Тургенев И. С. - Анненкову П. В., 3 (15) апреля 1857 г.

600. П. В. АННЕНКОВУ

Я еще здесь, любезнейший П<авел> В<асильевич>,-- но уже один - Толстой внезапно уехал в Женеву¹ - и уже написал мне оттуда презамечательное письмо - где он называет Париж Содомом и Гоморрой, а себя сравнивает с камнем на дне реки, которого заносит понемногу илом и которому непременно нужно вдруг сорваться с места и поискать другую реку, где, быть может, меньше илу². Действительно, Париж вовсе не приходится в лад его духовному строю; странный он человек, я таких не встречал и не совсем его понимаю. Смесь поэта, кальвиниста, фанатика, барича - что-то напоминающее Руссо, но честнее Руссо - высоконравственное и в то же время несимпатическое существо. Он сбирается долго прожить на берегу Женевского озера, но я полагаю увидеть его через месяц в Лондоне, куда я еду 1-го мая н. ст.

О себе много говорить нечего: я переживаю - или, может быть, доживаю нравственный и физический кризис, из которого выйду либо разбитый вдребезги, либо... обновленный! Нет, куда нам до обновленья - а подпертый, вот как подпирается бревнами завалившийся сарай. Бывают примеры, что такие подпертые сараи стоят весьма долго и даже годятся на разные употребления. Basta cosi! Теперь позвольте Вас сперва побранить, а потом похвалить (хотя и тут не обойдется дело без брани). Брань будет происходить за то, что Вы мне расхвалили из рук вон вялую, плохую, тупую комедию Островского, где, кроме лица Юсова (и то только в 3-м акте) - всё остальное нестерпимо грубо и мертво³. Точно замороженные свиные туши. Я, понадеясь на Вас, вздумал читать ее вслух одному Русскому (очень милому и умному) семейству...⁴ Мы заныли, застыли, завыли от скуки и тоски. Всё сказанное мною я готов подписать кровью - и отныне я в будущность Островского не верю⁵. Второе basta!

Хвала будет происходить за первые две статьи о Станкевиче в "Русском в<естнике>". (Третья еще не получена.)⁶ Вы воскресили мне его светлое лицо, Вы перенесли меня во времена моей молодости, весь смысл его жизни угадан, верно, тонко передан - спасибо! Но зачем Вы иногда так мудрено пишете? Какая-то у Вас проявляется вдруг хитроватая кудреватость,-- точно Вы не П<авел> В<асильевич> А<нненков>, а заслуженный немецкий дипломат по части философско-эстетических дел: то вдруг вырастает У Вас под пером слово "всемерно", то порыв души становится ее же границей и т. д.⁷ Но, видно, каждого человека должно брать целиком, как он есть - и я первый беру Вас с великим удовольствием, сознавая, что всё то, что Вы делаете, лучше Вас никто сделать у нас не в состоянии. Еще раз искреннее и горячее спасибо. Да издайте, ради бога, скорее эти письма⁸. Я уже их обещал Толстому - который будет упиваться ими, за это я ручаюсь.

Я сегодня получил от Некрасова письмо из Рима⁹; италианское письмо, знойное, пахучее - тоскливое, усталое. Он на днях сюда будет вместе с А. Я. Панаевой¹⁰.

Ни в одно мое пребывание в Париже не познакомился я с таким множеством людей, как в это. Перед отъездом побываю у Дюма¹¹ - но удовольствия мне эти знакомства не доставили - даже любопытство не удовлетворено - может быть, оттого, что не до наблюдений и изучений, когда самому плохо. Мериме, у которого я обедал - совершенный Дружинин en grand, так же холоден и люби?) всякие непотребности¹². Замечательного - привлекательного лица не встретил ни одного: всё сухо, узко, гладко и коротко.

<зем> Орловым вижусь ежедневно: он, кажется, очень хороший человек. Он повел меня на днях в церковь, где к изумлению моему в первый раз в жизни слышал умную и изящную проповедь здешнего священника Васильева. Театральных новостей нет: "Фиаммина", {В тексте публикации ошибочно: Фиаминта} ¹³ о которой так кричат - вздор, "Question d'Argent"¹⁴ - умная и довольно скучная болтовня. Французы потеряли способность правды в искусстве; да и искусство у них вымирает. А затем addio, пишите в Лондон.

P. S. Передали Вы письмо мое графине Ламберт?¹⁵ И познакомились ли с ней?

Примечания