Небольшой дворянский домик на московский манер, в котором проживала Авдотья Никитишна (или Евдоксия) Кукшина, находился в одной из нововыгоревших улиц города ***; известно, что наши губернские города горят через каждые пять лет. У дверей, над криво прибитою визитною карточкой, виднелась ручка колокольчика, и в передней встретила пришедших какая-то не то служанка, не то компаньонка в чепце - явные признаки прогрессивных стремлений хозяйки. Ситников спросил, дома ли Авдотья Никитишна?
- Это вы, Victor? - раздался тонкий голос из соседней комнаты. - Войдите.
Женщина в чепце тотчас исчезла.
- Я не один, - промолвил Ситников, лихо скидывая свою венгерку, под которою оказалось нечто вроде поддевки или пальто-сака, и бросая бойкий взгляд Аркадию и Базарову.
- Все равно, - отвечал голос. - Entrez*.
______________
* Войдите (франц.).
Молодые люди вошли. Комната, в которой они очутились, походила скорее на рабочий кабинет, чем на гостиную. Бумаги, письма, толстые нумера русских журналов, большею частью неразрезанные, валялись по запыленным столам; везде белели разбросанные окурки папирос. На кожаном диване полулежала дама, еще молодая, белокурая, несколько растрепанная, в шелковом, не совсем опрятном, платье, с крупными браслетами на коротеньких руках и кружевною косынкой на голове. Она встала с дивана и, небрежно натягивая себе на плечи бархатную шубку на пожелтелом горностаевом меху, лениво промолвила: "Здравствуйте, Victor", - и пожала Ситникову руку.
- Базаров, Кирсанов, - проговорил он отрывисто, в подражание Базарову.
- Милости просим, - отвечала Кукшина и, уставив на Базарова свои круглые глаза, между которыми сиротливо краснел крошечный вздернутый носик, прибавила: - Я вас знаю, - и пожала ему руку тоже.
Базаров поморщился. В маленькой и невзрачной фигурке эманципированной женщины не было ничего безобразного; но выражение ее лица неприятно действовало на зрителя. Невольно хотелось спросить у ней: "Что ты, голодна? Или скучаешь? Или робеешь? Чего ты пружишься?" И у ней, как у Ситникова, вечно скребло на душе. Она говорила и двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и не хотела сделать; все у ней выходило, как дети говорят - нарочно, то есть не просто, не естественно.
- Да, да, я знаю вас, Базаров, - повторила она. (За ней водилась привычка, свойственная многим провинциальным и московским дамам, - с первого дня знакомства звать мужчин по фамилии.) - Хотите сигару?
- Сигарку сигаркой, - подхватил Ситников, который успел развалиться в креслах и задрать ногу кверху, - а дайте-ка нам позавтракать, мы голодны ужасно; да велите нам воздвигнуть бутылочку шампанского.
- Сибарит, - промолвила Евдоксия и засмеялась. (Когда она смеялась, ее верхняя десна обнажалась над зубами.) - Не правда ли, Базаров, он сибарит?
- Я люблю комфорт жизни, - произнес с важностию Ситников. - Это не мешает мне быть либералом.
- Нет, это мешает, мешает! - воскликнула Евдоксия и приказала, однако, своей прислужнице распорядиться и насчет завтрака, и насчет шампанского. - Как вы об этом думаете? - прибавила она, обращаясь к Базарову. - Я уверена, вы разделяете мое мнение.
- Ну нет, - возразил Базаров, - кусок мяса лучше куска хлеба даже с химической точки зрения.
- Мастику? вы?
- Да, я. И знаете ли, с какою целью? Куклы делать, головки, чтобы не ломались. Я ведь тоже практическая. Но все это еще не готово. Нужно еще Либиха почитать. Кстати читали вы статью Кислякова о женском труде в "Московских ведомостях"? Прочтите, пожалуйста. Ведь вас интересует женский вопрос? И школы тоже? Чем ваш приятель занимается? Как его зовут?
Госпожа Кукшина роняла свои вопросы один за другим с изнеженной небрежностию, не дожидаясь ответов; избалованные дети так говорят со своими няньками.
- Меня зовут Аркадий Николаич Кирсанов, - проговорил Аркадий, - и я ничем не занимаюсь.
Евдоксия захохотала.
- Вот это мило! Что, вы не курите? Виктор, вы знаете, я на вас сердита.
- За что?
- Вы, говорят, опять стали хвалить Жорж Санда. Отсталая женщина и больше ничего! Как возможно сравнить ее с Эмерсоном! Она никаких идей не имеет ни о воспитании, ни о физиологии, ни о чем. Она, я уверена, и не слыхивала об эмбриологии, а в наше время - как вы хотите без этого? (Евдоксия даже руки расставила.) Ах, какую удивительную статью по этому поводу написал Елисевич! Это гениальный господин! (Евдоксия постоянно употребляла слово "господин" вместо человек.) Базаров, сядьте возле меня на диван. Вы, может быть, не знаете, я ужасно вас боюсь.
- Это почему? Позвольте полюбопытствовать.
- Вы опасный господин; вы такой критик. Ах, Боже мой! мне смешно, я говорю, как какая-нибудь степная помещица. Впрочем, я действительно помещица. Я сама имением управляю, и, представьте, у меня староста Ерофей - удивительный тип, точно Патфайндер Купера: что-то такое в нем непосредственное! Я окончательно поселилась здесь; несносный город, не правда ли? Но что делать!
- Город как город, - хладнокровно заметил Базаров.
- Все такие мелкие интересы, вот что ужасно! Прежде я по зимам жила в Москве... но теперь там обитает мой благоверный, мсье Кукшин. Да и Москва теперь... уж я не знаю - тоже уж не то. Я думаю съездить за границу; я в прошлом году уже совсем было собралась.
- В Париж, разумеется? - спросил Базаров.
- В Париж и в Гейдельберг.
- Зачем в Гейдельберг?
- Помилуйте, там Бунзен!
На это Базаров ничего не нашелся ответить.
- Pierre Сапожников... вы его знаете?
- Нет, не знаю.
- Я и ее не знаю.
- Ну, вот он взялся меня проводить. Слава Богу, я свободна, у меня нет детей... Что это я сказала: слава Богу! Впрочем, это все равно.
Евдоксия свернула папироску своими побуревшими от табаку пальцами, провела по ней языком, пососала ее и закурила. Вошла прислужница с подносом.
- А, вот и завтрак! Хотите закусить? Виктор, откупорьте бутылку; это по вашей части.
- По моей, по моей, - пробормотал Ситников и опять визгливо засмеялся.
- Есть здесь хорошенькие женщины? - спросил Базаров, допивая третью рюмку.
- Есть, - отвечала Евдоксия, - да все они такие пустые. Например, mon amie* Одинцова - недурна. Жаль, что репутация у ней какая-то... Впрочем, это бы ничего, но никакой свободы воззрения, никакой ширины, ничего... этого. Всю систему воспитания надобно переменить. Я об этом уже думала; наши женщины очень дурно воспитаны.
______________
* моя приятельница (франц.).
- Ничего вы с ними не сделаете, - подхватил Ситников. - Их следует презирать, и я их презираю, вполне и совершенно! (Возможность презирать и выражать свое презрение было самым приятным ощущением для Ситникова; он в особенности нападал на женщин, не подозревая того, что ему предстояло, несколько месяцев спустя, пресмыкаться перед своей женой потому только, что она была урожденная княжна Дурдолеосова.) Ни одна из них не была бы в состоянии понять нашу беседу; ни одна из них не стоит того, чтобы мы, серьезные мужчины, говорили о ней!
- Да им совсем не нужно понимать нашу беседу, - промолвил Базаров.
- О ком вы говорите? - вмешалась Евдоксия.
- О хорошеньких женщинах.
- Как! Вы, стало быть, разделяете мнение Прудона?
Базаров надменно выпрямился.
- Я ничьих мнений не разделяю: я имею свои.
- Долой авторитеты! - закричал Ситников, обрадовавшись случаю резко выразиться в присутствии человека, перед которым раболепствовал.
- Но сам Маколей, - начала было Кукшина.
- Долой Маколея! - загремел Ситников. - Вы заступаетесь за этих бабенок?
- Долой! - Но тут Ситников остановился. - Да я их не отрицаю, - промолвил он.
- Нет, я вижу, вы славянофил!
- Нет, я не славянофил, хотя, конечно...
- Нет, нет, нет! Вы славянофил. Вы последователь Домостроя. Вам бы плетку в руки!
- Плетка дело доброе, - заметил Базаров, - только мы вот добрались до последней капли...
- Чего? - перебила Евдоксия.
- Шампанского, почтеннейшая Авдотья Никитишна, шампанского - не вашей крови.
- Я не могу слышать равнодушно, когда нападают на женщин, - продолжала Евдоксия. - Это ужасно, ужасно. Вместо того чтобы нападать на них, прочтите лучше книгу Мишле De l'amour*. Это чудо! Господа, будемте говорить о любви, - прибавила Евдоксия, томно уронив руку на смятую подушку дивана.
______________
* "О любви" (франц.).
Наступило внезапное молчание.
- Нет, зачем говорить о любви, - промолвил Базаров, - а вот вы упомянули об Одинцовой... Так, кажется, вы ее назвали? Кто эта барыня?
- Прелесть! прелесть! - запищал Ситников. - Я вас представлю. Умница, богачка, вдова. К сожалению, она еще не довольно развита: ей бы надо с нашею Евдоксией поближе познакомиться. Пью ваше здоровье, Eudoxie! Чокнемтесь! "Et toc, et toc, et tin-tin-tin! Et toc, et toc, et tin-tin-tin!!".
- Victor, вы шалун.
Завтрак продолжался долго. За первою бутылкой шампанского последовала другая, третья и даже четвертая... Евдоксия болтала без умолку; Ситников ей вторил. Много толковали они о том, что такое брак - предрассудок или преступление, и какие родятся люди - одинаковые или нет? и в чем собственно состоит индивидуальность? Дело дошло, наконец, до того, что Евдоксия, вся красная от выпитого вина и стуча плоскими ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно, принялась петь сиплым голосом сперва цыганские песни, потом романс Сеймур-Шиффа "Дремлет сонная Гранада", а Ситников повязал голову шарфом и представлял замиравшего любовника при словах:
И уста твои с моими
В поцелуй горячий слить.
Аркадий не вытерпел наконец. "Господа, уж это что-то на бедлам похоже стало", - заметил он вслух.
Базаров, который лишь изредка вставлял в разговор насмешливое слово, - он занимался больше шампанским, - громко зевнул, встал и, не прощаясь с хозяйкой, вышел вон вместе с Аркадием. Ситников выскочил вслед за ними.
- А это заведение твоего отца тоже нравственное явление? - промолвил Базаров, ткнув пальцем на кабак, мимо которого они в это мгновение проходили.
Ситников опять засмеялся с визгом. Он очень стыдился своего происхождения и не знал, чувствовать ли ему себя польщенным или обиженным от неожиданного тыканья Базарова.
Несколько дней спустя состоялся бал у губернатора. Матвей Ильич был настоящим "героем праздника", губернский предводитель объявлял всем и каждому, что он приехал, собственно, из уважения к нему, а губернатор даже и на бале, даже оставаясь неподвижным, продолжал "распоряжаться". Мягкость в обращении Матвея Ильича могла равняться только с его величавостью. Он ласкал всех - одних с оттенком гадливости, других с оттенком уважения; рассыпался "en vrai chevalier francais"* перед дамами и беспрестанно смеялся крупным, звучным и одиноким смехом, как оно и следует сановнику. Он потрепал по спине Аркадия и громко назвал его "племянничком", удостоил Базарова, облеченного в староватый фрак, рассеянного, но снисходительного взгляда вскользь, через щеку, и неясного, но приветливого мычанья, в котором только и можно было разобрать, что "я..." да "ссьма"; подал палец Ситникову и улыбнулся ему, но уже отвернув голову; даже самой Кукшиной, явившейся на бал безо всякой кринолины и в грязных перчатках, но с райскою птицею в волосах, даже Кукшиной он сказал: "Enchante"**. Народу было пропасть, и в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: "Zut", "Ah fichtrrre", "Pst, pst, mon bibi"*** и т.п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком, и в то же время говорил "si j'aurais" вместо "si j'avais"****, "absolument"***** в смысле: "непременно", словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, "comme des anges".
______________
* как истинный кавалер-француз (франц.).
** Очарован (франц.).
*** "Зют", "Черт возьми", "Пст, пст, моя крошка" (франц.).
**** если б я имел (франц.).
Неправильное употребление условного наклонения.
***** безусловно (франц.).
Аркадий танцевал плохо, как мы уже знаем, а Базаров вовсе не танцевал: они оба поместились в уголке; к ним присоединился Ситников. Изобразив на лице своем презрительную насмешку и отпуская ядовитые замечания, он дерзко поглядывал кругом и, казалось, чувствовал истинное наcлаждение. Вдруг лицо его изменилось и, обернувшись к Аркадию, он, как бы с смущением, проговорил: "Одинцова приехала".
Аркадий оглянулся и увидал женщину высокого роста, в черном платье, остановившуюся в дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего белого лба, и губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
- Вы с ней знакомы? - спросил Аркадий Ситникова.
- Коротко. Хотите, я вас представлю?
- Пожалуй... после этой кадрили.
Базаров также обратил внимание на Одинцову.
- Это что за фигура? - проговорил он. - На остальных баб не похожа.
Дождавшись конца кадрили, Ситников подвел Аркадия к Одинцовой; но едва ли он был коротко с ней знаком: и сам он запутался в речах своих, и она глядела на него с некоторым изумлением. Однако лицо ее приняло радушное выражение, когда она услышала фамилию Аркадия. Она спросила его, не сын ли он Николая Петровича?
- Точно так.
В это мгновение подлетел к ней какой-то адъютант и пригласил ее на кадриль. Она согласилась.
- Вы разве танцуете? - почтительно спросил Аркадий.
- Танцую. А вы почему думаете, что я не танцую? Или я вам кажусь слишком стара?
- Помилуйте, как можно... Но в таком случае позвольте мне пригласить вас на мазурку.
Одинцова снисходительно усмехнулась.
- Извольте, - сказал она и посмотрела на Аркадия не то чтобы свысока, а так, как замужние сестры смотрят на очень молоденьких братьев.
Одинцова была немного старше Аркадия, ей пошел двадцать девятый год, но в ее присутствии он чувствовал себя школьником, студентиком, точно разница лет между ними была гораздо значительнее. Матвей Ильич приблизился к ней с величественным видом и подобострастными речами. Аркадий отошел в сторону, но продолжал наблюдать за нею: он не спускал с нее глаз и во время кадрили. Она так же непринужденно разговаривала с своим танцором, как и с сановником, тихо поводила головой и глазами, и раза два тихо засмеялась. Нос у ней был немного толст, как почти у всех русских, и цвет кожи не был совершенно чист; со всем тем Аркадий решил, что он еще никогда не встречал такой прелестной женщины. Звук ее голоса не выходил у него из ушей; самые складки ее платья, казалось, ложились у ней иначе, чем у других, стройнее и шире, и движения ее были особенно плавны и естественны в одно и то же время.
Аркадий ощущал на сердце некоторую робость, когда, при первых звуках мазурки, он усаживался возле своей дамы и, готовясь вступить в разговор, только проводил рукой по волосам и не находил ни единого слова. Но он робел и волновался недолго; спокойствие Одинцовой сообщилось и ему: четверти часа не прошло, как уж он свободно рассказывал о своем отце, дяде, о жизни в Петербурге и в деревне. Одинцова слушала его с вежливым участием, слегка раскрывая и закрывая веер; болтовня его прерывалась, когда ее выбирали кавалеры; Ситников, между прочим, пригласил ее два раза. Она возвращалась, садилась снова, брала веер, и даже грудь ее не дышала быстрее, а Аркадий опять принимался болтать, весь проникнутый счастием находиться в ее близости, говорить с ней, глядя в ее глаза, в ее прекрасный лоб, во все ее милое, важное и умное лицо. Сама она говорила мало, но знание жизни сказывалось в ее словах; по иным ее замечаниям Аркадий заключил, что эта молодая женщина уже успела перечувствовать и передумать многое...
- С кем вы это стояли, - спросила она его, - когда господин Ситников подвел вас ко мне?
- А вы его заметили? - спросил, в свою очередь, Аркадий. - Не правда ли, какое у него славное лицо? Это некто Базаров, мой приятель.
Аркадий принялся говорить о "своем приятеле".
Он говорил о нем так подробно и с таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Между тем мазурка приближалась к концу. Аркадию стало жалко расстаться с своей дамой: он так хорошо провел с ней около часа! Правда, он в течение всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она к нему снисходила, как будто ему следовало быть ей благодарным... но молодые сердца не тяготятся этим чувством.
Музыка умолкла.
- Merci, - промолвила Одинцова, вставая. - Вы обещали мне посетить меня, привезите же с собой и вашего приятеля. Мне будет очень любопытно видеть человека, который имеет смелость ни во что не верить.
Губернатор подошел к Одинцовой, объявил, что ужин готов, и с озабоченным лицом подал ей руку. Уходя, она обернулась, чтобы в последний раз улыбнуться и кивнуть Аркадию. Он низко поклонился, посмотрел ей вслед (как строен показался ему ее стан, облитый сероватым блеском черного шелка!) и, подумав: "В это мгновенье она уже забыла о моем существовании", - почувствовал на душе какое-то изящное смирение...
- Ну что? - спросил Базаров Аркадия, как только тот вернулся к нему в уголок, - получил удовольствие? Мне сейчас сказывал один барин, что эта госпожа - ой-ой-ой; да барин-то, кажется, дурак. Ну, а по-твоему, что она, точно - ой-ой-ой?
- Я этого определенья не совсем понимаю, - отвечал Аркадий.
- Вот еще! Какой невинный!
- В таком случае я не понимаю твоего барина. Одинцова очень мила - бесспорно, но она так холодно и строго себя держит, что...
- Может быть, - пробормотал Аркадий, - я об этом судить не могу. Она желает с тобой познакомиться и просила меня, чтоб я привез тебя к ней.
- Воображаю, как ты меня расписывал! Впрочем, ты поступил хорошо. Вези меня. Кто бы она ни была - просто ли губернская львица, или "эманципе" вроде Кукшиной, только у ней такие плечи, каких я не видывал давно.
Аркадия покоробило от цинизма Базарова, но - как это часто случается - он упрекнул своего приятеля не за то именно, что ему в нем не понравилось...
- Отчего ты не хочешь допустить свободы мысли в женщинах? - проговорил он вполголоса.
- Оттого, братец, что, по моим замечаниям, свободно мыслят между женщинами только уроды.
Разговор на этом прекратился. Оба молодых человека уехали тотчас после ужина. Кукшина нервически злобно, но не без робости, засмеялась им вослед: ее самолюбие было глубоко уязвлено тем, что ни тот, ни другой не обратил на нее внимания. Она оставалась позже всех на бале и в четвертом часу ночи протанцевала польку-мазурку с Ситниковым на парижский манер. Этим поучительным зрелищем и завершился губернаторский праздник.
- Посмотрим, к какому разряду млекопитающих принадлежит сия особа, - говорил на следующий день Аркадию Базаров, поднимаясь вместе с ним по лестнице гостиницы, в которой остановилась Одинцова. - Чувствует мой нос, что тут что-то не ладно.
- Я тебе удивляюсь! - воскликнул Аркадий. - Как? Ты, ты, Базаров, придерживаешься той узкой морали, которую...
- Экой ты чудак! - небрежно перебил Базаров. - Разве ты не знаешь, что на нашем наречии и для нашего брата "не ладно" значит "ладно"? Пожива есть, значит. Не сам ли ты сегодня говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика - дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы.
Аркадий ничего не отвечал и постучался в дверь номера. Молодой слуга в ливрее ввел обоих приятелей в большую комнату, меблированную дурно, как все комнаты русских гостиниц, но уставленную цветами. Скоро появилась сама Одинцова в простом утреннем платье. Она казалась еще моложе при свете весеннего солнца. Аркадий представил ей Базарова и с тайным удивлением заметил, что он как будто сконфузился, между тем как Одинцова оставалась совершенно спокойною, по-вчерашнему. Базаров сам почувствовал, что сконфузился, и ему стало досадно. "Вот тебе раз! бабы испугался!" - подумал он, и, развалясь в кресле не хуже Ситникова, заговорил преувеличенно развязно, а Одинцова не спускала с него своих ясных глаз.
Анна Сергеевна Одинцова родилась от Сергея Николаевича Локтева, известного красавца, афериста и игрока, который, продержавшись и прошумев лет пятнадцать в Петербурге и в Москве, кончил тем, что проигрался в прах и принужден был поселиться в деревне, где, впрочем, скоро умер, оставив крошечное состояние двум своим дочерям, Анне - двадцати и Катерине - двенадцати лет. Мать их, из обедневшего рода князей X... скончалась в Петербурге, когда муж ее находился еще в полной силе. Положение Анны после смерти отца было очень тяжело. Блестящее воспитание, полученное ею в Петербурге, не подготовило ее к перенесению забот по хозяйству и по дому, - к глухому деревенскому житью. Она не знала никого решительно в целом околотке, и посоветоваться ей было не с кем. Отец ее старался избегать сношений с соседями; он их презирал, и они его презирали, каждый по-своему. Она, однако, не потеряла головы и немедленно выписала к себе сестру своей матери, княжну Авдотью Степановну Х...ю, злую и чванную старуху, которая, поселившись у племянницы в доме, забрала себе все лучшие комнаты, ворчала и брюзжала с утра до вечера и даже по саду гуляла не иначе как в сопровождении единственного своего крепостного человека, угрюмого лакея в изношенной гороховой ливрее с голубым позументом и в треуголке. Анна терпеливо выносила все причуды тетки, исподволь занималась воспитанием сестры и, казалось, уже примирилась с мыслию увянуть в глуши... Но судьба сулила ей другое. Ее случайно увидел некто Одинцов, очень богатый человек лет сорока шести, чудак, ипохондрик, пухлый, тяжелый и кислый, впрочем, не глупый и не злой; влюбился в нее и предложил ей руку. Она согласилась быть его женой, - а он пожил с ней лет шесть и, умирая, упрочил за ней все свое состояние. Анна Сергеевна около года после его смерти не выезжала из деревни; потом отправилась вместе с сестрой за границу, но побывала только в Германии; соскучилась и вернулась на жительство в свое любезное Никольское, отстоявшее верст сорок от города ***. Там у ней был великолепный, отлично убранный дом, прекрасный сад с оранжереями: покойный Одинцов ни в чем себе не отказывал. В город Анна Сергеевна являлась очень редко, большею частью по делам, и то ненадолго. Ее не любили в губернии, ужасно кричали по поводу ее брака с Одинцовым, рассказывали про нее всевозможные небылицы, уверяли, что она помогала отцу в его шулерских проделках, что и за границу она ездила недаром, а из необходимости скрыть несчастные последствия... "Вы понимаете чего?" - договаривали негодующие рассказчики. "Прошла через огонь и воду", - говорили о ней; а известный губернский остряк обыкновенно прибавлял: "И через медные трубы". Все эти толки доходили до нее, но она пропускала их мимо ушей: характер у нее был свободный и довольно решительный.
Одинцова сидела, прислонясь к спинке кресел, и, положив руку на руку, слушала Базарова. Он говорил, против обыкновения, довольно много и явно старался занять свою собеседницу, что опять удивило Аркадия. Он не мог решить, достигал ли Базаров своей цели. По лицу Анны Сергеевны трудно было догадаться, какие она испытывала впечатления: оно сохраняло одно и то же выражение, приветливое, тонкое; ее прекрасные глаза светились вниманием, но вниманием безмятежным. Ломание Базарова в первые минуты посещения неприятно подействовало на нее, как дурной запах или резкий звук; но она тотчас же поняла, что он чувствовал смущение, и это ей даже польстило. Одно пошлое ее отталкивало, а в пошлости никто бы не упрекнул Базарова. Аркадию пришлось в тот день не переставать удивляться. Он ожидал, что Базаров заговорит с Одинцовой, как с женщиной умною, о своих убеждениях и воззрениях: она же сама изъявила желание послушать человека, "который имеет смелость ничему не верить", но вместо того Базаров толковал о медицине, о гомеопатии, о ботанике. Оказалось, что Одинцова не теряла времени в уединении: она прочла несколько хороших книг и выражалась правильным русским языком. Она навела речь на музыку, но, заметив, что Базаров не признает искусства, потихоньку возвратилась к ботанике, хотя Аркадий и пустился было толковать о значении народных мелодий. Одинцова продолжала обращаться с ним, как с младшим братом: казалось, она ценила в нем доброту и простодушие молодости - и только. Часа три с лишком длилась беседа, неторопливая, разнообразная и живая.
Приятели наконец поднялись и стали прощаться. Анна Сергеевна ласково поглядела на них, протянула обоим свою красивую белую руку и, подумав немного, с нерешительною, но хорошею улыбкой проговорила:
- Если вы, господа, не боитесь скуки, приезжайте ко мне в Никольское.
- Помилуйте, Анна Сергеевна, - воскликнул Аркадий, - я за особенное счастье почту...
- А вы, мсье Базаров?
Базаров только поклонился - и Аркадию в последний раз пришлось удивиться: он заметил, что приятель его покраснел.
- Ну? - говорил он ему на улице, - ты все того же мнения, что она - ой-ой-ой?
- А кто ее знает! Вишь, как она себя заморозила! - возразил Базаров и, помолчав немного, прибавил: - Герцогиня, владетельная особа. Ей бы только шлейф сзади носить да корону на голове.
- В переделе была, братец ты мой, нашего хлеба покушала.
- А все-таки она прелесть, - промолвил Аркадий.
- Этакое богатое тело! - продолжал Базаров, - хоть сейчас в анатомический театр.
- Перестань, ради Бога, Евгений! Это ни на что не похоже.
- Ну, не сердись, неженка. Сказано - первый сорт. Надо будет поехать к ней.
- Когда?
- Да хоть послезавтра. Что нам здесь делать-то! Шампанское с Кукшиной пить? Родственника твоего, либерального сановника, слушать?.. Послезавтра же и махнем. Кстати - и моего отца усадьбишка оттуда не далеко. Ведь это Никольское по *** дороге?
- Да.
- Optime*. Нечего мешкать; мешкают одни дураки - да умники. Я тебе говорю: богатое тело!
______________
* Превосходно (лат.).
Три дня спустя оба приятеля катили по дороге в Никольское. День стоял светлый и не слишком жаркий, и ямские сытые лошадки дружно бежали, слегка помахивая своими закрученными и заплетенными хвостами. Аркадий глядел на дорогу и улыбался, сам не зная чему.
- Поздравь меня, - воскликнул вдруг Базаров, - сегодня двадцать второе июня, день моего ангела. Посмотрим, как-то он обо мне печется. Сегодня меня дома ждут, - прибавил он, понизив голос... - Ну, подождут, что за важность!
Усадьба, в которой жила Анна Сергеевна, стояла на пологом открытом холме, в недальнем расстоянии от желтой каменной церкви с зеленою крышей, белыми колоннами и живописью al fresco* над главным входом, представлявшею "Воскресение Христово" в "итальянском" вкусе. Особенно замечателен своими округленными контурами был распростертый на первом плане смуглый воин в шишаке. За церковью тянулось в два ряда длинное село с кое-где мелькающими трубами над соломенными крышами. Господский дом был построен в одном стиле с церковью, в том стиле, который известен у нас под именем Александровского; дом этот был также выкрашен желтою краской, и крышу имел зеленую, и белые колонны, и фронтон с гербом. Губернский архитектор воздвигнул оба здания с одобрения покойного Одинцова, не терпевшего никаких пустых и самопроизвольных, как он выражался, нововведений. К дому с обеих сторон прилегали темные деревья старинного сада, аллея стриженых елок вела к подъезду.
______________
* фреской (франц.).
Приятелей наших встретили в передней два рослых лакея в ливрее; один из них тотчас побежал за дворецким. Дворецкий, толстый человек в черном фраке, немедленно явился и направил гостей по устланной коврами лестнице в особую комнату, где уже стояли две кровати со всеми принадлежностями туалета. В доме видимо царствовал порядок: все было чисто, всюду пахло каким-то приличным запахом, точно в министерских приемных.
- Анна Сергеевна просят вас пожаловать к ним через полчаса, - доложил дворецкий. - Не будет ли от вас покамест никаких приказаний?
- Никаких приказаний не будет, почтеннейший, - ответил Базаров, - разве рюмку водочки соблаговолите поднести.
- Какой гранжанр! - заметил Базаров, - кажется, это так по-вашему называется? Герцогиня, да и полно.
- Хороша герцогиня, - возразил Аркадий, - с первого раза пригласила к себе таких сильных аристократов, каковы мы с тобой.
- Особенно я, будущий лекарь, и лекарский сын, и дьячковский внук... Ведь ты знаешь, что я внук дьячка?..
- Как Сперанский, - прибавил Базаров после небольшого молчания и скривив губы. - А все-таки избаловала она себя; ох, как избаловала себя эта барыня! Уж не фраки ли нам надеть?
Аркадий только плечом пожал... но и он чувствовал небольшое смущение.
Полчаса спустя Базаров с Аркадием сошли в гостиную. Это была просторная, высокая комната, убранная довольно роскошно, но без особенного вкуса. Тяжелая, дорогая мебель стояла в обычном чопорном порядке вдоль стен, обитых коричневыми обоями с золотыми разводами; покойный Одинцов выписал ее из Москвы через своего приятеля и комиссионера, винного торговца. Над средним диваном висел портрет обрюзглого белокурого мужчины - и, казалось, недружелюбно глядел на гостей. "Должно быть, сам, - шепнул Базаров Аркадию и, сморщив нос, прибавил: - Аль удрать?" Но в это мгновенье вошла хозяйка. На ней было легкое барежевое платье; гладко зачесанные за уши волосы придавали девическое выражение ее чистому и свежему лицу.
- Благодарствуйте, что сдержали слово, - начала она, - погостите у меня: здесь, право, недурно. Я вас познакомлю с моей сестрою, она хорошо играет на фортепьяно. Вам, мсье Базаров, это все равно; но вы, мсье Кирсанов, кажется, любите музыку; кроме сестры, у меня живет старушка тетка, да сосед один иногда наезжает в карты играть: вот и все наше общество. А теперь сядем.
Одинцова произнесла весь этот маленький спич с особенною отчетливостью, словно она наизусть его выучила; потом она обратилась к Аркадию. Оказалось, что мать ее знавала Аркадиеву мать и была даже поверенною ее любви к Николаю Петровичу. Аркадий с жаром заговорил о покойнице; а Базаров между тем принялся рассматривать альбомы. "Какой я смирненький стал", - думал он про себя.
Красивая борзая собака с голубым ошейником вбежала в гостиную, стуча ногтями по полу, а вслед за нею вошла девушка лет восемнадцати, черноволосая и смуглая, с несколько круглым, но приятным лицом, с небольшими темными глазами. Она держала в руках корзину, наполненную цветами.
- Вот вам и моя Катя, - проговорила Одинцова, указав на нее движением головы.
Катя слегка присела, поместилась возле сестры и принялась разбирать цветы. Борзая собака, имя которой было Фифи, подошла, махая хвостом, поочередно к обоим гостям и ткнула каждого из них своим холодным носом в руку.
- Это ты все сама нарвала? - спросила Одинцова.
- Сама, - отвечала Катя.
- А тетушка придет к чаю?
- Придет.
Когда Катя говорила, она очень мило улыбалась, застенчиво и откровенно, и глядела как-то забавно-сурово, снизу вверх. Все в ней было еще молодо-зелено: и голос, и пушок на всем лице, и розовые руки с беловатыми кружками на ладонях, и чуть-чуть сжатые плечи... Она беспрестанно краснела и быстро переводила дух.
Одинцова обратилась к Базарову.
- Вы из приличия рассматриваете картинки, Евгений Васильич, - начала она. - Вас это не занимает. Подвиньтесь-ка лучше к нам, и давайте поспоримте о чем-нибудь.
Базаров приблизился.
- О чем хотите. Предупреждаю вас, что я ужасная спорщица.
- Вы?
- Я. Вас это как будто удивляет. Почему?
- Потому что, сколько я могу судить, у вас нрав спокойный и холодный, а для спора нужно увлечение.
Базаров поглядел на Анну Сергеевну.
- Может быть, вам лучше знать. Итак, вам угодно спорить, - извольте. Я рассматривал виды Саксонской Швейцарии в вашем альбоме, а вы мне заметили, что это меня занять не может. Вы это сказали оттого, что не предполагаете во мне художественного смысла, - да, во мне действительно его нет; но эти виды могли меня заинтересовать с точки зрения геологической, с точки зрения формации гор, например.
- Извините; как геолог вы скорее к книге прибегнете, к специальному сочинению, а не к рисунку.
- Рисунок наглядно представит мне то, что в книге изложено на целых десяти страницах.
- И так-таки у вас ни капельки художественного смысла нет? - промолвила она, облокотясь на стол и этим самым движением приблизив свое лицо к Базарову. - Как же вы это без него обходитесь?
- А на что он нужен, позвольте спросить?
- Да хоть на то, чтоб уметь узнавать и изучать людей.
Базаров усмехнулся.
сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой.
Катя, которая, не спеша, подбирала цветок к цветку, с недоумением подняла глаза на Базарова - и, встретив его быстрый и небрежный взгляд, вспыхнула вся до ушей. Анна Сергеевна покачала головой.
- Деревья в лесу, - повторила она. - Стало быть, по-вашему, нет разницы между глупым и умным человеком, между добрым и злым?
- Нет, есть: как между больным и здоровым. Легкие у чахоточного не в том положении, как у нас с вами, хоть устроены одинаково. Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги; а нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские головы, от безобразного состояния общества, одним словом. Исправьте общество, и болезней не будет.
Базаров говорил все это с таким видом, как будто в то же время думал про себя: "Верь мне или не верь, это мне все едино!" Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам, а глаза его бегали по углам.
- По крайней мере, при правильном устройстве общества совершенно будет равно, глуп ли человек или умен, зол или добр.
- Да, понимаю; у всех будет одна и та же селезенка.
- Именно так-с, сударыня.
Одинцова обратилась к Аркадию.
- Я согласен с Евгением, - отвечал он.
Катя поглядела на него исподлобья.
- Вы меня удивляете, господа, - промолвила Одинцова, - но мы еще с вами потолкуем. А теперь, я слышу, тетушка идет чай пить; мы должны пощадить ее уши.
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х...я, худенькая и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги; старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
- Опять эта собака здесь, - проворчала в ответ старуха и, заметив, что Фифи сделала два нерешительные шага в ее направлении, воскликнула: - Брысь, брысь!
Катя позвала Фифи и отворила ей дверь.
Фифи радостно бросилась вон, в надежде, что ее поведут гулять, но, оставшись одна за дверью, начала скрестись и повизгивать. Княжна нахмурилась, Катя хотела было выйти...
- Я думаю, чай готов? - промолвила Одинцова. - Господа, пойдемте; тетушка, пожалуйте чай кушать.
княжна; Катя, разливавшая чай, первой ей подала чашку с раскрашенным гербом. Старуха положила себе мед в чашку (она находила, что пить чай с сахаром и грешно и дорого, хотя сама не тратила копейки ни на что) и вдруг спросила хриплым голосом:
- А что пишет кнесь Иван?
Ей никто не отвечал. Базаров и Аркадий скоро догадались, что на нее не обращали внимания, хотя обходились с нею почтительно. "Для ради важности держат, потому что княжеское отродье", - подумал Базаров... После чаю Анна Сергеевна предложила пойти гулять; но стал накрапывать дождик, и все общество, за исключением княжны, вернулось в гостиную. Приехал сосед, любитель карточной игры, по имени Порфирий Платоныч, толстенький седенький человек с коротенькими, точно выточенными ножками, очень вежливый и смешливый. Анна Сергеевна, которая разговаривала все больше с Базаровым, спросила его - не хочет ли он сразиться с ними по-старомодному в преферанс. Базаров согласился, говоря, что ему надобно заранее приготовиться к предстоящей ему должности уездного лекаря.
- Берегитесь, - заметила Анна Сергеевна, - мы с Порфирием Платонычем вас разобьем. А ты, Катя, - прибавила она, - сыграй что-нибудь Аркадию Николаевичу; он любит музыку, мы кстати послушаем.
Катя неохотно приблизилась к фортепьяно; и Аркадий, хотя точно любил музыку, неохотно пошел за ней: ему казалось, что Одинцова его отсылает, а у него на сердце, как у всякого молодого человека в его годы, уже накипало какое-то смутное и томительное ощущение, похожее на предчувствие любви. Катя подняла крышку фортепьяно и, не глядя на Аркадия, промолвила вполголоса:
- Что хотите, - равнодушно ответил Аркадий.
- Вы какую музыку больше любите? - повторила Катя, не переменяя положения.
- Классическую, - тем же голосом ответил Аркадий.
- Моцарта любите?
Катя достала це-мольную сонату-фантазию Моцарта. Она играла очень хорошо, хотя немного строго и сухо. Не отводя глаз от нот и крепко стиснув губы, сидела она неподвижно и прямо, и только к концу сонаты лицо ее разгорелось и маленькая прядь развившихся волос упала на темную бровь.
Аркадия в особенности поразила последняя часть сонаты, та часть, в которой, посреди пленительной веселости беспечного напева, внезапно возникают порывы такой горестной, почти трагической скорби... Но мысли, возбужденные в нем звуками Моцарта, относились не к Кате. Глядя на нее, он только подумал: "А ведь недурно играет эта барышня, и сама она недурна".
Кончив сонату, Катя, не принимая рук с клавишей, спросила: "Довольно?" Аркадий объявил, что не смеет утруждать ее более, и заговорил с ней о Моцарте; спросил ее - сама ли она выбрала эту сонату, или кто ей ее отрекомендовал? Но Катя отвечала ему односложно: она спряталась, ушла в себя. Когда это с ней случалось, она нескоро выходила наружу; самое ее лицо принимало тогда выражение упрямое, почти тупое. Она была не то что робка, а недоверчива и немного запугана воспитавшею ее сестрой, чего, разумеется, та и не подозревала. Аркадий кончил тем, что, подозвав возвратившуюся Фифи, стал для контенансу*, с благосклонною улыбкой, гладить ее по голове. Катя опять взялась за свои цветы.
______________
А Базаров между тем ремизился да ремизился. Анна Сергеевна играла мастерски в карты, Порфирий Платоныч тоже мог постоять за себя. Базаров остался в проигрыше хотя незначительном, но все-таки не совсем для него приятном. За ужином Анна Сергеевна снова завела речь о ботанике.
- Пойдемте гулять завтра поутру, - сказала она ему, - я хочу узнать от вас латинские названия полевых растений и их свойства.
- На что вам латинские названия? - спросил Базаров.
- Во всем нужен порядок, - отвечала она.
- Да, - отвечал Базаров, - баба с мозгом. Ну, и видала же она виды.
- В каком смысле ты это говоришь, Евгений Васильич?
- В хорошем смысле, в хорошем, батюшка вы мой, Аркадий Николаич! Я уверен, что она и своим имением отлично распоряжается. Но чудо - не она, а ее сестра.
- Как? эта смугленькая?
Аркадий ничего не отвечал Базарову, и каждый из них лег спать с особенными мыслями в голове.
И Анна Сергеевна в тот вечер думала о своих гостях. Базаров ей понравился - отсутствием кокетства и самою резкостью суждений. Она видела в нем что-то новое, с чем ей не случалось встретиться, а она была любопытна.
Анна Сергеевна была довольно странное существо. Не имея никаких предрассудков, не имея даже никаких сильных верований, она ни перед чем не отступала и никуда не шла. Она многое ясно видела, многое ее занимало, и ничто не удовлетворяло ее вполне; да она едва ли и желала полного удовлетворения. Ее ум был пытлив и равнодушен в одно и то же время: ее сомнения не утихали никогда до забывчивости и никогда не дорастали до тревоги. Не будь она богата и независима, она, быть может, бросилась бы в битву, узнала бы страсть... Но ей жилось легко, хотя она и скучала подчас, и она продолжала провожать день за днем, не спеша и лишь изредка волнуясь. Радужные краски загорались иногда и у ней перед глазами, но она отдыхала, когда они угасали, и не жалела о них. Воображение ее уносилось даже за пределы того, что по законам обыкновенной морали считается дозволенным; но и тогда кровь ее по-прежнему тихо катилась в ее обаятельно стройном и спокойном теле. Бывало, выйдя из благовонной ванны, вся теплая и разнеженная, она замечтается о ничтожности жизни, об ее горе, труде и зле... Душа ее наполнится внезапною смелостию, закипит благородным стремлением; но сквозной ветер подует из полузакрытого окна, и Анна Сергеевна вся сожмется, и жалуется, и почти сердится, и только одно ей нужно в это мгновение: чтобы не дул на нее этот гадкий ветер.
Как все женщины, которым не удалось полюбить, она хотела чего-то, сама не зная, чего именно. Собственно, ей ничего не хотелось, хотя ей казалось, что ей хотелось всего. Покойного Одинцова она едва выносила (она вышла за него по расчету, хотя она, вероятно, не согласилась бы сделаться его женой, если б она не считала его за доброго человека) и получила тайное отвращение ко всем мужчинам, которых представляла себе не иначе как неопрятными, тяжелыми и вялыми, бессильно докучливыми существами. Раз она где-то за границей встретила молодого, красивого шведа с рыцарским выражением лица, с честными голубыми глазами под открытым лбом; он произвел на нее сильное впечатление, но это не помешало ей вернуться в Россию.
Она очень любила своего грешного, но доброго отца, а он обожал ее, дружелюбно шутил с ней, как с ровней, и доверялся ей вполне, советовался с ней. Мать свою она едва помнила.
"Странный этот лекарь!" - повторила она про себя. Она потянулась, улыбнулась, закинула руки за голову, потом пробежала глазами страницы две глупого французского романа, выронила книжку - и заснула, вся чистая и холодная, в чистом и душистом белье.
На следующее утро Анна Сергеевна тотчас после завтрака отправилась ботанизировать с Базаровым и возвратилась перед самым обедом; Аркадий никуда не отлучался и провел около часа с Катей. Ему не было скучно с нею, она сама вызвалась повторить ему вчерашнюю сонату; но когда Одинцова возвратилась наконец, когда он увидал ее - сердце в нем мгновенно сжалось... Она шла по саду несколько усталою походкой; щеки ее алели и глаза светились ярче обыкновенного под соломенною круглою шляпой. Она вертела в пальцах тонкий стебелек полевого цветка, легкая мантилья спустилась ей на локти, и широкие серые ленты шляпы прильнули к ее груди. Базаров шел сзади ее, самоуверенно и небрежно, как всегда, но выражение его лица, хотя веселое и даже ласковое, не понравилось Аркадию. Пробормотав сквозь зубы: "Здравствуй!" - Базаров отправился к себе в комнату, а Одинцова рассеянно пожала Аркадию руку и тоже прошла мимо его.
"Здравствуй, - подумал Аркадий... - Разве мы не виделись сегодня?"