части этого труда были опубликованы в 1811–1814 гг., последняя, IV часть — посмертно, в 1832 г.
… — Клопшток –1803) — немецкий поэт, пытался в своих произведениях выразить свободу чувства и фантазии, предвосхищая тем самым эстетическую программу «бури и натиска». Виланд (Wieland) Генрих (1733–1813) — немецкий писатель и поэт, автор религиозно-дидактических поэм, первого в Германии просветительского «романа воспитания» «Агатон» (1766) и др., переводчик Шекспира. (Lessing) Готхольд Эфраим (1729–1781) — немецкий драматург, теоретик искусства и литературный критик-просветитель.
… — Готшед (Gottsched) Иоганн Кристоф (1700–1766) — немецкий писатель и критик, представитель раннего немецкого просвещения. Будучи приверженцем французского классицизма, переводил на немецкий язык П. Корнеля, Ж. Расина, Мольера и др. (Bodmer) Иоганн Якоб (1698–1783) — швейцарский критик и поэт, в книге «Критическое рассмотрение чудесного в поэзии» (1740), полемизируя с Готшедом, придал большое значение роли чувства и воображения в народной поэзии.
…Клопшток первый заговорил — о бардах, об Армипии… — Тургенев имеет в виду так называемые «бардиты» (от слова «бард») Клопштока, его национальные драматические поэмы — «Hermanns Schlacht» (1769), «Hermann und die Fürsten» (1784), «Hermanns Tod» (1787). — латинская форма имени Германа, вождя херусков, который отразил римское нашествие на германские земли, одержав победу над легионами Вара в Тевтобургском лесу (9 г. н. э.). О Клопштоке см. у Гёте: «Правда и поэзия», ч. III, кн. 12.
…над людьми, подобными Клотцу… — Христиан Адольф Клотц –1771) — немецкий филолог, критик и журналист; выступил против ряда положений, высказанных Лессингом в трактате «Лаокоон» (1766). Лессинг воспользовался этим случаем, чтобы разоблачить его в своих «Антикварских письмах» (1768) как псевдоученого и пасквилянта.
…<которая могла ей угрожать в случае победы>… — Редакторская конъектура вызвана явным искажением фразы в первопечатном журнальном тексте, перешедшим и в издание 1880 г.
Лейбниц –1716) — немецкий философ-идеалист, математик, физик и изобретатель, юрист, историк и языковед, оказал значительное влияние на последующее развитие философии и науки.
…юмористы школы Ганса Сакса — Фишарт, Грифиус… — Сакс (Sachs) Ганс (1494–1576) — немецкий поэт, автор фастнахшпилей и шванков (масленичных народных представлений), в которых с юмором изображал крестьянский быт, распутство католических клириков, буйство ландскнехтов. Фишарт –1590) — немецкий сатирик, публицист и моралист. Изображал пороки и добродетели бюргерской среды, обличал католическую церковь и иезуитов, славил прилежание и труд горожан. Грифиус –1664) — немецкий драматург, сторонник классицизма, комедии которого однако интересны наличием в них реалистических тенденций и поисками национального колорита. Все комедии Грифиуса написаны прозой, на немецком языке, а их простонародные персонажи говорят на силезском диалекте.
Философ Вольф отказался от латинского языка. — Христиан Вольф (1679–1754) настаивал на том, что немецкий язык является вполне подходящим орудием для определения самых тонких понятий, и написал одно из своих главных сочинении («Разумные мысли о боге, о мире и о человеческой душе, а также и о всяких других предметах», 1720) на немецком языке.
…Рамлер и Глейм явились в Берлине… — Рамлер –1798) — поэт, видный участник кружка литераторов-просветителей, писал оды, переводил античных авторов. Глейм –1803) — немецкий поэт, один из основателей Галльского союза поэтов-анакреонтиков, автор «Прусских военных песен» (1788), в которых звучат мотивы национального единства немецкого народа.
…Гете назвал революцией германской литературы… — Эти слова имеются в автобиографическом сочинении Гёте «Правда и поэзия», ч. III, кн. 11; Тургенев ссылается на 26 том издания: Goethe’s Werke. Vollständige Ausgabe letzter Hand. Stuttgart und Tübingen, 1828–1830. Это издание с пометами Тургенева сохранилось в библиотеке писателя, находящейся теперь в Государствегном музее И. С. Тургенева в Орле.
…но многие надеялись попасть прямо в Шекспиры; в то время Виланд и Эшенбург познакомили с нимГерманию… — В 1762–1766 гг. Виланд сделал прозаический перевод Шекспира, который впоследствии обработал Эшенбург (1743–1820). Об увлечении Шекспиром в Германии и о его немецких переводах Гёте говорит в 11 книге (часть III) своей автобиографии.
…ландграфы преспокойно продолжали продавать своих подданных англичанам, воевавшим с непокорными американцами. — Личная свобода крестьян в Германии была провозглашена в 1807 г. Октябрьским эдиктом. Тургенев, имеет в виду войну, которую вела Северная Америка в 1775–1783 годах против английского колониального господства, закончившуюся созданием независимого государства — Соединенных Штатов Америки.
«Когда нам случалось — нашим божеством…» — Эти цитаты взяты Тургеневым из разных мест 11 книги (III части) автобиографии Гёте.
— исключением. — Мезер (1720–1794) в своих публицистических сочинениях резко критиковал бюрократическую систему деспотического государственного строя. Отстаивая патриархальные формы жизни, цеховой строй, местную обособленность, Мёзер вместе с тем указывал на экономическую необходимость преодоления раздробленности Германии.
…Отеч. Зап. 1842, тт. XX, XXI, XXII. — Имеется в виду статья К. Липперта «Гёте». — Отеч Зап, ° 1 (отд. II, с. 1–36), № 2 (с. 43–67), № 3 (с. 2-28), № 4 (с. 1-26). Подпись в № 1 «К. Л…рт», в остальных «К. Л.».
«Я, — писал он к графине Штолъберг — дорастать до таланта». — Тургенев вольно пересказывает следующее место из письма Гёте к графине Штолъберг от 13 февраля н. ст. 1775 г. (Гёте говорил о себе в третьем лице): «…weil er arbeitend immer gleich eine Stufe höher steigt, weil er nach keinem Ideale springen, sondern seine Gefühle sich zu Fähigkeiten, kämpfend und spielend, entwickeln lassen will…» <…потому что, работая, он всегда поднимается ступенью выше, потому что он не хочет сделать скачок ни к какому идеалу, а хочет, борясь и играя, дать развиться своим чувствам до способностей>.
Стоит прочесть в «Физиогномике» Лафатера восторженные строки, подписанные под его портретом. — «Физиогномические фрагменты для поощрения человеческих знаний и любви» (1775–1778) Лафатера (1741–1801) — попытка судить на основании изучения строения лица и черепа о внутренней сущности человека. Интересные сведения о работе Лафатера в этой области сообщает в своей автобиографии Гёте (см. ч. III, кн. 11). Под портретом Гёте в «Физиогномике» Лафатера сказано, что это «явный облик великого человека, по лицу которого видна его власть над людьми». Отдельные черты лица свидетельствуют, по утверждению Лафатера, о гениальности, о поэтическом чувстве и поэтической мощи человека, изображенного на портрете (см.: Physiognomische Fragmente zur Beförderung der Menschenkenntniß und Menschenliebe von Johann Caspar Lavater. Leipzig; Winterthur, 1777, Bd. III, S. 219).
…небольшая песенка Клерхен… — Песенка Клерхен из «Эгмонта» (1787). Эта песенка была переведена Тургеневым в 1840 г. (см. наст. том, с. 313).
…<во>семнадцатого столетия… — В тексте Отеч Зап — семнадцатого. Видимо, опечатка, не замеченная Тургеневым и при переиздании статьи в собр. соч. 1880 г.
…Марло (Marlowe), написал «Фауста»… — Кристофер Марло (Marlow, 1564–1593), английский драматург, написал драму «Трагическая история о жизни и смерти доктора Фауста» («Tragical History of the Life and Death of Doctor Faustus») в 1592 г. Сведения о «Фаусте» Марло Тургенев мог почерпнуть из третьего тома (с. 126–132) трехтомной истории английской дошекспировской драматургии, которая сохранилась в его библиотеке в Спасском (см.: The history of English dramatic poetry to the time of Shakespeare and Annals of the stage to the rcstoration. By J. Payne Collier, 3 v. London, 1831).
…Клингер u Ленц — сочинили каждый «Фауста». — Клингер и Ленц — немецкие писатели предромантики. Фридрих Максимилиан (Klinger, 1752–1831) написал роман: «Faust’s Leben, Taten und Höllenfahrt» (Жизнь, деяния и гибель Фауста); первое издание вышло в 1791 г. Яков Рейнгольд Ленц (Lenz, 1751–1792) напечатал в 1777 г. драматический отрывок, изображающий Фауста в аду (см.: Легенда о докторе Фаусте. М.; Л., 1958. с. 500).
…которых он так мастерски описал в своих «Записках». — Характеристики Ленца и Клингера сделаны в 14 книге третьей части автобиографии Гёте.
…оба они умерли в России… — Клингер приехал в Россию в 1780 г.; он был сначала чтецом при супруге великого князя Павла Петровича, потом последовательно директором 2-го кадетского корпуса в Петербурге и попечителем Дерптского учебного округа. Ленц
…не Гошу и не Марсо́, a одному Наполеону… — Гош (Hoche) Луи Лазар (1768–1797) и Марсо –1796) — французские генералы, вставшие на сторону Французской революции и сблизившиеся, как и Наполеон I, с якобинцами.
«И псу не жить, как я живу». — говорит Фауст). — Эти слова Фауст произносит в своем нервом монологе.
…О möch ich — mich baden! — Неточная цитата из первого монолога Фауста; у Гёте — «Ach! Könnt’ich…» и т. д.
«Гёца фон Берлихингена» и «Вертера». — Первая часть «Фауста» была начата в 1772 г… завершена в 1808 г., вторая — писалась в 1825–1831 годы. «Гёц фон Берлихинген» появился в 1773 г., «Вертер» — в 1774 г.
…жизнь, возведенная в идеал поэзии (die Wirklichkeit zum schönen Schein erhoben)… — Источник цитаты не установлен.
über alles — wie ich leide… — Цитата из заключительного монолога Тассо в драме Гёте «Торквато Тассо» (1789).
Какое дело нам, страдал ты или нет? — Цитата из стихотворения Лермонтова «Не верь себе» (1839).
…народа на картинах Теньера и Остада… — Для творчества (Teniers, 1610–1690) и (Ostade, 1610–1685) характерно изображение идиллических сцен быта: пирушек, сельских праздников, свадеб и пр. В 1830-1840-х годах с именем Тенирса, или Теньера (как его имя писали в России в первой половине XIX в.), связывалось представление об изображении в искусстве и литературе пошлой стороны жизни (см.: Данилов — 1915, № 2, с. 164–168).
Мефистофель далеко не «сам великий сатана» — из самых нечиновных». — Слова в кавычках — цитата из поэмы Лермонтова «Сказка для детей» (1840).
…по словам Пушкина… — Тургенев имеет в виду стихотворение Пушкина «Демон» (1823).
…мы не раз возмущали «другой могучий образ»… — Неточная цитата из поэмы Лермонтова «Сказка для детей». У Лермонтова:
…Как недоступна — притом умна! — К этому месту перевода Вронченко на собственном экземпляре книги см. выше) Тургенев сделал следующую помету: «Schnippisch…не то?»
«Маргарита падает — души своей». — М. Вронченко, с. 390. К этому месту «Обзора» М. Вронченко Тургенев сделал следующую помету (экземпляр ИРЛИ)«У Гёте явно сказано, что это падение совершается после возвращения Фауста, что очень важно. См. стр. 140 и 141 перевода».
А последняя сцена в тюрьме… — Тургенев перевел «Последнюю сцену первой части „Фауста“ Гёте» в 1843 г. (см. наст. том, с. 22–29).
«Не улетай! ты так прекрасно…» — См. «Фауст», ч. II, акт 5, последний монолог Фауста.
Бёттихер и другие оставили нам несколько описаний тогдашнего его житья-бытья… — Тургенев, вероятно, имеет в виду следующие работы: öttiger Karl August. Literarische Zustände und Zeitgenossen, Bd. 1–2. Leipzig, F. A. Brockhaus, 1838 (о Гёте см. т. I, c. 48-104); Döring Heinrich. J. W., von Goethes Leben. Weimar, N. Hoffmann, 1828; ück aus Goethes Leben, zum Verständnis einzelner Werke desselben. Berlin, Nicolai, 1845.
…«Итальянским путешествием» — беспорядочные вдохновения его молодости. — В первый период творчества Гёте создал произведения, в которых ярко отразились бунтарские антифеодальные настроения молодого автора («Прометей», «Гец фон Берлихинген», «Страдания молодого Вертера»). Путешествие в Италию (1786–1788) — переломный период в общественной деятельности и творчестве Гёте. Разочаровавшись в возможности пробудить немецкое бюргерство к активной гражданской деятельности, Гёте отказался и от эстетических принципов, делавших его участником движения «бури и натиска». Его идеалом стало античное искусство, понятое как выражение простоты, спокойствия и гармонии, царящих в природе. Во время и после путешествия в Италию Гёте написал «Ифигению в Тавриде» (1787), «Торквато Тассо» (1790), «Римские элегии» (1790) и др.
…в своих записках… — «Правда и поэзия», ч. III, кн. 11.
… — Белинский писал Боткину 22 января 1841 г., что вторая часть «Фауста» «вышла из подгнившей рефлексии, полна аллегориями…» т. XII, с. 20). Об отношении ко второй части «Фауста» Гёте в России в XIX в. см.: Лит Насл, –6, с. 620.
…«при конце жизни Фауст — „беспрерывностью искания“»… — К этому месту «Обзора» М. Вронченко Тургенев сделал следующее примечание: «что 2-ая часть Ф<ауста> глупа — это несомненно; но не так глупа, как бы хотел ее сделать г-н В<ронченко>».
…золотая свадьба Оберона и Титании… — «Сон в Вальпургиеву ночь, или Золотая свадьба Оберона и Титании» — интермедия, включенная Гёте в первую часть «Фауста». Название интермедии и некоторые ее герои были подсказаны Гёте пьесами Шекспира «Сон в летнюю ночь» и «Буря». Герцен в 1836 г. писал, что фантастические сцены «Вальпургиевой ночи» дают «верный образ, тип гофмановых сказок» т. I, с. 79).
…творения гг. Рётчера, Гёшеля… — Рётшер (Retscher) Генрих Теодор (1803–1871) — немецкий теоретик искусств, автор работ о сочинениях Гёте, получивших в начале 1840-х годов критическую оценку у Герцена и Белинского (см.: –61; Белинский, т. XI, с. 578). (Göschel) Карл Фридрих (1781–1861) — немецкий философ, автор работ о Гёте, вышедших в 1824–1835 гг.
…стоит только указать на ряд статей — Фишера… — Немецкий философ, ученик Гегеля, Фридрих Теодор Фишер (1807–1888) напечатал ряд статей под общим заглавием: «Die Literatur über Goethes Faust» в «Hallische Jahrbücher für deutsche Wissenschaft und Kunst», 1839, №№ 9-12, 27–30, 50–55, 60–67 (январь — март). Белинский в письме к И. И. Панаеву от 19 августа 1839 г. сообщал о статье «некоего Фишера о Гёте, в которой он доказывает, что 2 ч. „Фауста“ мертвая, пошлая символистика, а не поэзия <…> Фишер разбирает все разборы „Фауста“ и нещадно издевается над ними» (Белинский, «О возвышенном и комическом» вышла в 1837 г. («Das Erhabene und Komische. Ein Beitrag zur Philosophie des Schönen»). Французский исследователь А. Гранжар высказал предположение, что Тургенев, работая над статьей о переводе «Фауста», воспользовался статьей Фишера (об этом см.: Henri. Ivan Tourguénev et les courants politiques et sociaux de son temps. Deuxième édition. Paris, 1966, p. 141; ср.: Dédéyan Charles. Le thème de Faust dans la littérature européenne. Du romantisme à nos jours. Paris, 1961, I, p. 282–285).
…(см. стр. 373, 4, 5 и 6)… — На этих страницах «Обзора» М. Вронченко Тургенев сделал ряд помет. На с. 375, рядом с текстом: «если слушать мистиков, то Фауст ясно и неоспоримо написан в духе мистицизма, если слушать отъявленных врагов их, приверженцев Гегеля, то Гёте Фаустом нанес мистицизму удар решительный» — помета Тургенева: «Откуда, батюшка, изволили это почерпнуть?» На с. 376, рядом с текстом: «Чего не сказано о Гётевом Фаусте! Он, мы слышим, есть произведение и „понятное — только для посвященных в глубочайшие таинства философии“ и „могущее быть понятым не теперь, а только в будущее время, при большем усовершенствовании человечества“ и, наконец, „непопятное вовсе!“» — помета Тургенева: «Цитировать тут надобно Вишера» (т. е. Фишера).
«Что автор себе предположил — нельзя не заблуждаться». — Рядом с этим текстом М. Вронченко (с. 381) пометы Тургенева: «Каково-с?» и ниже: «браво!».
… — К этой строке перевода М. Вронченко Тургенев сделал следующее примечание: «За это надобно г-на Врон<ченко> посечь».
…в «Роберте-Дьяволе»… — Опера Д. Мейербера на текст Э. Скриба и Ж. Делавиня (1831) пользовалась в России большой популярностью (см., например: т. II, с. 58; т. XI, с. 445).
…с братьями Штольбергами… — Немецкие писатели Христиан (1748–1821) и Фридрих Леопольд (1750–1819) Штольберги в юности принадлежали к геттингенскому поэтическому союзу, были последователями Клопштока и Фосса, впоследствии изменили свою эстетическую ориентацию.
…«но в это время — и смотрит на меня… — Об отношениях с Мерком и об эпизоде с разбитыми стаканами Гёте рассказал в своей автобиографии «Поэзия и правда», ч. IV, кн. 18. Тургенев не совсем точно переводит Гёте. У него: «…und ich bildete mir denn doch ein, als wenn mich Merck am Kragen zupfte» <но мне показалось, как будто Мерк дергает меня за воротник).
… — Иоганн Генрих Мерк (1741–1791) — немецкий критик. В 1852 г. Тургенев хотел написать для «Современника» статью о Мерке (см. письмо к Некрасову и Панаеву от 18 и 23 ноября (30 ноября и 5 декабря) 1852 г.).
И если б он — погиб… — В переводе М. Вронченко: «Чтоб даже дьяволу не поклонясь душою, он гибели не миновал» (с. 83). К этим стихам помета Тургенева: «не то».
«Мефистофель (познакомив Фауста — жалость и раскаяние»… — К этому месту Тургенев сделал помету: «Понят Гёте, нечего сказать!»
«Он во всяком сочинении — достоинства целого». — По поводу этой характеристики поэзии Гёте Тургенев на полях книги написал: «Какое вранье!»
— ist draussen! — Неточная цитата из стихотворения «Epirrhema». У Гёте:
На стр. 427 г. Переводчик — разумеется само собою». — К этому месту на полях замечание Тургенева: «Исключая теории о цветах, понемногу принятой всеми».
Гёте выполнил ряд работ в области ботаники и зоологии, оптики, акустики, минералогии и др. Его труды по теории цветов сохраняют историческое значение главным образом в области физиологии и психологии зрения (см.: И. И. Гёте как естествоиспытатель. Л., 1970).
Шлегель –1845) — немецкий историк литературы и искусства, критик, теоретик романтизма; переводил Шекспира, Кальдерона, Данте и др. Фосс –1826) — немецкий поэт и переводчик, последователь Клопштока, ратовал за создание немецкой национальной поэзии, испытывал большой интерес к античной культуре, перевел Гомера, Гесиода. Аристофана и др.
Den Göttern gleich’ ich — und begräbt… — Цитата из монолога Фауста в начале первой части (после разговора с Вагнером).
«Он мне противен в сердца глубине…» — К этой строке перевода на полях помета Тургенева: «Сделать замечание!»
Мечтавший — зерцалу близким… — Строка из монолога Фауста (см. М. Вронченко, с. 33). К этой строке перевода имеется замечание Тургенева: «Род<ительный> падеж перед имен<ительным>, между тем как у Г<ёте> при всей торжественности слога язык естественный!»
…Мефистофель толкует о «покойчике» Маргариты… — В переводе Вронченко Фауст (а не Мефистофель) после первой встречи с Маргаритой говорит Мефистофелю: «Ну, хоть потешь меня немножко. В ее покойчик проведи» (с. 124); в подлиннике — «Führ’ mich an ihren Ruheplatz».
…что такое — свой полет»? — Имеются в виду строки 13–14 Посвящения.
— у подножья скал»… — В экземпляре ИРЛИ «И скалы и море увлечены в вечно быстром стремлении миров» (см. с. 15).
…извольте справиться сами, почтенный читатель… — Вронченко перевел: «Ай, славно, кумушка! <…> Как от любовной страсти».
Да! мертвые глаза — счастьем! — Цитата из «Вальпургиевой ночи» (Вронченко, с. 204). В переводе помета Тургенева, относящаяся к этим строкам: «Плохо».
…ни один перевод г. Вронченко (его «Макбет», «Гамлет»)… — «Макбет» в переводе М. П. Вронченко вышел в 1834 г., «Гамлет» — в 1828 г.
…стихотворение г. Карриера, в котором он называет «Фауста» das Buch des Lebens… — Тургенев имеет в виду стихотворение немецкого философа и эстетика Морица Карриера (1817–1895) «Три лиры» («Drei Leiern»), напечатанное во «Frankfurter Konversationsblatt», 1844, № 344, 13 December. Тургенев неточно цитирует Карриера. В подлиннике:
14. историки литературы (нем.).
15. Отеч. зап. 1842, тт. XX, XXI, XXII.
16. «мужем рока»
17. по преимуществу
18. А самое главное — это то, что она (природа) оставила мне в моих страданиях мелодию и речь, в них я могу излить жалобы на всю глубину моей печали. И когда люди умолкают в своих мучениях, бог дает мне возможность сказать, как я страдаю (нем.).
«как знатные господа»
20. «ей дают место» (нем.).
21. Слова, напечатанные здесь косыми буквами, дурно передают смысл подлинника.
22. тайным советником (нем.).
23. успеха из уважения
(франц.).
25. Нет ничего только внутреннего! Нет ничего только внешнего! Потому что внутреннее является одновременно и внешним! (нем.)
27. О, если бы так всё!
28. И многие милые тени встают… Души, которым я первым пел, после того тихого, строгого царства призраков
29. настоящий человек (нем.).
30. книгой жизни (нем.).
… даже слишком вышел, по мнению многих. 1879.