Базаров высунулся из тарантаса, а Аркадий вытянул голову из-за спины своего товарища и увидал на крылечке господского домика высокого, худощавого человека, с взъерошенными волосами и тонким орлиным носом, одетого в старый военный сюртук нараспашку. Он стоял, растопырив ноги, курил длинную трубку и щурился от солнца.
Лошади остановились.
- Наконец пожаловал, - проговорил отец Базарова, все продолжая курить, хотя чубук так и прыгал у него между пальцами. - Ну, вылезай, вылезай, почеломкаемся.
Он стал обнимать сына... "Енюшка, Енюша", - раздался трепещущий женский голос. Дверь распахнулась, и на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи, голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипывания.
Старик Базаров глубоко дышал и щурился пуще прежнего.
- Ну, полно, полно, Ариша! перестань, - заговорил он, поменявшись взглядом с Аркадием, который стоял неподвижно у тарантаса, между тем как мужик на козлах даже отвернулся. - Это совсем не нужно! пожалуйста, перестань.
- Ах, Василий Иваныч, - пролепетала старушка, - в кои-то веки батюшку-то моего, голубчика-то, Енюшеньку... - И, не разжимая рук, она отодвинула от Базарова свое мокрое от слез, смятое и умиленное лицо, посмотрела на него какими-то блаженными и смешными глазами и опять к нему припала.
- Ну да, конечно, это все в натуре вещей, - промолвил Василий Иваныч, - только лучше уж в комнату пойдем. С Евгением вот гость приехал. Извините, - прибавил он, обращаясь к Аркадию, и шаркнул слегка ногой, - вы понимаете, женская слабость; ну, и сердце матери...
А у самого и губы и брови дергало, и подбородок трясся... но он, видимо, желал победить себя и казаться чуть не равнодушным. Аркадий наклонился.
- Пойдемте, матушка, в самом деле, - промолвил Базаров и повел в дом ослабевшую старушку. Усадив ее в покойное кресло, он еще раз наскоро обнялся с отцом и представил ему Аркадия.
- Душевно рад знакомству, - проговорил Василий Иванович, - только уж вы не взыщите: у меня здесь все по простоте, на военную ногу. Арина Власьевна, успокойся, сделай одолжение: что за малодушие? Господин гость должен осудить тебя.
- Батюшка, - сквозь слезы проговорила старушка, - имени и отчества не имею чести знать...
- Аркадий Николаич, - с важностию, вполголоса, подсказал Василий Иваныч.
- Извините меня, глупую. - Старушка высморкалась и, нагиная голову то направо, то налево, тщательно утерла один глаз после другого. - Извините вы меня. Ведь я так и думала, что умру, не дождусь моего го... о... о... лубчика.
- А вот и дождались, сударыня, - подхватил Василий Иванович. - Танюшка, - обратился он к босоногой девочке лет тринадцати, в ярко-красном ситцевом платье, пугливо выглядывавшей из-за двери, - принеси барыне стакан воды, - на подносе, слышишь? - а вас, господа, - прибавил он с какою-то старомодною игривостью, - позвольте попросить в кабинет к отставному ветерану.
- Хоть еще разочек дай обнять себя, Енюшечка, - простонала Арина Власьевна. Базаров нагнулся к ней. - Да какой же ты красавчик стал!
- Ну, красавчик не красавчик, - заметил Василий Иванович, - а мужчина, как говорится: оммфе*. А теперь, я надеюсь, Арина Власьевна, что, насытив свое материнское сердце, ты позаботишься о насыщении своих дорогих гостей, потому что, тебе известно, соловья баснями кормить не следует.
* настоящий мужчина (от франц. homme fait).
Старушка привстала с кресел.
- Сию минуту, Василий Иваныч, стол накрыт будет, сама в кухню сбегаю и самовар поставить велю, все будет, все. Ведь три года его не видала, не кормила, не поила, легко ли?
- Ну, смотри же, хозяюшка, хлопочи, не осрамись; а вас, господа, прошу за мной пожаловать. Вот и Тимофеич явился к тебе на поклон, Евгений. И он, чай, обрадовался, старый барбос. Что? ведь обрадовался, старый барбос? Милости просим за мной.
И Василий Иванович суетливо пошел вперед, шаркая и шлепая стоптанными туфлями.
Весь его домик состоял из шести крошечных комнат. Одна из них, та, куда он привел наших приятелей, называлась кабинетом. Толстоногий стол, заваленный почерневшими от старинной пыли, словно прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя окнами; по стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, вензель из волос в черной рамке и диплом под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы; на полках в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки, пузырьки; в одном углу стояла сломанная электрическая машина.
- Я вас предупредил, любезный мой посетитель, - начал Василий Иваныч, - что мы живем здесь, так сказать, на бивуаках...
- Да перестань, что ты извиняешься? - перебил Базаров. - Кирсанов очень хорошо знает, что мы с тобой не Крезы и что у тебя не дворец. Куда мы его поместим, вот вопрос?
- Помилуй, Евгений; там у меня во флигельке отличная комната: им там очень хорошо будет.
- Так у тебя и флигелек завелся?
- Как же-с; где баня-с, - вмешался Тимофеич.
- То есть рядом с баней, - поспешно присовокупил Василий Иванович. - Теперь же лето... Я сейчас сбегаю туда, распоряжусь; а ты бы, Тимофеич, пока их вещи внес. Тебе, Евгений, я, разумеется, предоставлю мой кабинет. Suum cuique*.
______________
* Всякому свое (лат.).
- Вот тебе на! Презабавный старикашка и добрейший, - прибавил Базаров, как только Василий Иванович вышел. - Такой же чудак, как твой, только в другом роде. Много уж очень болтает.
- И мать твоя, кажется, прекрасная женщина, - заметил Аркадий.
- Да, она у меня без хитрости. Обед нам, посмотри, какой задаст.
- Сегодня вас не ждали, батюшка, говядинки не привезли, - промолвил Тимофеич, который только что втащил базаровский чемодан.
- И без говядинки обойдемся, на нет и суда нет. Бедность, говорят, не порок.
- Имение не его, а матери; душ, помнится, пятнадцать.
- И все двадцать две, - с неудовольствием заметил Тимофеич.
Послышалось шлепание туфель, и снова появился Василий Иванович.
- Через несколько минут ваша комната будет готова принять вас, - воскликнул он с торжественностию, - Аркадий... Николаич? так, кажется, вы изволите величаться? А вот вам и прислуга, - прибавил он, указывая на вошедшего с ним коротко остриженного мальчика в синем, на локтях прорванном, кафтане и в чужих сапогах. - Зовут его Федькой. Опять-таки повторяю, хоть сын и запрещает, не взыщите. Впрочем, трубку набивать он умеет. Ведь вы курите?
- Я курю больше сигары, - ответил Аркадий.
- И весьма благоразумно поступаете. Я сам отдаю преферанс сигаркам, но в наших уединенных краях доставать их чрезвычайно затруднительно.
- Да полно тебе Лазаря петь, - перебил опять Базаров. - Сядь лучше вот тут на диван да дай на себя посмотреть.
Василий Иванович засмеялся и сел. Он очень походил лицом на своего сына, только лоб у него был ниже и уже, и рот немного шире, и он беспрестанно двигался, поводил плечами, точно платье ему под мышками резало, моргал, покашливал и шевелил пальцами, между тем как сын его отличался какою-то небрежною неподвижностию.
- Лазаря петь! - повторил Василий Иванович. - Ты, Евгений, не думай, что я хочу, так сказать, разжалобить гостя: вот, мол, мы в каком захолустье живем. Я, напротив, того мнения, что для человека мыслящего нет захолустья. По крайней мере, я стараюсь, по возможности, не зарасти, как говорится, мохом, не отстать от века.
Василий Иванович вытащил из кармана новый желтый фуляр, который успел захватить, бегая в Аркадиеву комнату, и продолжал, помахивая им по воздуху:
- Я уже не говорю о том, что я, например, не без чувствительных для себя пожертвований, посадил мужиков на оброк и отдал им свою землю исполу. Я считал это своим долгом, самое благоразумие в этом случае повелевает, хотя другие владельцы даже не помышляют об этом: я говорю о науках, об образовании.
- Да; вот я вижу у тебя - "Друг здравия" на тысяча восемьсот пятьдесят пятый год, - заметил Базаров.
- Мне его по знакомству старый товарищ высылает, - поспешно проговорил Василий Иванович, - но мы, например, и о френологии имеем понятие, - прибавил он, обращаясь, впрочем, более к Аркадию и указывая на стоявшую на шкафе небольшую гипсовую головку, разбитую на нумерованные четырехугольники, - нам и Шенлейн не остался безызвестен, и Радемахер.
- А в Радемахера еще верят в *** губернии? - спросил Базаров.
Василий Иванович закашлял.
- В губернии... Конечно, вам, господа, лучше знать; где ж нам за вами угоняться? Ведь вы нам на смену пришли. И в мое время какой-нибудь гуморалист Гоффман, какой-нибудь Броун с его витализмом казались очень смешны, а ведь тоже гремели когда-то. Кто-нибудь новый заменил у вас Радемахера, вы ему поклоняетесь, а через двадцать лет, пожалуй, и над тем смеяться будут.
- Скажу тебе в утешение, - промолвил Базаров, - что мы теперь вообще над медициной смеемся и ни перед кем не преклоняемся.
- Как же это так? Ведь ты доктором хочешь быть?
- Хочу, да одно другому не мешает.
- Ну, может быть, может быть - спорить не стану. Ведь я что? Отставной штаб-лекарь, волату*; теперь вот в агрономы попал. Я у вашего дедушки в бригаде служил, - обратился он опять к Аркадию, - да-с, да-с; много я на своем веку видал видов. И в каких только обществах не бывал, с кем не важивался! Я, тот самый я, которого вы изволите видеть теперь перед собою, я у князя Витгенштейна и у Жуковского пульс щупал! Тех-то, в южной-то армии, по четырнадцатому, вы понимаете (и тут Василий Иванович значительно сжал губы), всех знал наперечет. Ну, да ведь мое дело - сторона; знай свой ланцет, и баста! А дедушка ваш очень почтенный был человек, настоящий военный.
______________
* вот и все (от франц. voila tout).
- Сознайся, дубина была порядочная, - лениво промолвил Базаров.
- Ах, Евгений, как это ты выражаешься! помилосердуй... Конечно, генерал Кирсанов не принадлежал к числу...
- Ну, брось его, - перебил Базаров. - Я, как подъезжал сюда, порадовался на твою березовую рощицу, славно вытянулась.
Василий Иванович оживился.
- А ты посмотри, садик у меня теперь какой! Сам каждое деревцо сажал. И фрукты есть, и ягоды, и всякие медицинские травы. Уж как вы там ни хитрите, господа молодые, а все-таки старик Парацельсий святую правду изрек: in herbis, verbis et lapidibus...* Ведь я, ты знаешь, от практики отказался, а раза два в неделю приходится стариной тряхнуть. Идут за советом - нельзя же гнать в шею. Случается, бедные прибегают к помощи. Да и докторов здесь совсем нет. Один здешний сосед, представь, отставной майор, тоже лечит. Я спрашиваю о нем: учился ли он медицине?.. Говорят мне: нет, он не учился, он больше из филантропии... Ха-ха, из филантропии! а? каково! Ха-ха! ха-ха!
______________
* в травах, словах и камнях (лат.).
- Федька! набей мне трубку! - сурово проговорил Базаров.
- А то здесь другой доктор, приезжает к больному, - продолжал с каким-то отчаяньем Василий Иванович, - а больной уже ad patres*; человек и не пускает доктора, говорит: теперь больше не надо. Тот этого не ожидал, сконфузился и спрашивает: "Что, барин перед смертью икал?" - "Икали-с". - "И много икал?" - "Много". - "А, ну - это хорошо", - да и верть назад. Ха-ха-ха!
______________
* [отправился] к праотцам (лат.).
Старик один засмеялся; Аркадий выразил улыбку на своем лице. Базаров только затянулся. Беседа продолжалась таким образом около часа; Аркадий успел сходить в свою комнату, которая оказалась предбанником, но очень уютным и чистым. Наконец вошла Танюша и доложила, что обед готов.
Василий Иванович первый поднялся.
- Пойдемте, господа! Извините великодушно, коли наскучил. Авось хозяйка моя удовлетворит вас более моего.
Обед, хотя наскоро сготовленный, вышел очень хороший, даже обильный; только вино немного, как говорится, подгуляло: почти черный херес, купленный Тимофеичем в городе у знакомого купца, отзывался не то медью, не то канифолью; и мухи тоже мешали. В обыкновенное время дворовый мальчик отгонял их большою зеленой веткой; но на этот раз Василий Иванович услал его из боязни осуждения со стороны юного поколения. Арина Власьевна успела принарядиться; надела высокий чепец с шелковыми лентами и голубую шаль с разводами. Она опять всплакнула, как только увидела своего Енюшу, но мужу не пришлось ее усовещевать: она сама поскорей утерла свои слезы, чтобы не закапать шаль. Ели одни молодые люди: хозяева давно пообедали. Прислуживал Федька, видимо обремененный необычными сапогами, да помогала ему женщина с мужественным лицом и кривая, по имени Анфисушка, исполнявшая должности ключницы, птичницы и прачки. Василий Иванович во все время обеда расхаживал по комнате и с совершенно счастливым и даже блаженным видом говорил о тяжких опасениях, внушаемых ему наполеоновскою политикой и запутанностью итальянского вопроса. Арина Власьевна не замечала Аркадия, не потчевала его; подперши кулачком свое круглое лицо, которому одутловатые, вишневого цвета губки и родинки на щеках и над бровями придавали выражение очень добродушное, она не сводила глаз с сына и все вздыхала; ей смертельно хотелось узнать, на сколько времени он приехал, но спросить его она боялась. "Ну, как скажет на два дня", - думала она, и сердце у ней замирало. После жареного Василий Иванович исчез на мгновение и возвратился с откупоренною полубутылкой шампанского. "Вот, - воскликнул он, - хоть мы и в глуши живем, а в торжественных случаях имеем чем себя повеселить!" Он налил три бокала и рюмку, провозгласил здоровье "неоцененных посетителей" и разом, по-военному, хлопнул свой бокал, а Арину Власьевну заставил выпить рюмку до последней капельки. Когда очередь дошла до варенья, Аркадий, не терпевший ничего сладкого, почел, однако, своею обязанностью отведать от четырех различных, только что сваренных сортов, тем более что Базаров отказался наотрез и тотчас закурил сигарку. Потом явился на сцену чай со сливками, с маслом и кренделями; потом Василий Иванович повел всех в сад, для того чтобы полюбоваться красотою вечера. Проходя мимо скамейки, он шепнул Аркадию:
- На сем месте я люблю философствовать, глядя на захождение солнца: оно приличествует пустыннику. А там, подальше, я посадил несколько деревьев, любимых Горацием.
- А как же... акации.
Базаров начал зевать.
- Я полагаю, пора путешественникам в объятия к Морфею, - заметил Василий Иванович.
- То есть пора спать! - подхватил Базаров. - Это суждение справедливое. Пора, точно.
Прощаясь с матерью, он поцеловал ее в лоб, а она обняла его и за спиной, украдкой, его благословила трижды. Василий Иваныч проводил Аркадия в его комнату и пожелал ему "такого благодатного отдохновения, какое и я вкушал в ваши счастливые лета". И действительно, Аркадию отлично спалось в своем предбаннике: в нем пахло мятой, и два сверчка вперебивку усыпительно трещали за печкой. Василий Иванович отправился от Аркадия в свой кабинет и, прикорнув на диване в ногах у сына, собирался было поболтать с ним, но Базаров тотчас его отослал, говоря, что ему спать хочется, а сам не заснул до утра. Широко раскрыв глаза, он злобно глядел в темноту: воспоминания детства не имели власти над ним, да к тому ж он еще не успел отделаться от последних горьких впечатлений. Арина Власьевна сперва помолилась всласть, потом долго-долго беседовала с Анфисушкой, которая, став, как вкопанная, перед барыней и вперив в нее свой единственный глаз, передавала ей таинственным шепотом все свои замечания и соображения насчет Евгения Васильевича. У старушки от радости, от вина, от сигарочного дыма совсем закружилась голова; муж заговорил было с ней и махнул рукою.
Арина Власьевна была настоящая русская дворяночка прежнего времени; ей бы следовало жить лет за двести, в старомосковские времена. Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; а об устрицах говорила не иначе, как с содроганием; любила покушать - и строго постилась; спала десять часов в сутки - и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной книги, кроме "Алексиса, или Хижины в лесу", писала одно, много два письма в год, а в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими руками ни до чего не прикасалась и вообще неохотно двигалась с места. Арина Власьевна была очень добра и, по-своему, вовсе не глупа. Она знала, что есть на свете господа, которые должны приказывать, и простой народ, который должен служить, - а потому не гнушалась ни подобострастием, ни земными поклонами; но с подчиненными обходилась ласково и кротко, ни одного нищего не пропускала без подачки и никогда никого не осуждала, хотя и сплетничала подчас. В молодости она была очень миловидна, играла на клавикордах и изъяснялась немного по-французски; но в течение многолетних странствий с своим мужем, за которого она вышла против воли, расплылась и позабыла музыку и французский язык. Сына своего она любила и боялась несказанно; управление имением предоставила Василию Ивановичу - и уже не входила ни во что: она охала, отмахивалась платком и от испуга подымала брови все выше и выше, как только ее старик начинал толковать о предстоявших преобразованиях и о своих планах. Она была мнительна, постоянно ждала какого-то большого несчастья и тотчас плакала, как только вспоминала о чем-нибудь печальном... Подобные женщины теперь уже переводятся. Бог знает - следует ли радоваться этому!
Встав с постели, Аркадий раскрыл окно - и первый предмет, бросившийся ему в глаза, был Василий Иванович. В бухарском шлафроке, подпоясанный носовым платком, старик усердно рылся в огороде. Он заметил своего молодого гостя и, опершись на лопатку, воскликнул:
- Здравия желаем! Как почивать изволили?
- Прекрасно, - отвечал Аркадий.
- А я здесь, как видите, как некий Цинциннат, грядку под позднюю репу отбиваю. Теперь настало такое время, - да и слава Богу! - что каждый должен собственными руками пропитание себе доставать, на других нечего надеяться: надо трудиться самому. И выходит, что Жан-Жак Руссо прав. Полчаса тому назад, сударь вы мой, вы бы увидали меня в совершенно другой позиции. Одной бабе, которая жаловалась на гнетку - это по-ихнему, а по-нашему - дизентерию, я... как бы выразиться лучше... я вливал опиум; а другой я зуб вырвал. Этой я предложил эфиризацию... только она не согласилась. Все это я делаю gratis - анаматер*. Впрочем, мне не в диво: я ведь плебей, homo novus** - не из столбовых, не то, что моя благоверная... А не угодно ли пожаловать сюда, в тень, вдохнуть перед чаем утреннюю свежесть?
______________
* даром (лат.), по-любительски (от франц. en amateur).
** новый человек (лат.).
Аркадий вышел к нему.
- Добро пожаловать еще раз! - промолвил Василий Иванович, прикладывая по-военному руку к засаленной ермолке, прикрывавшей его голову. - Вы, я знаю, привыкли к роскоши, к удовольствиям, но и великие мира сего не гнушаются провести короткое время под кровом хижины.
- Помилуйте, - возопил Аркадий, - какой же я великий мира сего? И к роскоши я не привык.
- Позвольте, позвольте, - возразил с любезной ужимкой Василий Иванович. - Я хоть теперь и сдан в архив, а тоже потерся в свете - узнаю птицу по полету. Я тоже психолог по-своему и физиогномист. Не имей я этого, смею сказать, дара - давно бы я пропал; затерли бы меня, маленького человека. Скажу вам без комплиментов: дружба, которую я замечаю между вами и моим сыном, меня искренно радует. Я сейчас виделся с ним: он, по обыкновению своему, вероятно вам известному, вскочил очень рано и побежал по окрестностям. Позвольте полюбопытствовать, - вы давно с моим Евгением знакомы?
- С нынешней зимы.
- Так-с. И позвольте вас еще спросить, - но не присесть ли нам? - позвольте вас спросить, как отцу, со всею откровенностью: какого вы мнения о моем Евгении?
Глаза Василия Ивановича внезапно раскрылись, и щеки его слабо вспыхнули. Лопата вывалилась из его рук.
- Итак, вы полагаете... - начал он.
- Я уверен, - подхватил Аркадий, - что сына вашего ждет великая будущность, что он прославит ваше имя. Я убедился в этом с первой нашей встречи.
- Как... как это было? - едва проговорил Василий Иванович. Восторженная улыбка раздвинула его широкие губы и уже не сходила с них.
- Вы хотите знать, как мы встретились?
- Да... и вообще...
Аркадий начал рассказывать и говорить о Базарове еще с большим жаром, с большим увлечением, чем в тот вечер, когда он танцевал мазурку с Одинцовой.
Василий Иванович его слушал, слушал, сморкался, катал платок в обеих руках, кашлял, ерошил свои волосы - и наконец не вытерпел: нагнулся к Аркадию и поцеловал его в плечо.
- Вы меня совершенно осчастливили, - промолвил он, не переставая улыбаться, - я должен вам сказать, что я... боготворю моего сына; о моей старухе я уже не говорю: известно - мать! но я не смею при нем выказывать свои чувства, потому что он этого не любит. Он враг всех излияний; многие его даже осуждают за такую твердость его нрава и видят в ней признак гордости или бесчувствия; но подобных ему людей не приходится мерить обыкновенным аршином, не правда ли? Да вот, например: другой на его месте тянул бы да тянул с своих родителей; а у нас, поверите ли? он отроду лишней копейки не взял, ей-богу!
- Он бескорыстный, честный человек, - заметил Аркадий.
- Именно бескорыстный. А я, Аркадий Николаич, не только боготворю его, я горжусь им, и все мое честолюбие состоит в том, чтобы со временем в его биографии стояли следующие слова: "Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и ничего не жалел для его воспитания..." - Голос старика перервался.
Аркадий стиснул ему руку.
- Как вы думаете, - спросил Василий Иванович после некоторого молчания, - ведь он не на медицинском поприще достигнет той известности, которую вы ему пророчите?
- Разумеется, не на медицинском, хотя он и в этом отношении будет из первых ученых.
- На каком же, Аркадий Николаич?
- Это трудно сказать теперь, но он будет знаменит.
- Он будет знаменит! - повторил старик и погрузился в думу.
- Арина Власьевна приказали просить чай кушать, - проговорила Анфисушка, проходя мимо с огромным блюдом спелой малины.
Василий Иванович встрепенулся.
- Будут-с.
- Да холодные, смотри! Не церемоньтесь, Аркадий Николаич, берите больше. Что ж это Евгений не идет?
- Я здесь, - раздался голос Базарова из Аркадиевой комнаты.
Василий Иванович быстро обернулся.
- Ага! ты захотел посетить своего приятеля; но ты опоздал, amice*, и мы имели уже с ним продолжительную беседу. Теперь надо идти чай пить: мать зовет. Кстати, мне нужно с тобой поговорить.
______________
* дружище (лат.).
- О чем?
- Здесь есть мужичок, он страдает иктером...
- То есть желтухой?
- Да, хроническим и очень упорным иктером. Я прописывал ему золототысячник и зверобой, морковь заставлял есть, давал соду; но это все паллиативные средства; надо что-нибудь порешительней. Ты хоть и смеешься над медициной, а, я уверен, можешь подать мне дельный совет. Но об этом речь впереди. А теперь пойдем чай пить.
Василий Иванович живо вскочил с скамейки и запел из "Роберта":
Закон, закон, закон себе поставим
На ра... на ра... на радости пожить!
- Замечательная живучесть! - проговорил, отходя от окна, Базаров.
Настал полдень. Солнце жгло из-за тонкой завесы сплошных беловатых облаков. Все молчало, одни петухи задорно перекликались на деревне, возбуждая в каждом, кто их слышал, странное ощущение дремоты и скуки; да где-то высоко в верхушке деревьев звенел плаксивым призывом немолчный писк молодого ястребка. Аркадий и Базаров лежали в тени небольшого стога сена, подостлавши под себя охапки две шумливо-сухой, но еще зеленой и душистой травы.
- Та осина, - заговорил Базаров, - напоминает мне мое детство; она растет на краю ямы, оставшейся от кирпичного сарая, и я в то время был уверен, что эта яма и осина обладали особенным талисманом: я никогда не скучал возле них. Я не понимал тогда, что я не скучал оттого, что был ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует.
- Сколько ты времени провел здесь всего? - спросил Аркадий.
- Года два сряду; потом мы наезжали. Мы вели бродячую жизнь; больше все по городам шлялись.
- Давно. Его еще дед построил, отец моей матери.
- Кто он был, твой дед?
- Черт его знает. Секунд-майор какой-то. При Суворове служил и все рассказывал о переходе через Альпы. Врал, должно быть.
- То-то у вас в гостиной портрет Суворова висит. А я люблю такие домики, как ваш, старенькие да тепленькие; и запах в них какой-то особенный.
- Лампадным маслом отзывает да донником, - произнес, зевая, Базаров. - А что мух в этих милых домиках... Фа!
- Скажи, - начал Аркадий после небольшого молчания, - тебя в детстве не притесняли?
- Ты видишь, какие у меня родители. Народ не строгий.
- Ты их любишь, Евгений?
- Люблю, Аркадий!
- Они тебя так любят!
Базаров помолчал.
- Знаешь ли ты, о чем я думаю? - промолвил он на конец, закидывая руки за голову.
- Не знаю. О чем?
- Я думаю: хорошо моим родителям жить на свете! Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует о "паллиативных" средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами - кутит, одним словом; и матери моей хорошо: день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей и опомниться некогда; а я...
- А ты?
- А я думаю: я вот лежу здесь под стогом... Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет... А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже... Что за безобразие! Что за пустяки!
- Позволь тебе заметить: то, что ты говоришь, применяется вообще ко всем людям...
- Ты прав, - подхватил Базаров. - Я хотел сказать, что они вот, мои родители то есть, заняты и не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им не смердит... а я... я чувствую только скуку да злость.
- Злость? почему же злость?
- Я помню все, но все-таки я не признаю за тобою права злиться. Ты несчастлив, я согласен, но...
- Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай Бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. - Он повернулся на бок. - Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломаный!
- Не ты бы говорил, Евгений! Когда ты себя ломал?
Базаров приподнял голову.
- Я только этим и горячусь. Сам себя не сломал, так и бабенка меня не сломает. Аминь! Кончено! Слова об этом больше от меня не услышишь.
Оба приятеля полежали некоторое время в молчании.
- Да, - начал Базаров, - странное существо человек. Как посмотришь этак сбоку да издали на глухую жизнь, какую ведут здесь "отцы", кажется: чего лучше? Ешь, пей и знай, что поступаешь самым правильным, самый разумным манером. Ан нет; тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними.
- Надо бы так устроить жизнь, чтобы каждое мгновение в ней было значительно, - произнес задумчиво Аркадий.
- Кто говорит! Значительное хоть и ложно бывает, да сладко, но и с незначительным помириться можно... а вот дрязги, дрязги... это беда.
- Дрязги не существуют для человека, если он только не захочет их признать.
- Гм... это ты сказал противоположное общее место.
- Что? Что ты называешь этим именем?
- А вот что: сказать, например, что просвещение полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это противоположное общее место. Оно как будто щеголеватее, а, в сущности, одно и то же.
- Да правда-то где, на какой стороне?
- Где? Я тебе отвечу, как эхо: где?
- Ты в меланхолическом настроении сегодня, Евгений.
- В самом деле? Солнце меня, должно быть, распарило, да и малины нельзя так много есть.
- В таком случае нехудо вздремнуть, - заметил Аркадий.
- Пожалуй; только ты не смотри на меня: всякого человека лицо глупо, когда он спит.
- Не знаю, что тебе сказать. Настоящий человек об этом не должен заботиться; настоящий человек тот, о котором думать нечего, а которого надобно слушаться или ненавидеть.
- Странно! я никого не ненавижу, - промолвил, подумавши, Аркадий.
- А я так многих. Ты нежная душа, размазня, где тебе ненавидеть!.. Ты робеешь, мало на себя надеешься...
- А ты, - перебил Аркадий, - на себя надеешься? Ты высокого мнения о самом себе?
Базаров помолчал.
- Когда я встречу человека, который не спасовал бы передо мною, - проговорил он с расстановкой, - тогда я изменю свое мнение о самом себе. Ненавидеть! Да вот, например, ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, - она такая славная, белая, - вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать... А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?
- Полно, Евгений... послушать тебя сегодня, поневоле согласишься с теми, которые упрекают нас в отсутствии принципов.
- Ты говоришь, как твой дядя. Принципов вообще нет - ты об этом не догадался до сих пор! - а есть ощущения. Все от них зависит.
- Как так?
- Да так же. Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления - в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен - и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? - тоже в силу ощущения. Это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу.
- Что ж? и честность - ощущение?
- Еще бы!
- Евгений! - начал печальным голосом Аркадий.
- А? что? не по вкусу? - перебил Базаров. - Нет, брат! Решился все косить - валяй и себя по ногам!.. Однако мы довольно философствовали. "Природа навевает молчание сна", - сказал Пушкин.
- Никогда он ничего подобного не сказал, - промолвил Аркадий.
- Ну, не сказал, так мог и должен был сказать, в качестве поэта. Кстати, он, должно быть, в военной службе служил.
- Пушкин никогда не был военным!
- Помилуй, у него на каждой странице: на бой, на бой! за честь России!
- Что ты это за небылицы выдумываешь! Ведь это клевета наконец.
- Давай лучше спать! - с досадой проговорил Аркадий.
- С величайшим удовольствием, - ответил Базаров.
Но ни тому, ни другому не спалось. Какое-то почти враждебное чувство охватывало сердца обоих молодых людей. Минут пять спустя они открыли глаза и переглянулись молча.
- Посмотри, - сказал вдруг Аркадий, - сухой кленовый лист оторвался и падает на землю; его движения совершенно сходны с полетом бабочки. Не странно ли? Самое печальное и мертвое - сходно с самым веселым и живым.
- О друг мой, Аркадий Николаич! - воскликнул Базаров, - об одном прошу тебя: не говори красиво.
- Я говорю, как умею... Да и наконец это деспотизм. Мне пришла мысль в голову; отчего ее не высказать?
- Так; но почему же и мне не высказать своей мысли? Я нахожу, что говорить красиво - неприлично.
- Что же прилично? Ругаться?
- Э-э! да ты, я вижу, точно намерен пойти по стопам дядюшки. Как бы этот идиот порадовался, если б услышал тебя!
- Как ты назвал Павла Петровича?
- Я его назвал, как следует, - идиотом.
- Это, однако, нестерпимо! - воскликнул Аркадий.
- Ага! родственное чувство заговорило, - спокойно промолвил Базаров. - Я заметил: оно очень упорно держится в людях. От всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком расстанется; но сознаться, что, например, брат, который чужие платки крадет, вор, - это свыше его сил. Да и в самом деле: мой брат, мой - и не гений... возможно ли это?
- Во мне простое чувство справедливости заговорило, а вовсе не родственное, - возразил запальчиво Аркадий. - Но так как ты этого чувства не понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и не можешь судить о нем.
- Другими словами: Аркадий Кирсанов слишком возвышен для моего понимания, - преклоняюсь и умолкаю.
- Полно, пожалуйста, Евгений; мы наконец поссоримся.
- Ах, Аркадий! сделай одолжение, поссоримся раз хорошенько - до положения раз, до истребления.
- Но ведь этак, пожалуй, мы кончим тем...
- Что подеремся? - подхватил Базаров. - Что ж? Здесь, на сене, в такой идиллической обстановке, вдали от света и людских взоров - ничего. Но ты со мной не сладишь. Я тебя сейчас схвачу за горло...
ему в кривой усмешке его губ, в загоревшихся глазах, что он почувствовал невольную робость...
- А! вот вы куда забрались! - раздался в это мгновение голос Василия Ивановича, и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми людьми, облеченный в домоделанный полотняный пиджак и с соломенною, тоже домоделанною, шляпой на голове. - Я вас искал, искал... Но вы отличное выбрали место и прекрасному предаетесь занятию. Лежа на "земле", глядеть в "небо"... Знаете ли - в этом есть какое-то особое значение!
- Я гляжу в небо только тогда, когда хочу чихнуть, - проворчал Базаров и, обратившись к Аркадию, прибавил вполголоса: - Жаль, что помешал.
- Ну, полно, - шепнул Аркадий и пожал украдкой своему другу руку. Но никакая дружба долго не выдержит таких столкновений.
- Смотрю я на вас, мои юные собеседники, - говорил между тем Василий Иванович, покачивая головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия, с фигурой турка вместо набалдашника, - смотрю и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости самой цветущей, способностей, талантов! Просто... Кастор и Поллукс!
- Диоскуры, Диоскуры! - повторял Василий Иванович.
- Однако полно, отец, не нежничай.
- В кои-то веки разик можно, - пробормотал старик. - Впрочем, я вас, господа, отыскал не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений... Ты умный человек, ты знаешь людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь... Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты не воображай, что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей...
- Поп?
человек.
- Ведь он моей порции за обедом не съест? - спросил Базаров.
Василий Иванович засмеялся.
- Помилуй, что ты!
- А больше я ничего не требую. Я со всяким человеком готов за стол сесть.
- Я был наперед уверен, - промолвил он, - что ты выше всяких предрассудков. На что вот я - старик, шестьдесят второй год живу, а и я их не имею. (Василий Иванович не смел сознаться, что он сам пожелал молебна... Набожен он был не менее своей жены.) А отцу Алексею очень хотелось с тобой познакомиться. Он тебе понравится, ты увидишь. Он и в карточки не прочь поиграть, и даже... но это между нами... трубочку курит.
- Что же? Мы после обеда засядем в ералаш, и я его обыграю.
- Хе-хе-хе, посмотрим! Бабушка надвое сказала.
- А что? разве стариной тряхнешь? - промолвил с особенным ударением Базаров.
- Как тебе не стыдно, Евгений... Что было, то прошло. Ну да, я готов вот перед ними признаться, имел я эту страсть в молодости - точно; да и поплатился же я за нее! Однако как жарко. Позвольте подсесть к вам. Ведь я не мешаю?
- Нисколько, - ответил Аркадий.
Василий Иванович кряхтя опустился на сено.
- Напоминает мне ваше теперешнее ложе, государи мои, - начал он, - мою военную, бивуачную жизнь, перевязочные пункты, тоже где-нибудь этак возле стога, и то еще слава Богу. - Он вздохнул. - Много, много испытал я на своем веку. Вот, например, если позволите, я вам расскажу любопытный эпизод чумы в Бессарабии.
- Ведь я тебе говорил, что я не имею предрассудков, - пробормотал Василий Иванович (он только накануне велел спороть красную ленточку с сюртука) и принялся рассказывать эпизод чумы. - А ведь он заснул, - шепнул он вдруг Аркадию, указывая на Базарова и добродушно подмигнув. - Евгений! вставай! - прибавил он громко: - Пойдем обедать...
Отец Алексей, мужчина видный и полный, с густыми, тщательно расчесанными волосами, с вышитым поясом на лиловой шелковой рясе, оказался человеком очень ловким и находчивым. Он первый поспешил пожать руку Аркадию и Базарову, как бы понимая заранее, что они не нуждаются в его благословении, и вообще держал себя непринужденно. И себя он не выдал и других не задел; кстати посмеялся над семинарскою латынью и заступился за своего архиерея; две рюмки вина выпил, а от третьей отказался; принял от Аркадия сигару, но курить ее не стал, говоря, что повезет ее домой. Не совсем приятно было в нем только то, что он то и дело медленно и осторожно заносил руку, чтобы ловить мух у себя на лице, и при этом иногда давил их. Он сел за зеленый стол с умеренным изъявлением удовольствия и кончил тем, что обыграл Базарова на два рубля пятьдесят копеек ассигнациями: в доме Арины Власьевны и понятия не имели о счете на серебро... Она по-прежнему сидела возле сына (в карты она не играла), по-прежнему подпирая щеку кулачком, и вставала только затем, чтобы велеть подать какое-нибудь новое яство. Она боялась ласкать Базарова, и он не ободрял ее, не вызывал ее на ласки; притом же и Василий Иванович присоветовал ей не очень его "беспокоить". "Молодые люди до этого неохотники", - твердил он ей (нечего говорить, каков был в тот день обед: Тимофеич собственною персоной скакал на утренней заре за какою-то особенною черкасскою говядиной; староста ездил в другую сторону за налимами, ершами и раками; за одни грибы бабы получили сорок две копейки медью); но глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на Базарова, выражали не одну преданность и нежность: в них виднелась и грусть, смешанная с любопытством и страхом, виднелся какой-то смиренный укор.
Впрочем, Базарову было не до того, чтобы разбирать, что именно выражали глаза его матери; он редко обращался к ней, и то с коротеньким вопросом. Раз он попросил у ней руку на счастье; она тихонько положила свою мягкую ручку на его жесткую и широкую ладонь.
- Что, - спросила она, погодя немного, - не помогло?
- Очинно они уже рискуют, - как бы с сожалением произнес отец Алексей и погладил свою красивую бороду.
- Наполеоновское правило, батюшка, наполеоновское, - подхватил Василий Иванович и пошел с туза.
- Оно же и довело его до острова Святыя Елены, - промолвил отец Алексей и покрыл его туза козырем.
- Не желаешь ли смородинной воды, Енюшечка? - спросила Арина Власьевна.
- Нет! - говорил он на следующий день Аркадию, - уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: "Мой кабинет к твоим услугам - никто тебе мешать не будет"; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней - и сказать ей нечего.
- Очень она огорчится, - промолвил Аркадий, - да и он тоже.
- Я к ним еще вернусь.
- Когда?
- Мне твою мать особенно жалко.
- Что так? Ягодами, что ли, она тебе угодила?
Аркадий опустил глаза.
- Ты матери своей не знаешь, Евгений. Она не только отличная женщина, она очень умна, право. Сегодня утром она со мной с полчаса беседовала, и так дельно, интересно.
- Не о тебе одном была речь.
- Может быть; тебе со стороны видней. Коли может женщина получасовую беседу поддержать, это уж знак хороший. А я все-таки уеду.
- Тебе нелегко будет сообщить им это известие. Они все рассуждают о том, что мы через две недели делать будем.
- Нелегко. Черт меня дернул сегодня подразнить отца; он на днях велел высечь одного своего оброчного мужика - и очень хорошо сделал; да, да не гляди на меня с таким ужасом, - очень хорошо сделал, потому что вор и пьяница он страшнейший; только отец никак не ожидал, что я об этом, как говорится, известен стал. Он очень сконфузился, а теперь мне придется вдобавок его огорчить... Ничего! До свадьбы заживет.
- Да... чуть было не забыл тебе сказать... Вели-ка завтра наших лошадей к Федоту выслать на подставу.
Василий Иванович изумился.
- Разве господин Кирсанов от нас уезжает?
- Да; и я с ним уезжаю.
- Ты уезжаешь?
- Да... мне нужно. Распорядись, пожалуйста, насчет лошадей.
- Хорошо... - залепетал старик, - на подставу... хорошо... только... только... Как же это?
- Мне нужно съездить к нему на короткое время. Я потом опять сюда вернусь.
трех лет, маловато; маловато, Евгений!
- Да я ж тебе говорю, что я скоро вернусь. Мне необходимо.
- Необходимо... Что ж? Прежде всего надо долг исполнять... Так выслать лошадей? Хорошо. Мы, конечно, с Ариной этого не ожидали. Она вот цветов выпросила у соседки, хотела комнату тебе убрать. (Василий Иванович уже не упомянул о том, что каждое утро, чуть свет, стоя о босу ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну изорванную ассигнацию за другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая на съестные припасы и на красное вино, которое сколько можно было заметить, очень понравилось молодым людям.) Главное - свобода; это мое правило... не надо стеснять... не...
Он вдруг умолк и направился к двери.
- Мы скоро увидимся, отец, право.
- Это ты, Василий Иваныч? - спросила она.
- Я, матушка!
- Ты от Енюши? Знаешь ли, я боюсь: покойно ли ему спать на диване? Я Анфисушке велела положить ему твой походный матрасик и новые подушки; я бы наш пуховик ему дала, да он, помнится, не любит мягко спать.
- Ничего, матушка, не беспокойся. Ему хорошо. Господи, помилуй нас грешных, - продолжал он вполголоса свою молитву. Василий Иванович пожалел свою старушку; он не захотел сказать ей на ночь, какое горе ее ожидало.
когда-либо: он видимо храбрился, громко говорил и стучал ногами, но лицо его осунулось, и взгляды постоянно скользили мимо сына. Арина Власьевна тихо плакала; она совсем бы растерялась и не совладела бы с собой, если бы муж рано утром целые два часа ее не уговаривал. Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и сел в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, - и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, - Василий Иванович, еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь. "Бросил, бросил нас, - залепетал он, - бросил; скучно ему стало с нами. Один как перст теперь, один!" - повторил он несколько раз и каждый раз выносил вперед свою руку с отделенным указательным пальцем. Тогда Арина Власьевна приблизилась к нему и, прислонив свою седую голову к его седой голове, сказала: "Что делать, Вася! Сын - отрезанный ломоть. Он что сокол: захотел - прилетел, захотел - улетел; а мы с тобой, как опенки на дупле, сидим рядком и ни с места. Только я останусь для тебя навек неизменно, как и ты для меня".
Василий Иванович принял от лица руки и обнял свою жену, свою подругу, так крепко, как и в молодости ее не обнимал: она утешила его в его печали.