Тургенев И. С. - Ефремову А. П., 2(14) октября 1840 г.

31. А. П. ЕФРЕМОВУ

Помнишь, любезнейший Е<фре>мыч, мое последнее письмо¹ было непозволительным образом горько и укоризненно, и хотя я всё еще лежу в постели (вот уже 325 часов сряду), но наконец я, кажется, поправляюсь и сегодня надеюсь встать. Если судьба моя опять не побьет меня, ожидайте меня к 25-му. Очень я удивился, не увидевши ни тебя, ни Бакунина в списке важных лиц, участвующих в завтрашней церемонии; искал даже в цуге; но там сказано: der Wagendes Konigs mit 6 weissen Pferden angespannt, но имен не выставлено². Почти уверен, что твоя badauderie победит твою лень и ты будешь завтра (3 часов сряду киснуть перед дворцом и, наконец, иметь удовольствие быть обрызганным с головы до ног каретой какого-нибудь Landesherr'a и прокричать вместе с герольдом: "Es lebe der Konig F W d IV-e!" Я же завтра, в 10 часов утра, pour feter dignement ce grand jour, обреюсь; моя борода, не бритая в течение 6-ти недель, меня самого ужасает. Мое нетерпенье увидеть вас превосходит всякие границы: во сне то и дело вижу вас, особенно тебя, Е<фремов>, в шлафроке, с руками, сложенными на чреве, с сладко-жирно-задумчивой улыбкой на губах, с прищуренными глазами, с нечесанными волосами, ужас! Но всё ты тогда не так ужасен, как в незабвенный день первого твоего посещения В<арвары> А<лександровны> в Неаполе. Я глядел тебе вслед и внутренне восклицал: "О... о ты, пространством бесконечный"³, откуда достал ты такой паскудный, чахоточный, болезненный фрак с воротником в виде старого хомута, с хвостом в виде стерляжьего носа, с побелевшими, лихорадочными пуговицами? Какой негодный, меланхолический старый гриб превратился в твою испуганную, взволнованную шляпу? Отчего штаны твои так судорожно взбираются вверх, выставляя всем зрителям напоказ твои сбитые полусапожки? Высокий, широкий, иссиня-черноватый галстух почтительно облекал твой жирный подбородок, и дребезжащий жилетик спускался в виде хобота на твое нестянутое брюхо; на левой руке красовалась жесткая, узкая, лоснистая белая перчатка, и твои пальцы, не привыкшие к подобному плену, коченели от удивления и испуга и с трудом удерживали другую ненадетую перчатку; в правой руке торжественно и задумчиво колебалась твоя известная палка. А теперь - то ли дело? Мальчишки, гонявшиеся за тобой в первые дни твоего приезда в Берлин, теперь, встретясь с тобой, в невольном припадке уважения почтительно снимают фуражки...

А ты не поверишь, милый Е<фремов>, время, прожитое нами в Неаполе, мне будет вечно дорого. Помнишь ли ты наши комнатки на Sa Lucia в 5-м этаже, море, апельсины, Везувий, устрицы, Башо и Corona di ferio? A Sorrento, 1 мая...

Ах, Е<фре>мыч, Е<фре>мыч, отчего мы с тобой не влюблены?

Я писал Скачкову, что в воздухе пахнет порохом. Это вздор, это несчастная политическая острота; для меня в воздухе пахнет любовью. Очень, очень для меня роковое время; такой уж я чудак: для других весна, но для меня это тихая грусть природы, это бледно-синее небо, слой желтых листьев по длинным аллеям, обнаженные, темно-бурые ветки, крик синиц, вся прелесть осени неотразимо ложится мне на душу, и я томлюсь, готов полюбить.

Я завираюсь. Прощай. Если ты, по получении этого письма, не написал мне еще насчет денег и тотчас не напишешь, то я quos ego!..⁴ Без шуток, напиши: я хочу быть покойным - дошли ли они.