XXX
Две недели спустя, на той же самой квартире, вот что писал Нежданов другу Силину, нагнувшись над своим трехножным столиком, на котором скупо и тускло горела сальная свеча. (Было уже далеко за полночь. На диване, на полу валялась второпях сброшенная загрязненная одежда; в стекла окон постукивал мелкий непрерывный дождь, и широкий теплый ветер пробегал большими вздохами по крыше.)
"Милый Владимир, пишу тебе, не выставляя адреса, и даже это письмо будет послано с нарочным до отдаленной почтовой станции, потому что мое пребывание здесь - тайна, и выдать ее - значит погубить не одного меня.
С тебя довольно будет знать, что я живу на большой фобрике, вдвоем с Марианной, вот уже две недели. Мы бежали от Сипягиных в тот самый день, когда я писал тебе, Нас здесь приютил один приятель; буду звать его Василием. Он здесь главное лицо - отличнейший человек. Пребывание наше в этой фабрике временное. Мы находимся здесь, пока наступит время действовать; хотя, если судить по тому, что произошло до сих пор, - время это едва ли когда наступит! Владимир, мне очень, очень тяжело. Прежде всего я должен тебе сказать, что хотя мы с Марианной бежали вместе, но мы до сих пор - как брат с сестрою. Она меня любит... и сказала мне, что будет моею, если... я почувствую себя вправе потребовать этого от нее.
Владимир, я этого права за собой не чувствую! Она верит мне, моей честности - я ее обманывать не стану. Я знаю, что никого не любил и не полюблю (это-то уж наверно!) больше, чем ее. Но все-таки! Как могу я присоединить навсегда ее судьбу к моей? Живое существо - к трупу? Ну, не к трупу - к существу полумертвому? Где же будет совесть? Ты скажешь: была бы сильная страсть - совесть замолчала бы. В том-то и дело, что я труп; честный, благонамеренный труп, коли хочешь. Пожалуйста, не кричи, что я всегда преувеличиваю... Все, что я тебе говорю, - правда! правда! Марианна - натура очень сдержанная - и теперь вся поглощена своей деятельностью, в которую верит... А я!
Ну - бросим любовь, и личное счастье, и все такое. Вот уже две недели, как я хожу "в народ" - и, ей-же-ей, ничего глупей и представить себе нельзя. Конечно, вина тут моя, а не самого дела. Положим, я не славянофил; я не из тех, которые лечатся народом, соприкосновением с ним: я не прикладываю его к своей больной утробе, как фланелевый набрюшник... я хочу сам действовать на него,- но как?? Как это совершить? Оказывается, что когда я с народом, я все только приникаю да прислушиваюсь, а коли придется самому что сказать - из рук вон! Сам чувствую, что не гожусь. Точно скверный актер в чужой роли. Тут и добросовестность некстати, и скептицизм, и даже какой-то мизерный, на самого себя обращенный юмор... Гроша медного все это не стоит! Даже гадко вспоминать; гадко глядеть на эту ветошь, которую я таскаю, - на этот маскарад, как выражается Василий! Уверяют, что нужно сперва выучиться языку народа, узнать его обычаи и нравы ... Вздор! вздор! вздор! Нужно верить в то, что говоришь, - а говори, как хочешь! Мне раз пришлось слышать нечто вроде проповеди одного раскольничьего пророка. Черт знает, что он молол, какая это была смесь церковного языка, книжного, простонародного - да еще не русского, а белорусского какого-то... "Цобе" вместо "тебе"; "исть" вместо "есть"; "ы" вместо "и" - и ведь все одно и то же долбил, как тетерев какой! "Накатыл дух... накатыл дух..эх Зато глаза горят, голос глухой и твердый, кулаки сжаты - и весь он как железный! Слушатели не понимают - а благоговеют! И идут за ним. А я начну говорить, точно виноватый, все прощения прошу. Хоть в раскольники бы пошел, право; мудрость их невелика... да где веры-то взять, веры!! Вон Марианна верит. С утра работает, возится с Татьяной - тут есть одна такая баба, добрая и неглупая; кстати, она про нас говорит, что мы опроститься желаем, и зовет нас опростелыми; так вот с этой-то бабой Марианна возится, минуты не посидит - настоящий муравей! Радуется, что руки покраснели да заскорузли, и ждет, что вот-вот и она сейчас, коли нужно, на плаху!
Да что на плаху! Она даже башмаки с себя пробовала снять; ходила куда-то босая и вернулась босая. Слышу - потом - ноги себе долго мыла; виж, наступает на них с осторожностью, потому с непривычки - больно; а лицом вся радостная и светлая, словно клад нашла, словно солнце ее озарило. Да, Марианна молодец! А я как стану с ней говорить о моих чувствах - так, во-первых, мне как-то стыдно станет, точно я на чужое руку заношу; а во-вторых, этот взгляд.., о, этот ужасный, преданный, непротивящийся взгляд ... "Возьми, мол, - меня... но помни!.. Да и к чему все это? Разве нет лучшего, высшего на земле?" То есть другими словами: надевай вонючий кафтан, иди в народ... И вот я иду в этот народ...
О, как я проклинаю тогда эту нервность, чуткость, впечатлительность, брезгливость, все это наследие моего аристократического отца! Какое право имел он втолкнуть меня в жизнь, снабдив меня органами, которые несвойственны среде, - в которой я должен вращаться? Создал птицу - да и пихнул ее в воду? Эстетика - да в грязь! демократа, народолюбца, в котором один запах этой поганой водки - "зелена вина" - возбуждает тошноту, чуть не рвоту!..
Вот до чего я договорился: стал бранить моего отца! И демократом сделался я сам: тут он ни при чем. Да, Владимир, худо мне. Стали посещать меня какие-то серые, скверные мысли! Так неужто же, спросищь ты меня, я даже в течение этих двух недель не наткнулся на какое-нибудь отрадное явление, на какого-нибудь хорошего, живого, хоть и темного человека? - Как тебе сказать! Встречал я нечто подобное... Один даже очень хороший попался - славный, бойкий малый. Да как я ни вертелся - не нужен я ему с моими брошюрами - и все тут! У здешнего фабричного Павла (он правая рука Василия, преумный и прехитрый, будущая "голова"... я тебе, кажется, о нем писал) - у него есть приятель из мужиков, Елизаром его зовут... тоже светлый ум и душа свободная, безо всяких пут; но как только он со мною - точно стена между нами! так и смотрит "нетом"! А то еще вот на какого я наскочил... впрочем, этот был из сердитых. "Уж ты, говорит, барин, не размазывай, а прямо скажи: отдашь ли ты всю свою землю как есть, аль нет?" - "Что ты, - отвечаю я ему, - какой я барин!" (И еще, помнится, прибавил: Христос с тобою!) - "А коли ты из простых, говорит, так какой в тебе толк? И оставь ты меня, сделай милость!"
И вот еще что. Я заметил: коли кто уж очень охотно тебя слушает и книжки сейчас берет - знай: этот из плохоньких, ветерком подбит. Или на какого краснобая наткнешься - из образованных, который только и знает, что одно облюбленное слово твердит. Один, например, просто замучил меня: все у него "прызводство!" Что ему ни говори, а он: "Такое, значит, прызводство!" А! черт тебя побери! Еще одно замечание...Помнишь, была когда-то - давно тому назад - речь о "лишних" людях, о Гамлетах? Представь: такие "лишние" люди попадаются теперь между крестьянами! Конечно, с особым оттенком... притом они большей частью чахоточного сложения. Интересные субъекты - и идут к нам охотно; но, собственно, для дела - непригодные; так же, как и прежние Гамлеты. Ну что тут будешь делать? Типографию завести секретную? Да ведь книжек и без того уже довольно. И таких, что говорят: "Перекрестись да возьми топор", и таких, что говорят: "Возьми топор просто". Повести из народного быта с начинкой сочинять? Не напечатают, пожалуй. Или уж точно взять топор?.. А на кого идти, с кем, зачем? Чтобы казенный солдат тебя убубухал из казенного ружья? Да ведь это какое-то сложное самоубийство! Уж лучше же я сам с собой покончу. По крайней мере, буду знать, когда и как, и сам выберу, в какое место выпалить.
Право, мне кажется, что если бы где-нибудь теперь происходила народная война - я бы отправился туда не для того, чтобы освобождать кого бы то ни было (освобождать других, когда свои несвободны!!), но чтобы покончить с собою...
Наш приятель Василий, тот, что здесь нас приютил, счастливый человек: он из нашего лагеря, да спокойный какой-то. Ему не к спеху. Другого я бы выбранил... а его не могу. И оказывается, что вся суть не в убеждениях - а в характере. У Василия характер такой, что иголки не подпустишь. Ну, вот он и прав. Он много с нами сидит, с Марианной. И вот что удивительно. Я ее люблю, и она меня любит (я вижу, как ты улыбаешься при этой фразе - но, ей-богу же, это так!); а говорить мне с нею почти не о чем. А с ним она и спорит, и толкует, и слушает его. Не ревную я ее к нему; он же собирается ее куда-то поместить - по крайней мере, она его об этом просит; только горько мне, глядя на них. И ведь представь: заикнись я словом о женитьбе - она бы сейчас согласилась, и поп Зосима выступил бы на сцену - "Исайя, ликуй!" - и все как следует. Только от этого мне бы не было легче - и ничего бы не изменилось... Куда ни кинь - все клин! Окургузила меня жизнь, мой Владимир, как, помнишь, говаривал наш знакомый пьянчужка-портной, жалуясь на свою жену.
Впрочем, я чувствую, что это долго не продлится. Чувствую я, что готовится что-то...
Не сам ли я требовал и доказывал, что надо "приступить"? Ну, вот мы и приступим.
Я не помню: писал ли я тебе о другом моем знакомом, черномазом - родственнике Сипягиных? Тот может, пожалуй, заварить такую кашу, что и не расхлебаешь. Совсем уже хотел кончить это письмо - да что! Ведь я все нет-нет - да настрочу стихи. Марианне я их не читаю - она их не очень жалует - а ты... иногда и похвалишь; а главное, никому не разболтаешь. Поражен я был одним всеобщим явлением на Руси... А врочем, вот они, эти стихи.
СОН
Давненько не бывал я в стороне родной... Но не нашел я в ней заметной перемены. Все тот же мертвенный, бессмысленный застой - Строения без крыш, разрушенные стены, И та же грязь, и вонь, и бедность и тоска! И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый... Народ наш вольным стал; и вольная рука Висит по-прежнему какой-то плеткой хилой. Все, все по-прежнему... И только лишь в одном Европу, Азию, весь свет мы перегнали... Нет! Никогда еще таким ужасным сном Мои любезные соотчичи не спали! Все спит кругом: везде, в деревнях, в городах, В телегах, на санях, днем, ночью, сидя, стоя... Купец, чиновник спит; спит сторож на часах, - Под снежным холодом и на припеке зноя! - И подсудимый спит, и дрыхнет судия; Мертво спят мужики: жнут, пашут - спят; молотят - Спят тоже; спит отец, спит мать, спит вся семья.. Все спят! Спит тот, кто бьет, и тот, кого колотят! Один царев кабак - тот не смыкает глаз; И, штоф с очищенной всей пятерней сжимая, Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ, Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!
я напишу тебе следующее письмо? И напишу ли? Что бы со мной ни было, я уверен, ты не забудешь твоего верного друга А. И.
P. S. Да, наш народ спит... Но, мне сдается, если что его разбудит - это будет не то, что мы думаем".
Дописав последнюю строку, Нежданов бросил перо и, сказав самому себе: "Ну - теперь постарайся заснуть и забыть всю эту чушь, стихотвор!" - лег на постель... но сон долго бежал его глаз.
На другое утро Марианна разбудила его, проходя через его комнату к Татьяне; но он только что успел одеться, как она уже вернулась снова. Ее лицо выражало радость и тревогу: она казалась взволнованной.
- Знаешь что, Алеша: говорят, в Т...м уезде - близко отсюда - уже началось!
- Как? Что началось? Кто это говорит?
- Павел. Говорят, крестьяне поднимаются - не хотят платить податей, собираются толпами.
- Ты сама это слышала?
- Мне Татьяна сказывала. Да вот и сам Павел. Спроси у него.
Павел вошел и подтвердил сказанное Марианной.
- В Т...м уезде беспокойно, это верно! - промолвил он, потряхивая бородкой и прищуривая свои блестящие черные глаза. - Сергея Михайловича, должно полагать, работа. Вот уже пятый день, как их нету дома.
Нежданов взялся за шапку.
- Куда ты? - спросила Марианна.
- Да... туда, - отвечал он, не поднимая глаз и сдвинув брови. - В Т..ий уезд.
- Так и я с тобой. Ведь ты меня возьмешь? Дай мне только большой платок надеть.
- Это не женское дело, - сумрачно промолвил Нежданов, по-прежнему глядя вниз, точно озлобленный.
- Нет... нет! Ты хорошо делаешь, что идешь, а то Маркелов счел бы тебя за труса... И я иду с тобой.
- Я не трус, - так же сумрачно промолвил Нежданов.
- Я хотела сказать, что он нас обоих за трусов бы принял. Я иду с тобой.
Марианна отправилась за платком в свою комнату, а Павел произнес исподтишка и как бы втягивая в себя воздух: "Эге-ге!" - и немедленно исчез. Он побежал предупредить Соломина.
Нежданов имел вид дикий и странный. Впрочем, и Соломин изменился в последнее время. Он пожелтел, лицо его вытянулось, верхние зубы обнажились слегка... Он тоже казался встревоженным, насколько могла тревожиться его "уравновешенная" душа.
- Маркелов таки не выдержал, - начал он. - Это может кончиться худо; для него, во-первых... ну, и для других.
- Я хочу пойти посмотреть, что там такое... - промолвил Нежданов.
- И я, - прибавила Марианна, показавшись на пороге двери.
Соломин медленно обратился к ней.
- Я бы вам не советовал, Марианна. Вы можете выдать себя - и нас; невольно и безо всякой нужды. Пускай Нежданов идет да понюхает немножко воздух, коли он хочет... и то немножко! - а вы-то зачем?
- Я не хочу отстать от него.
- Вы его свяжете.
Марианна глянула на Нежданова. Он стоял неподвижно, с неподвижным, угрюмым лицом.
- Но если будет опасность? - спросила она.
Соломин улыбнулся.
- Не бойтесь... когда будет опаспость - я вас пущу.
Марианна молча сняла платок с головы - и села.
Тогда Соломин обратился к Нежданову.
- А ты, брат, в самом деле посмотри-ка немножко. Может быть, это все преувеличено. Только, пожалуйста, осторожнее. Впрочем, тебя подвезут. И вернись поскорее. Ты обещаешь? Нежданов, обещаешь?
- Да.
- Да - наверное?
- Коли тебе здесь все покоряются, начиная с Марианны!
Нежданов вышел в коридор не простившись. Павел вынырнул из темноты и побежал вперед по лестнице, стуча коваными подковами сапогов. Он должен был подвезти Нежданова.
Соломин подсел к Марианне.
- Да; он досадует, что я слушаюсь вас больше, чем его. И ведь это правда. Я люблю его, а слушаюсь вас. Он мне дороже... а вы мне ближе.
Соломин осторожно поласкал своей рукой ее руку.
- Эта история... очень неприятная, - промолвил он наконец. - Если Маркелов в ней замешан - он погиб.
Марианна вздрогнула.
- Погиб?
- Да. Он ничего не делает вполовину - и не прячется за других.
- Погиб! - шепнула Марианна снова, и слезы побежали по ее лицу. - Ах, Василий Федотыч! мне очень жаль его. Но почему же он не может восторжествовать? Почему он должен непременно погибнуть?
- Потому, Марианна, что в подобных предприятиях первые всегда погибают, даже если они удаются... А в этом деле, что он затеял, не только первые и вторые погибнут - но и десятые... и двадцатые...
- Так мы и не дождемся?
- Того, что вы думаете? - Никогда. Глазами мы этого не увидим; вот этими, живыми глазами. Ну - духовными ... это другое дело. Любуйся хоть теперь, сейчас. Тут контроля нет.
- Так зачем же вы, Соломин...
- Что?
- Зачем вы идете по этой дороге?
- Потому что нет другой. - То есть, собственно, цель у нас с Маркеловым одна; дорога другая.
- Бедный Сергей Михайлович! - уныло промолвила Марианна. Соломин опять осторожно поласкал ее.
- Ну, полноте; еще нет ничего верного. Посмотрим, какие известия привезет Павел. В нашем... звании надо быть твердым. Англичане говорят: "Never say die". Хорошая поговорка. Лучше русской: "Пришла беда, растворяй ворота!" Заранее горевать нечего. Соломин поднялся со стула.
- А место, которое вы хотели мне достать? - спросила вдруг Марианна. Слезы блестели еще у ней на щеках, но в глазах уже не было печали...
Соломин сел опять..
- Разве вам так хочется поскорей уехать отсюда?
- Марианна, вы очень полезны и здесь. Не покидайте нас, подождите. Чего вам? - спросил Соломин вошедшую Татьяну..(Он говорил "ты" одному Павлу - и то потому, что тот был бы слишком несчастлив, если б Соломин вздумал говорить ему "вы".)
- Да тут какой-то женский пол спрашивает Алексея Дмитрича, - отвечала Татьяна, посмеиваясь и разводя руками, - я было сказала, что его нет у нас, совсем нету. Мы, мол, и не знаем, что за человек такой? Но тут он...
- Да кто - он?
- Да самый этот женский пол. Взял да написал свое имя на этой вот бумаге и говорит, чтобы я показала и что его пустят; и что, если точно Алексея Дмитрича дома нет, так он и подождать может. На бумаге стояло крупными буквами: Машурина.
- Впустите, - сказал Соломин. - Вас, Марианна, не стеснит, если она сюда войдет? Она тоже - из наших.
- Нисколько, помилуйте.
Через несколько мгновений на пороге показалась Машурина - в том же самом платье, в каком мы ее видели в начале первой главы.
XXXI
- Нежданова нет дома? - спросила она; потом, увидела Соломина, подошла к нему и подала ему руку. - Здравствуйте, Соломин! - На Марианну она только кинула косвенный взгляд.
- Он скоро вернется, - отвечал Соломин. - Но позвольте спросить, от кого вы узнали...
- От Маркелова. Впрочем, оно и в городе... двум-трем лицам уже известно.
- В самом деле?
- Да. Кто-нибудь проболтал. Да и Нежданова, говорят, самого узнали.
- Вот-те и переодевания! - проворчал Соломин. - Позвольте вас познакомить, - прибавил он громко. - Госпожа Синецкая, госпожа Машурина! Присядьте.
Машурина слегка кивнула головою и села.
- У меня к Нежданову есть письмо; а к вам, Соломин, словесный запрос.
- Какой? И от кого?
- От известного вам лица.,. Что, у вас... все готово?
- Ничего у меня не готово.
- Ничего?
- Ничего.
- Так-таки решительно ничего?
- Решительно ничего.
- Так и сказать?
- Так и скажите.
Машурина подумала и вынула папироску из кармана.
- Огня можно?
- Вот вам спичка.
Машурина закурила свою папироску.
- "Они" другого ждали, - начала она. - Да и кругом - не так, как у вас. Впрочем, это ваше дело. А я к вам ненадолго. Только вот с Неждановым повидаться да письмо передать.
- Куда же вы едете?
- А далеко отсюда. (Она отправлялась, собственно, в Женеву, но не хотела сказать это Соломину. Она его находила не совсем надежным, да и "чужая" сидела тут. Машурину, которая едва знала по-немецки, посылали в Женеву для того, чтобы вручить там неизвестному ей лицу половину куска картона с нарисованной виноградной веткой и 279 рублей серебром.)
- А Остродумов где? С вами?
- Нет. Он тут близко... застрял. Да этот отзовется. Пимен - не пропадет. Беспокоиться нечего.
- Вы как сюда приехали?
- На телеге... А то как? Дайте-ка еще спичку...
Соломин подал ей зажженную спичку...
- Василий Федотыч! - прошептал вдруг чей-то голос из-за двери. - Пожалуйте!
- Пожалуйте, - повторил голос внушительно и настойчиво. - Тут пришли чужие работники, чтой-то толкуют; а Павла Егорыча нету.
Соломин извинился, встал и вышел.
Машурина принялась глядеть на Марианну и глядела долго, так что той неловко стало.
- Простите меня, - промолвила она вдруг своим грубым, отрывистым голосом, - я простая, не умею... этак. Не сердитесь; коли хотите - не отвечайте. Вы та девица, что ушла от Сипягиных?
Марианна несколько изумилась, однако промолвила:
- Я.
- С Неждановым?
- Ну да.
- Позвольте... дайте мне руку. Простите меня, пожалуйста. Вы, стало быть, хорошая, коли он полюбил вас.
Марианна пожала руку Машуриной.
- А вы коротко знаете Нежданова?
- Я его знаю. Я в Петербурге его видала. Оттого-то я и говорю. Сергей Михайлыч тоже мне сказывал...
- Ах, Маркелов! Вы его недавно видели?
- Недавно. Теперь он ушел.
- Куда?
- Куда приказано.
Марианна вздохнула.
- Ах, госпожа Машурина, я боюсь за него.
- Во-первых, что я за госпожа? Эти манеры бросить надо. А во-вторых... вы говорите: "я боюсь". И это тоже не годится. За себя не будешь бояться - и за других перестанешь. Ни думать о себе, ни бояться за себя - не надо вовсе. Вот что разве... вот что мне приходит в голову: мне, Фекле Машуриной, легко этак говорить. Я дурна собою. А ведь вы... вы красавица. Стало быть, это вам все труднее. (Марианна потупилась и отвернулась.) Мне Сергей Михайлыч говорил... Он знал, что у меня есть письмо к Нежданову... "Не ходи ты на фабрику, - говорил он мне, - не носи письма; оно там все взбудоражит. Оставь! Они там оба счастливы... Так пусть их! Не мешай!" Я бы рада не мешать... да как быть с письмом?
- Что ж? Из Сибири-то разве не уходят? А жизнь потерять?! Кому она сладка, кому горька. Его-то жизнь - тоже не рафинад.
Машурина снова взглянула на Марианну пристально и пытливо.
- А точно, красавица вы, - воскликнула она наконец, - настоящая птичка! Я уж думаю: Алексей не идет... Не отдать ли вам письмо? Чего ждать?
- Я ему передам, будьте уверены.
- Скажите, - начала она... - извините меня... вы очень его любите?
- Да.
Машурина встряхнула своей тяжелой головой.
- Ну, а о том и спрашивать нечего - любит ли он вас! Я, однако, уеду, а то запоздаю, пожалуй. Вы ему скажите, что я была здесь... кланялась ему. Скажите: была Машурина. Вы моего имени не забудете? Нет? Машурина. А письмо... Постой, куда же это я его сунула?
- Ай, батюшки! Вот глупость-то! Неужто ж я его обронила? Обронила и есть. Ай, беда! Не нашел бы кто... Нету; нигде нету. Вот и вышло так, как желал Сергей Михайлыч!
- Поищите еще, - шепнула Марианна.
Машурина махнула рукой.
- Нет! Что искать! Потеряла!
- Ну, так поцелуйте меня!
Машурина вдруг обняла Марианну и с неженской силой прижала ее к своей груди.
- Ни для кого бы я этого не сделала, - проговорила она глухо, - против совести... в первый раз! Скажите ему, чтобы он был осторожнее... И вы тоже. Смотрите! Здесь скоро всем худо будет, очень худо. Уходите-ка оба, пока... Прощайте! - прибавила она громко и резко. - Да вот еще что... скажите ему... Нет, ничего не надо. Ничего.
Машурина ушла, стукнув дверью, а Марианна осталась в раздумье посреди комнаты.
Она начала ходить взад и вперед. Странное чувство - смесь испуга, и досады, и изумления - овладело ею. Зачем она не пошла с Неждановым? Соломин ее отговорил... но где же он сам? И что такое происходит кругом? Машурина, конечно, из участия к Нежданову не передала ей того опасного письма... Но как могла она решиться на такое непослушание? Хотела показать свое великодушие? С какого права? И почему она, Марианна, была так тронута этим поступком? Да и была ли она тронута? Некрасивая женщина интересуется молодым человеком... В сущности - что же в этом необыкновенного? И почему Машурина предполагает, что привязанность Марианны к Нежданову сильнее чувства долга? Может быть, Марианна вовсе не требовала этой жертвы? И что могло заключаться в том письме? Призыв к немедленной деятельности? Так что ж!!
"А Маркелов? Он в опасности... а мы-то что делаем? Маркелов щадит нас обоих, дает нам возможность быть счастливыми, не разлучает нас... что это? Тоже великодушие ... или презрение?
И разве мы для этого бежали из того ненавистного дома, чтобы оставаться вместе и ворковать голубками?" Так размышляла Марианна... и все сильнее и сильнее разыгрывалась в ней та взволнованная досада. К тому же ее самолюбие было задето. Почему все ее оставили - все? та "толстая" женщина назвала ее птичкой, красоткой... почему не прямо куколкой? И отчего это Нежданов отправился не один, а с Павлом? Точно ему нужен опекун! Да и какие, собственно, убеждения Соломина? Он вовсе не революционер! И неужели же кто-нибудь может думать, что она относится ко всему этому не серьезно? Вот какие мысли кружились, перегоняя одна другую и путаясь, в разгоряченной голове Марианны. Стиснув губы и скрестив по-мужски руки, села она наконец возле окна и осталась опять неподвижной, не прислоняясь к спинке стула, - вся настороженная, напряженная, готовая тотчас вскочить. К Татьяне идти, работать - она не хотела; она хотела одного: ждать! И она ждала, упорно, почти злобно. От времени до времени ей самой казалось странным и непонятным ее собственное настроение... Но все равно! Раз ей даже пришло в голову: уж не от ревности ли это все в ней? Но, вспомнив фигуру бедной Машуриной, она только пожала плечом и махнула рукою... не в действительности, а соответственным этому жесту внутренним движением.
Мариаине долго пришлось ждать; наконец она услышала стук от двух людей, взбиравшихся по лестнице. Она устремила глаза на дверь... шаги приближались. Дверь отворилась - и Нежданов, поддерживаемый под руку Павлом, появился на пороге. Он был смертельно бледен, без картуза; растрепанные волосы падали мокрыми клочьями на лоб; глаза глядели прямо, ничего не видя. Павел перевел его через комнату (ноги Нежданова двигались неверно и слабо) и посадил его на диван.
- Что это значит? Что с ним? Он болен?
Но усаживавший Нежданова Павел отвечал ей с улыбкой, в полуоборот через плечо:
- Не извольте беспокоиться: это сейчас пройдет... Это только с непривычки.
- Да что такое? - настойчиво переспросила Марианна.
Марианна нагнулась к Нежданову. Он полулежал поперек дивана; голова его спустилась на грудь, глаза застилались ... От него пахло водкой: он был пьян.
- Алексей! - сорвалось у ней с языка.
Он с усилием приподнял отяжелевшие веки и попытался усмехнуться.
- А! Марианна! - пролепетал он, - ты все говорила: о... опрос... опростелые; вот теперь я настоящий опростелый. Потому весь народ наш всегда пьян... значит...
- Вы не беспокойтесь, Марианна Викентьевна, - повторил он, - часика два соснет и встанет как встрепанный.
Марианна намеревалась было спросить, как это случилось, но ее расспросы удержали бы Павла, а ей хотелось быть одной... то есть ей не хотелось, чтобы Павел дольше видел его в таком безобразии перед нею. Она отошла к окну, а Павел, который тотчас все постиг, бережно закрыл ноги Нежданова полами его кафтана, подложил ему под голову подушечку, еще раз промолвил: ничего! - и вышел на цыпочках.
Марианна оглянулась. Голова Нежданова тяжело ушла в подушку; на бледном лице замечалось недвижимое напряжение, как у трудно больного.
"Как же это случилось?" - думала она.
А случилось это дело вот как.
Садясь на телегу к Павлу, Нежданов вдруг пришел в весьма возбужденное состояние; а как только они выехали с фабричного двора и покатили по дороге в направлении к Т...у уезду, - он начал окликать, останавливать проходивших мужиков, держать им краткие, но несообразные речи. "Что, мол, вы спите? Поднимайтесь! Пора! Долой налоги! Долой землевладельцев!" Иные мужики глядели на него с изумлением; другие шли дальше, мимо, не обращая внимания на его возгласы: они принимали его за пьяного; один - так даже, придя домой, рассказывал, что ему навстречу француз попался, который кричал "непонятно таково, картаво". У Нежданова было довольно ума, чтобы понять, как несказанно глупо и даже бессмысленно было то, что он делал; но он постепенно до того "взвинтил" себя, что уже перестал понимать, что умно и что глупо. Павел старался успокоить его, говорил, что этак помилуйте, нельзя; что вот скоро будет большое село, первое на границе Т...го уезда - "Бабьи ключи"; что там можно будет поразведать... но Нежданов не унимался... И в то же время лицо у него было какое-то печальное, почти отчаянное. Лошадка у них была пребойкая, кругленькая, с остриженной гривой на зарезистой шее; она очень хлопотливо перебирала своими крепкими ножками и все просила поводьев, точно на дело спешила и нужных людей везла. Не доезжая "Бабьих ключей", Нежданов заметил - в стороне от дороги перед раскрытым хлебным амбаром - человек восемь мужиков; он тотчас соскочил с телеги, подбежал к ним и минут с пять говорил поспешно, с внезапными криками, наотмашь двигая руками. Слова: "За свободу! Вперед! Двинемся грудью!" - вырывались хрипло и звонко из множества других, менее понятных слов. Мужики, которые собрались перед амбаром, чтобы потолковать о том, как бы его опять насыпать - хоть для примера (он был мирской, следовательно пустой), - уставились на Нежданова и, казалось, с большим вниманием слушали его речь, но едва ли что-нибудь в толк взяли, потому что когда он, наконец, бросился от них прочь, крикнув последний раз: "Свобода!" - один из них, самый прозорливый, глубокомысленно покачав головою, промолвил: "Какой строгий!" - а другой заметил: "Знать, начальник какой!" - на что прозорливец возразил: "Известное дело - даром глотку драть не станет. Заплачут теперича наши денежки!" Сам Нежданов, взлезая на телегу и садясь возле Павла, подумал про себя: "Господи! какая чепуха! Но ведь никто из нас не знает, как именно следует бунтовать народ - может быть, оно и так? Разбирать тут некогда! Валяй! На душе скребет? Пускай!" Въехали они на улицу. По самой середине ее, перед кабаком, толпилось довольно много народу. Павел хотел было удержать Нежданова; но уж он кувырком слетел с телеги - да с воплем: "Братцы!" в толпу... Она расступилась немного, и Нежданов пустился опять проповедовать, не глядя ни на кого - и как бы сердясь и плача. Но результат тут вышел другой, чем перед амбаром. Какой-то громадный парень с безбородым, но свирепым лицом, в коротком засаленном полушубке, высоких сапогах и бараньей шапке, подошел к Нежданову - и, с размаху треснув его по плечу: "Ладно! Молодца! - гаркнул он зычным голосом, - только стой! аль не знаешь, сухая ложка рот дерет? Подь сюда! Тут разговаривать много ловчей". Он потащил Нежданова в кабак; остальная толпа повалила за ними гурьбой."Михеич! - крикнул парень, - ну-тка - десятикопеечную! Мою любимую стопку! Приятеля угощаю! Кто он такой, чьего роду и племени - бес его ведает, да бояр честит лихо. Пей! - обратился он к Нежданову, подавая ему тяжелый, полный, мокрый снаружи, словно потный, стакан, - пей, коли ты точно о нашем брате печалуешься!" - "Пей!" - зашумели голоса. Нежданов схватил стопку (он был как в чаду), закричал: "За вас, ребята !" - и выпил ее разом. Ух! Он выпил ее с той же отчаянной отвагой, с какой он бросился бы на штурм батареи или на строй штыков... Но что с ним сделалось! Что-то ударило вдоль спины да по ногам, обожгло ему горло, грудь, желудок, выдавило слезы на глаза... Судорога отвращения пробежала по всему его телу, и он едва сладил с нею... Он закричал во всю голову, чтобы только чем-нибудь утишить ее. В темной комнате кабака стало вдруг жарко; и липко, и душно; что народу набралось!
Нежданов начал говорить, говорить долго, кричать с ожесточеньем, с яростью, хлопать по каким-то широким деревянным ладоням, целовать какие-то осклизлые бороды... Громадный парень в полушубке тоже целовался с ним - чуть ребра ему не продавил. Но этот оказался каким-то извергом. "Перерву глотку! - рычал он, - перерву глотку всякому, кто нашего брата забижает! А не то - мякну его по макушке... Он у меня запищит! Ведь мне что: я мясником был; дела-то эти знаю хорошо!" И при том он показывал свой громадный, покрытый веснушками кулак... И вот - господи! опять кто-то заревел: "Пей!" - и Нежданов опять выпил этот гадкий яд. Но этот второй раз был ужасен! Его точно рвануло по внутренностям тупыми крючьями. Голова поплыла - пошли зеленые круги. Гам поднялся, звон... О ужас!.. Третья стопка... Неужто он и ее проглотил? Багровые носы полезли к нему, пыльные волосы, загорелые шеи, затылки, иссеченные сетками морщин. Жесткие руки хватали его. "Усердствуй! - орали неистовые голоса. - Беседуй! Позавчера такой же чужак расписывал важно. Валяй, такой-сякой!.." Земля заколыхалась под ногами Нежданова. Собственный голос казался ему чужим, как бы извне приходящим...Смерть это, что ли? И вдруг впечатление свежего воздуха на лице - и нет уже ни толкотни, ни красных рож, ни смрада от вина, от овчин, от дегтя, от кожи... И он опять уже сидит на телеге с Павлом, сперва порывается и кричит: "Куда? Стой! Я еще ничего не успел сказать им, надо растолковать... - а потом прибавляет: - Да ты сам, черт, лукавый человек, какие твои мнения?" А Павел ему отвечает: "Хорошо бы, кабы не было господ и земли все были бы наши - чего бы лучше? - да приказа такого еще не вышло"; а сам тихонько заворачивает лошадь назад, да вдруг бьет ее вожжами по спипе, да прочь во всю прыть от того гвалта и гула... да на фабрику...
Дремлет Нежданов - и покачивается он, а ветер ему приятно дует в лицо и не дает возникать дурным мыслям ...
А там мгновенное явление Марианны, мгновенное, жгучее чувство позора - и сон, глубокий, мертвый сон... Все это рассказал Павел потом Соломину. Не скрыл он также и того, что сам не помешал Нежданову выпить... а то так-таки не вывел бы его из кружала. Другие бы его не пустили.
- Ну, а как заслабел-то он очень, я и попросил с поклонами: "Господа, мол, честные, отпустите паренька; видите, млад больно..." Ну и отпустили; только полтинник магарыча, говорят, подавай! Я так и дал.
- И хорошо сделал, - похвалил его Соломин.
Нежданов спал; а Марианна сидела под окном и глядела в палисадник. И странное дело! Нехорошие, почти злые чувства и мысли, волновавшие ее до прибытия Нежданова с Павлом, покинули ее разом; сам Нежданов нисколько не был ни противен ей, ни гадок: она жалела его. Она знала очень хорошо, что он не развратник и не пьяница - и уже думала о том, что сказать ему, когда он проснется, что-нибудь дружелюбное, чтобы он не слишком совестился и огорчался. "Надо так сделать; надо, чтобы он сам рассказал, как эта беда стряслась над ним".
собиралась она принести себя в жертву?
Однако - нет! Быть не может! Это - так; это случайно и сейчас пройдет. Мгновенное впечатление, которое потому только ее поразило, что было слишком неожиданно. Она встала, подошла к дивану, на котором лежал Нежданов, утерла платком его бледный, даже во сне мучительно стянутый лоб, откинула назад его волосы... Ей снова стало жалко его; так мать жалеет своего больного ребенка. Но глядеть на него ей было немного жутко - и она тихонько ушла в свою комнату, оставив дверь незапертою.
Никакой работы не взяла она в руки; и села опять - и опять нашли на нее думы. Она чувствовала, как время таяло, как минута исчезала за минутой, и ей было даже приятно это чувствовать, и сердце у ней билось - и она опять принялась ждать чего-то.
Куда это Соломин делся?
Дверь тихонько скрипнула - и Татьяна вошла в комнату.
- Марианна Викентьевна, - начала Татьяна вполголоса. - Вот что. Вы не огорчайтесь; потому дело житейское; и еще, слава богу...
- Я нисколько не огорчаюсь, Татьяна Осиповна, - перебила ее Марианна. - Алексей Дмитрич не совсем здоров, важность невелика!..
- Ну и чудесно! А то я думаю: не идет моя Марианна Викентьевна; думаю: что с ней? Но я все-таки не пошла бы к вам, потому в этом разе первое правило: не трожь, не ворошь! Только тут явился к нам на фабрику какой-то - кто его знает? Маленький такой да хроменький: вынь да положь ему Алексея Дмитрича! И что за чудеса: сегодня утром эта женка его спрашивала... а теперь вот этот хромой. А коли, говорит, Алексея Дмитрича нет, - подавай ему Василья Федотыча! Не пойду без того, говорит; потому, говорит, дело оченно важное. Мы его гнать, как ту женку. Василия-то Федотыча, точно, нет... отлучился; а тот-то, хромой: - Не пойду, говорит, буду ждать хотя до ночи... Так по двору и ходит. Вот подите сюда, в коридорчик; увидеть его из окошка можете... Не узнаете ли, что за кавалер такой.
Марианна последовала за Татьяной - ей пришлось пройти мимо Нежданова, и она опять заметила болезненно нахмуренный лоб и опять провела по нем платком. Сквозь пыльное стекло окошка она увидела посетителя, о котором говорила Татьяна. Он был ей незнаком. Но в ту же минуту из-за угла дома показался Соломин.
Но вот уже слышатся их шаги по лестнице... Они идут сюда...
Марианна проворно вернулась в свою комнату - и остановилась посередине, с трудом переводя дыхание. Ей было страшно... чего? Она сама не знала.
Голова Соломина показалась в дверях.
- Марианна Викентьевна, позвольте войти к вам. Я привел человека, которого вам непременно нужно видеть.