Помещик
I
За чайным столиком, весной,
Под липками, часу в десятом,
Сидел помещик столбовой,
Покрытый стеганым халатом.
Он кушал молча, не спеша;
Курил, поглядывал беспечно…
И наслаждалась бесконечно
Его дворянская душа.
На голове его курчавой
Торчит ермолка; пес лягавой,
Угрюмый старец, под столом
Сидит и жмурится. Кругом
Всё тихо… Сохнет воздух… Жгучий
Почуя жар, перепела
Кричат… Ползет обоз скрипучий
По длинной улице села…
II
Помещик этот благородный,
Степенный, мирный семьянин,
Был настоящий славянин.
Он с детства не носил подтяжек;
Любил простор, любил покой
И лень; но странен был покрой
Его затейливых фуражек.
Любил он жирные блины,
Боялся чёрта да жены;
Любил он, скушав пять арбузов,
Ругнуть и немцев и французов.
Читал лишь изредка, с трудом,
Служил в архиве казначейства,
И был, как следует, отцом
Необозримого семейства.
III
Он отдыхал. Его жена
Отправилась на богомолье…
Известно: в наши времена
Супругу без жены — раздолье.
И думал он: «В деревне рай!
Погода нынче — просто чудо!
В конюшню да в сенной сарай».
Помещик подошел к калитке.
Через дорожку, в серой свитке,
В платочке красном набочо́к,
Шла девка с кузовом в лесок…
Как человек давно женатый,
Слегка прищелкнув языком,
С улыбкой мирно-плутоватой
Он погрозил ей кулаком.
IV
Потом с задумчивым вниманьем
Смотрел — как боров о забор
С эгоистическим стараньем,
Зажмурив глазки, спину тер…
Потом, коротенькие ручки
Сложив умильно на брюшке,
Помещик подошел к реке…
На волны сонные, на тучки,
На небо синее взглянул,
Весьма чувствительно вздохнул —
Стал в воду посылать Трезора…
Меж тем с каким-то мужиком
Он побеседовал приветно
О том, что просто с каждым днем
Мы развиваемся заметно.
V
Потом он с бабой поболтал…
(До баб он был немножко падок.)
Зашел в конюшню, посвистал
И хлебцем покормил лошадок…
Увидел в поле двух коров
Чужих… разгневался немало;
Велел во что́ бы то ни стало
Сыскать ослушных мужиков.
Красноречиво, важно, долго
Им толковал о чувстве долга,
Потом побил их — но слегка…
Легка боярская рука…
Пришел в ужасное волненье,
Клялся, что будущей зимой
—
И медленно пошел домой.
VI
В саду ему попались дети,
Кричат: «Папа́! готов обед…»
«Меня погубят дети эти, —
Он запищал, — во цвете лет!
Адам Адамыч! Вам не стыдно?
Как вы балуете детей!
Помилуйте! Да что́ вы?» Сей
Адам Адамыч, очевидно,
Был иностранный человек…
Но для того ли целый век
Он изучал Санхоньятона,
Зубрил «Республику» Платона
И тиснул длинную статью
О божествах самофракийских,
Чтоб жизнь убогую свою
Влачить среди дворян российских?
VII
Он из себя был худ и мал;
Любил почтительные жесты —
С родителем своей невесты.
Он был с чувствительной душой
Рожден; и в старческие годы
При зрелище красот природы
Вздыхал, качая головой.
Но плохо шли его делишки,
Носил он черные манишки,
Короткий безобразный фрак,
Исподтишка курил табак…
Он улыбался принужденно,
Когда начнут хвалить детей,
И кашлял, кланяясь смиренно,
При виде барынь и гостей.
VIII
Но бог с ним! Тихими шагами
Вернулся под родимый кров
Помещик… Он моргал глазами,
Он был и гневен и суров.
Вошел он в сени молчаливо,
И лани вспуганной быстрей
Подобострастно-торопливо.
Мной воспеваемый предмет
Стремится важно в кабинет.
Мамзель-француженка в гостиной,
С улыбочкой, с ужимкой чинной
Пред ним присела… Посмотрел
Он на нее лукаво — кошкой…
Подумал: «Эдакий пострел!»
И деликатно шаркнул ножкой.
IX
И гнев исчез его, как пар,
Как пыль, как женские страданья,
Как дым, как юношеский жар,
Как радость первого свиданья.
Исчез! Сменила тишина
Порывы дум степных и рьяных…
И на щеках его румяных
Улыбка прежняя видна.
Я мог бы, пользуясь свободой
Рассказа, с морем и с природой
Но мне теперь не до того…
Пора вперед! Читатель милый,
Ваш незатейливый поэт
Намерен описать унылый.
Славяно-русский кабинет.
X
Все стены на манер беседки
Расписаны. Под потолком
Висят запачканные клетки:
Одна с симбирским соловьем,
С чижами две. Вот — стол огромный
На толстых ножках; по стенам
Изображенья сочных дам
С улыбкой сладостной и томной
И с подписью: «La Charité,
La Nuit, le Jour, la Vanité…»[6]
На полке чучело кукушки,
На креслах шитые подушки,
Сундук окованный в угле,
На зеркале слой липкой пыли,
И под окошком три бутыли.
XI
Вот — кипы пестрые бумаг,
Записок, счетов, приказаний
И рапортов… Я сам не враг
Степных присылок — и посланий.
А вот и ширмы… наконец,
Вот шкаф просторный, шишковатый…
На нем безносый, бородатый
Белеет гипсовый мудрец.
Увы! Бессильно негодуя,
На лик задумчивый гляжу я…
Быть может, этот истукан —
Эсхил, Сократ, Аристофан…
И перед ним уже седьмое
Колено тучных добряков
Растет и множится в покое
Среди не чуждых им клопов!
XII
Помещик мой достойно, важно,
Глубокомысленно курил…
… и вдруг зевнул протяжно,
Привстал и хрипло возопил:
«Эй — Васька!.. Васька! Васька! Васька!!!»
Явился Васька. «Тарантас
Вели мне заложить». — «Сейчас».
«А. что? починена коляска?»
«Починена-с». — «Починена?..
Нет — лучше тарантас». — «Жена, —
Подумал он, — вернется к ночи,
Рассердится… Но нету мочи,
Как дома скучно. Еду — да!
Да, чёрт возьми — да!» Но, читатель,
Угодно ль вам узнать, куда
Спешит почтенный мой приятель?
XIII
Так знайте ж! от его села
Верстах в пятнадцати, не боле,
Под самым городом жила
Помещица — в тепле да в холе,
Вдова. Таких немного вдов.
Ее супруг, корнет гусарский,
Завел охоту, рысаков,
Друзей, собак… Обеды, балы
Давал, выписывал журналы…
И разорился б, наконец,
Мой тороватый молодец,
Да в цвете лет погиб на «садке»[7],
Слетев торжественно с седла,
И в исступленном беспорядке
Оставил все свои дела.
XIV
С его-то вдовушкой любезной
Помещик был весьма знаком.
Ее сравнил остряк уездный
С свежепросольным огурцом.
Теперь ей — что ж! о том ни слова —
Лет по́д сорок… но как она
Еще свежа, полна, пышна
И не по-нашему здорова!
Какие плечи! Что за стан!
А груди — целый океан![8]
Немножко резкий, звонкий голос,
Победоносный, светлый взор —
Всё в ней дышало дивной силой…
Такая барыня — не вздор
В наш век болезненный и хилый!
XV
Не вздор! И был ей свыше дан
Великий дар: пленять соседей,
От образованных дворян
До «степняков» и до «медведей».
Она была ловка, хитра,
И только с виду добродушна…
Но восхитительно радушна
С гостями — нынче, как вчера.
Пред ней весь дом дрожал. Не мало
Она любила власть. Бывало,
Ей покорялся сам корнет…
И дочь ее в семнадцать лет
Ходила с четырьмя косами
И в панталончиках. Не раз
Она наказывала вас,
XVI
О безответные творенья,
Служанки барышень и бар,
.
.
О вы, которым два целковых
Дается в год на башмаки,
И вы, небритые полки
Угрюмых, медленных дворовых!
Зато на двести верст кругом
Она гремела… с ней знаком
Был губернатор… кавалеры
Ее хвалили за манеры
Столичные, за голосок
(Она подчас певала «Тройку»),
За беспощадный язычок
И за прекрасную настойку.
XVII
Притом любезная вдова
Владела языком французским,
Хоть иностранные слова
У ней звучали чем-то русским.
К ней дружно гости наезжали
И заживались и вкушали
От разных мяс и разных вин.
Когда ж являлась до жаркого
Бутылка теплого донского —
Все гости, кроме дев и дам,
Приподнимались по чинам
И кланялись хозяйке, — хором
«Всего… всего» желали ей…
А дети вместе с гувернером
Шли к ручке маменьки своей.
XVIII
А по зимам она давала
Большие балы… Господа!
Хотите вы картиной бала
Заняться? Отвечаю: да,
За вас. Во времена былые,
Когда среди родных полей
Я цвел — и нравились моей
Душе красавицы степные,
— я скитался сам
По вечерам да по балам,
Завитый, в радужном жилете,
И барышень «имел в предмете».
И память верная моя
Рядком проводит предо мною
Те дни, когда, бывало, я
Сиял уездною звездою…
XIX
Ах! этому — давно, давно…
Я был тогда влюблен и молод,
Теперь же… впрочем, всё равно!
Приятен жар — полезен холод.
Итак, на бале мы. Паркет
Отлично вылощен. Рядами
Теснятся свечи за свечами,
Но мутен их дрожащий свет.
Вдоль желтых стен, довольно темных,
Недвижно — в чепчиках огромных —
Уселись маменьки. Одна
Любезной важности полна,
…
Невыносимо душен жар;
Смычки визжат, и воют трубы —
И пляшет двадцать восемь пар.
XX
Какое пестрое собранье
Помещичьих одежд и лиц!
Но я намерен описанье
Начать — как следует — с девиц.
Вот — чисто русская красотка,
Одета плохо, тяжела
И неловка, но весела,
Добра, болтлива, как трещотка,
И пляшет, пляшет от души.
За ней — «созревшая в тиши
Деревни» — длинная, худая
Стоит Коринна молодая…
Ее печально-страстный взор
То вдруг погаснет, то заблещет…
Она вздыхает, скажет вздор
И вся «глубоко» затрепещет.
XXI
С Коринной… сам ее родитель
Боялся дочки… Но зато
Чудак застенчивый, учитель
Уездный, бледный человек,
Ее преследовал стихами
И предлагал ей со слезами
«Всего себя… на целый век…»
Клялся, что любит беспорочно,
Но пел и плакал он заочно,
И говорил ей сей Парис
В посланьях: «ты» — на деле «вы-с».
О жалкий, слабый род! О время
Полупорывов, долгих дум
И робких дел! О век! о племя
Без веры в собственный свой ум!
XXII
О!!!.. Но — богиня песнопений,
О муза! — публика моя
Терпеть не может рассуждений…
К рассказу возвращаюсь я.
Вам описать — не моему
Дано перу… а потому
Вообразите вереницу
Широких лиц, больших носов,
Улыбок томных, башмаков
Козлиных, лент и платьев белых,
Турбанов, перьев, плеч дебелых,
Зеленых, серых, карих глаз,
Румяных губ и… и так дале —
Заставьте барынь кушать квас —
И знайте: вы на русском бале.
XXIII
Но вот — среди толпы густой
Мелькает быстро перед вами
ребенок робкий и немой
С большими грустными глазами.
Ребенок… Ей пятнадцать лет.
Но за собой она невольно
Влечет вас… за нее вам больно
И страшно… Бледный, томный цвет
— печальный след сомнений
Тревожных, ранних размышлений,
Тоски, неопытных страстей,
И взгляд внимательный — всё в ней
Вам говорит о самовластной
Душе… Ребенок бедный мой!
Ты будешь женщиной несчастной…
Но я не плачу над тобой…
XXIV
О нет! пускай твои желанья,
Твои стыдливые мечты
В суровом холоде страданья
Погибнут… не погибнешь ты.
Без одобренья, без участья,
Среди невежд осуждена
Ты долго жить…но ты сильна,
А сильному не нужно счастья.
О нем не думай… но судьбе
Не покоряйся; знай: в борьбе
С людьми таится наслажденье
Неистощимое — презренье.
И жжет и заживляет рану
Души… Но мне пора давно
Вернуться к моему «роману».
XXV
Вот перед вами в вырезном
Зеленом фраке — шут нахальный,
Болтун и некогда «бель-ом»[9],
Стоит законодатель бальный.
Он ездит только в «высший свет».
А вот — неистово развязный,
Довольно злой, довольно грязный
Остряк; вот парень средних лет,
В венгерке, в галстуке широком,
Глаза навыкат, ходит боком,
Хрипит и красен, как пион.
Вот этот черненький — шпион
И шулер — впрочем, малый знатный,
Угодник дамский, балагур…
А вот помещик благодатный
Из непосредственных натур.
XXVI
Известный взяточник, а вот
Светило мира, барин праздный,
Оратор, агроном и мот,
Чудак для собственной потехи
Лечивший собственных людей…
Ну, словом — множество гостей.
Варенье, чернослив, орехи,
Изюм, конфекты, крендельки
На блюдцах носят казачки…
И, несмотря на пот обильный,
Все гости тянут чай фамильный.
Крик, хохот, топот, говор, звон
Стаканов, рюмок, шпор и чашек…
А сверху, с хор, из-за колонн
Глазеют кучи замарашек.
XXVII
Об офицерах, господа,
Мы потолкуем осторожно…
(Не то рассердятся — беда!)
Но перечесть их… Это можно.
Путеец маленький, невзрачный,
И пехотинец с виду мрачный,
И пламенный кавалерист —
Все тут как тут… Но вы, кутилы,
Которым барышни не милы,
Гроза почтенных становых,
Владельцы троек удалых,
И покровители цыганок —
Вас не видать на тех балах,
Как не видать помадных банок
На ваших окнах и столах!
XXVIII
Превозносимый всем уездом
Дом обольстительной вдовы
Бывал обрадован приездом
Гостей нежданных из Москвы.
Чиновник, на пути в отцовский
Далекий, незабвенный кров
(Спасаясь зайцем от долгов),
… умница московский,
Мясистый, пухлый, с кадыком,
Длинноволосый, в кучерском
Кафтане, бредит о чертогах
Князей старинных, о.
От шапки-мурмолки своей
Ждет избавленья, возрожденья;
Ест редьку, — западных людей
Бранит — и пишет… донесенья.
XXIX
Бывало, в хлебосольный дом
Из дальней северной столицы
Примчится борзый лев; и львом
Весьма любуются девицы.
В деревне лев, глядишь, ручной
Зверек — предобрый; жмурит глазки;
И терпеливо сносит ласки
Гостеприимности степной.
В деревне — водятся должишки
За ним… играет он в картишки…
Не платит… но как разговор
Как он волочится небрежно!
Как он насмешливо влюблен!
И как забудет безмятежно
Всё, чем на миг был увлечен!
XXX
Но мой помещик? Не пора ли
К нему вернуться, наконец?
Пока мы с вами поболтали,
Читатель, — староста, кузнец,
Садовники, покинув тачки,
Мальчишки, девки, кучера,
Столяр, кухарки, даже прачки —
Вся дворня, словом, целый час
Справляла «ветхий тарантас».
На козла лезет кучер дюжий;
Фалетор сел; раздался крик
Ребят; победоносно взвился
Проворный кнут — и шестерик
XXXI
Выходит барин… целый дом
За ним идет благоговея.
Безмолвно — в шляпах с галуном,
Надетых криво, два лакея
… Приятель наш
Детей целует, на подножку
Заносит ногу, понемножку,
Кряхтя, садится в экипаж,
И под его дворянским телом,
Скрипят рессоры. «Взят тюфяк
На всякий случай! Ты, дурак,
Смотри, под горку тише… Что вы
Мне в ноги положили? стой!
» — «Здесь». — «А! Ну, готовы?
Пошел!.. Я к вечеру домой».
XXXII
Уехал барин. Слава богу!
Какой веселый, дружный гам,
Какую шумную тревогу
Адамыч в комнатку… гитару
(Подарок будущей жены)
Снимает тихо со стены,
Садится, скверную сигару
… и не раз
Из голубых немецких глаз
Слеза бежит… и край любимый
Он видит снова — край родимый,
Далекий, милый… и, пока
В убитом сердце старика
Взыграли радостные грезы.
XXXIII
Помещик едет. Легкий сон,
Ям овладел… не видит он
Равнин окрестных плодородных.
О Русь! Люблю твои поля.
Когда под ярким солнцем лета
Блестит и нежится земля…
Люблю бродить в лугу росистом
Весной, когда веселым свистом
И влажным запахом полна
…
Но дворянин мой хладнокровно
Поля родные проезжал;
Он межевал их полюбовно,
Но без любви воспоминал
XXXIV
… Привычка! То ли дело,
Когда в деревню как-нибудь
Мы попадем, бывало… Смело,
Легко, беспечно дышит грудь…
И дорога нам воля наша,
— дивно хороша,
И в каждом юноше душа
Кипит, как праздничная чаша!
Так что ж? Ужели ж те года
Прошли навек и без следа?
Вернемся снова к вам, о степи!
И вот — за бешеных коней
Отдав полцарства, даже царство —
Летим за тридевять полей
XXXV
Раскинувшись на пуховых
Подушках, спит самодовольно
Помещик. Кучер пристяжных
Стегает беспощадно. Больно
Фалетор на кобыле тряской
Весь бледный прыгает. Со связкой
В руках храпит себе лакей.
Бойка дорога. Все ракиты,
Тончайшей пылью. Жарко. Вдруг
(Могу ль изобразить испуг
Помещика?) на повороте
Ось пополам — и тарантас
Домашней…) набок…Вот те раз!
XXXVI
Поднявшись медленно с дороги,
Без шапки, трепетной рукой
Ощупал спину, нос и ноги
Все цело… Кучер боязливо
Привстал… и никаких речей
Не произнес… Один лакей
Засуетился торопливо —
То вдруг возьмется за задок,
То шляпу двинет на затылок…
Но как ни ловок он и пылок —
Напрасно всё… Что делать! Сам
Не верил собственным глазам
И, как ребенок, улыбался.
XXXVII
«Ах, чёрт возьми! Ну, что там?» — «Ось
». Барин для порядка
Ее потрогал. «Да; хоть брось.
Ох, эта бестия Филатка!
(Филаткой звался старый плут
Каретник.) До деревни сколько?»
«Да будет верст пяточек». — «Только?
Скачи за кузнецом… да кнут
Возьми…» Но взоры в отдаленье
Вперило хитрое творенье,
Лакей… и вдруг он крикнул: «Э!
…» — «Где? где?
Какая барыня?» — «Полями.
Знать, оне взяли… Точно так»
«Не может быть!» — «Смотрите сами:
Оне-с…» — «Ну, ну, молчи, дурак!»
Действительно: в кибитке длинной,
Подушками, пуховиком
Набитой доверху, в старинной
Измятой шляпке, с казачком,
Суконном, едет на семи
Крестьянских клячах «chère amie»[10].
Своей любезной половине
Приятель наш едва ли рад…
…
Им овладело беспокойство[11],
Весьма естественное свойство
Иных мужей при виде жен…
Кибитка стала… дыбом волос
… слышит он
Супруги дребезжащий голос:
XXXIX
«Сергей Петрович, это вы?»
«Я, матушка». — «Ах, мой спаситель!
Куда ж вы ехали?» Увы!
Молчит уныло. «Верно, к той
Вдове? Уж эта мне вострушка!
Да говорите ж!.. К ней, Петрушка?»
Лакей проворно головой
«Ах, старый греховодник!
Вот я молилась — вас угодник
И наказал… Ну, как я зла!
А я вам просвиру везла!..
Неблагодарный! Отлучиться
…
Подвинься, Аннушка… Садиться
Извольте к нам — да поскорей».
XL
Покорный строгому веленью,
Садится муж. В его груди
…
Всё замерло. Но впереди
Беду предвидит он. Подруга
Его когда-то молода
Была, но даже в те года
Супруги созданы… нет! муж
Устроен для жены. К тому ж
Неравный бой недолго длился:
Сергей Петрович покорился.
Она для грозного расчета…
Так ястреб ловкий и лихой
Уносит селезня с болота.
XLI
Вот тут-то я б заметить мог,
Бог случая, лукавый бог,
Играет нами… Что возможно
Вчера — сегодня навсегда
Недостижимо… Да мы сами
… за мечтами
Гоняемся… Но, господа,
Хоть я воображаю живо,
Как вы следите терпеливо
И добросовестно за ним,
—
Однако кончить не пора ли?
Боюсь, приелись вам стихи…
За чистоту моей морали
Простите мне мои грехи.
XLII
— не фраза
Пустая, нет! С своей женой —
Заметьте — под конец рассказа
Соединяется герой.
Закон приличья, в том свидетель
Священный строго соблюден,
И торжествует добродетель.
Но весело сказать себе:
Конец мучительной гоньбе
… придумать строчку
Последнюю, поставить точку,
Подняться медленно, легко
Вздохнуть, с чернилами проститься —
И перед вами глубоко,
Примечания
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: Петербургский сборник, –202, с подписью — «Ив. Тургенев», с рисунками А. Агина, гравированными на дереве Е. Бернардским. В этой публикации ряд стихов исключен и заменен точками, очевидно, по требованию цензуры (строфы XIII, между ст. 198 и 199: XVI, между ст. 241 и 242). Выпущенные места, за отсутствием рукописи, не могут быть восстановлены. Исключение — стих между ст. 198 и 199 в строфе XIII, который имеется в списке поэмы, сохранившемся в архиве П. И. Вейнберга (ИРЛИ, ф. 62, оп. 3, № 17). Здесь он приведен в следующем виде: «[Состарившись] Соскучившись на службе царской» (см.: Ямпольский И. Г. «Помещик». К цензурной истории поэмы. — В кн.: Т сб,
Первоначально, по-видимому, предполагалось, что эта поэма будет выпущена отдельным изданием, подобно «Параше» (1843) и «Разговору» (1845). Однако сам Тургенев воспротивился этому и 28 марта (9 апреля) 1845 г. писал Белинскому: «Некрасов просит меня через брата отдать ему по обещанию «Помещика» — и требует ответа. Я всё это дело предоставляю совершенно на ваше благоусмотрение, хотя не могу сказать, чтобы мне хотелось напечатать эту вещь отдельно; мне кажется даже, что она совсем не годится для отдельного напечатания» (Наст. изд., Письма, т. I). Учтя соображения автора, Некрасов решил напечатать эту повесть в стихах в «Петербургском сборнике» и 7(19) июня 1845 г., посылая А. В. Никитенко поэму Тургенева «Помещик» и роман Достоевского «Бедные люди», просил к сентябрю «просмотреть эти рукописи». Однако лишь 30 октября 1845 г. член С. -Петербургского цензурного комитета А. В. Никитенко прочитал в очередном заседании комитета несколько «сомнительных» мест из поступившей на его рассмотрение поэмы Тургенева «Помещик». Внимание цензора привлекли два едких упоминания о «богомолье» и строфа XXVIII. Несмотря на сомнения А. В. Никитенко, С. -Петербургский цензурный комитет, «не находя в сих стихах ничего противного правилам цензуры, определил: позволить их к напечатанию» (см.: Оксман Ю. Г. Цензурная справка о «Помещике» Тургенева. — В кн.: Оксман –110).
Когда в 1857 г. Некрасов решил перепечатать поэму «Помещик» в одном из сборников «Для легкого чтения» (предполагалось, что в томе V), Тургенев, узнав об этом из объявления, напечатанного редактором (Совр, 1856, № 12, отд. IV, с. 49), был очень встревожен возможностью появления в новом издании XXVIII строфы ее. Он написал четыре письма: П. В. Анненкову 6(18) января 1857 г., И. П. Панаеву 12(24) января 1857 г., Д. Я. Колбасину 26 января (7 февраля) 1857 г. и Н. А. Некрасову 22 ноября (4 декабря) 1857 г.; во всех четырех письмах содержится категорическое требование изъять из текста перепечатки указанную строфу.
«Помещик» был перепечатан в VII томе сборника «Для легкого чтения» (1857) без XXVIII строфы, замененной строкою точек. Кроме того, были выпущены, вероятно, по требованию цензуры, начальные стихи (417–420) строфы XXVII и искажен — возможно, также по цензурным причинам — стих 539 (в строфе XXXIV). Вследствие этого поэма в настоящем издании печатается по тексту первой, а не второй прижизненной публикации.
Славянофильское учение всегда было чуждо Тургеневу, а его внешние проявления (в одежде, языке и пр.) вызывали не раз его насмешки. Так, иронические выпады против славянофилов и, в частности, против К. С. Аксакова находятся в двух рассказах из «Записок охотника» — «Хорь и Калиныч» и «Однодворец Овсяников» (см. комментарии к ним в томе III наст. изд.). Отмечая это свойственное молодому Тургеневу отношение к славянофилам, Белинский писал В. П. Боткину 31 марта 1843 г.: «В нем <Тургеневе> есть злость и желчь, и юмор, он глубоко понимает Москву и так воспроизводит ее, что я пьянею от удовольствия. А как он воспроизводит Аксакова с его кадыком и идеализмом» (Белинский вопросы, преимущественно литературы, истории и общественной жизни страны. Сближение Тургенева с Аксаковыми не касалось, однако, основных идеологических вопросов, славянофильское понимание которых было по-прежнему не приемлемо для него (об этом свидетельствуют, например, дневниковые записи В. С. Аксаковой за 1855 год. — «Дневник». СПб., 1913, с. 41, 42). Позднее личные и эпистолярные сношения Тургенева с Аксаковыми ослабели. В 1857 г., когда возник вопрос о перепечатке «Помещика» в сборнике «Для легкого чтения», Тургенев, находившийся за границей, не общался лично с К. С. Аксаковым и переписки между ними почти уже не было. Однако это обстоятельство но могло изменить его требования об исключении XXVIII строфы. Последнее объясняется, вероятно, тем, что строфа допускала возможность намека на К. С. Аксакова из-за чисто внешних реалий («кадык», «шапка-мурмолка»).
Слова же «западных людей бранит и пишет… донесенья» и условиях 1845–1846 годов означали политического доносчика, писавшего доносы в III отделение в борьбе против Белинского и его друзей — «западников». Но и тогда, в разгар споров между «западниками» и славянофилами, это обвинение отнюдь не могло относиться к идеологам той части славянофильства, к которой принадлежал Константин Аксаков. И сам Тургенев хорошо это знал: К. С. Аксаков в восприятии современников запечатлелся как человек, доходящий во всем до крайностей, горячий и несдержанный, упорный в своих заблуждениях, но искренний, прямой, честный и благородный и уж во всяком случае неспособный на доносы. Таким считали его не только друзья, но и противники. «Аксаков остался до конца жизни вечно восторженным, беспредельно благородным юношей, он увлекался, был увлекаем, но всегда был чист сердцем», — писал А. И. Герцен в IV части книги «Былое и думы» (Герцен, т. IX, с. 163). А И. И. Панаев в некрологе, посвященном К. С. Аксакову, писал, что тот «носил в себе несокрушимую веру в светлую будущность России. Он любил свою родину с энтузиазмом <…> Мир праху честного и благородного гражданина!» (Совр, 1861, № 1, отд. II, с. 141, 142).
«умницы московского» не является также собирательным портретом этой части славянофильства (бр. Аксаковы, бр. Киреевские, Ю. Ф. Самарин). Подобно Белинскому и Герцену, выступавшим против славянофильского учения во всех его формах и видах, Тургенев понимал различие между славянофильством К. Аксакова и его друзей и славянофильством М. П. Погодина, С. П. Шевырева и других сотрудников «Москвитянина». Именно у них славянофильские воззрения были связаны с идеей так называемой «официальной народности», сформулированной С. С. Уваровым («православие, самодержавие, народность»). Полемические выпады этих сотрудников «Москвитянина» (Н. М. Языкова, М. А. Дмитриева и др.) против передовых литераторов (в первую очередь Белинского) нередко облекались в форму критических статей, стихотворений, нередко и прямых пасквилей. Слова Тургенева в XXVIII строфе поэмы «Помещик» о том, что «умница московский» «пишет… донесенья», относятся именно к этим реакционным литераторам первой половины 1840-х годов, группировавшимся вокруг «Москвитянина». Подробно об этом см. в статье: Габель М. О. И. С. Тургенев в борьбе со славянофильством в 40-х годах и поэма «Помещик». — Уч. зап. Харьков, гос. библ. ин-та, 1962, вып. 6, с. 119–144.
Когда в начале 1885 г. началась работа над сборником «Стихотворения И. С. Тургенева», А. В. Топоров, не будучи литератором, вероятно, не раз советовался по различного рода вопросам с такими друзьями Тургенева, как П. В. Анненков. Потому-то, имея в руках автограф «Помещика», Топоров в своем издании тем не менее опустил XXVIII строфу поэмы. В рецензии под названием «Библиографические заметки», которая была подписана буквами Д. Д. Р. (Д. Д. Рябинин), автор ее сетовал, что «в поэме „Помещик“ вся строфа XXVIII-я, напечатанная прежде целиком <…> в «Петербургском сборнике» Некрасова. 1846 г., обозначена в нынешнем издании строкою точек» (ИВ, 1885. № 6, с. 720). По-видимому, считая, что пропуск XXVIII строфы является следствием того, что издателю она или совсем неизвестна, или он основательно забыл о ее существовании, рецензент в конце своих «Библиографических заметок» счел необходимым привести полный ее текст. К 1891 г. уже не было в живых ни Топорова, ни Анненкова, и С. Н. Кривенко, принявший во внимание замечание Д. Д. Рябинина, счел нужным восстановить в тексте этой поэмы XXVIII строфу.
«Нива»). В тексте поэмы «Помещик» также была восстановлена XXVIII строфа. Не сочли нужным отказаться от этой традиции и редакторы советских изданий (см.: Т, Сочинения, т. XI, с. 132; Т, СС («Огонек»), т. 10, с. 59; Т, СС–198; Т, Стихотворения, 1950, с. 137–138;Т, Стихотворения,1955, с. 140; Т, Стихотворения и поэмы, 1970, с. 294–295).
«Помещик» вызвал ряд откликов. Один из критиков (А. В. Никитенко) осуждал поэму за «бедность содержания» (Б-ка Чт, 1846, т. LXXV, отд. V, с. 49), другой (Имрек. т. е. К. С. Аксаков) находил, что «Помещик» просто «вздор» (Московский литературный и ученый сборник на 1847 год. М., 1847, с. 37). Рецензенты «Северной пчелы» (Л. В. Брандт, Ф. В. Булгарин) считали, что поэма Тургенева есть «явное, хотя и явно неудачное подражание Евгению Онегину, а может быть и пародия на Пушкина», что это «подражание сценам в Пушкина» (Сев Пчела, 1846, № 26, 31 января и № 27, 1 февраля).
Но были и сочувствснные отзывы. Так, например, один из рецензентов писал, что в «Помещике» «хорошие стихи» (Иллюстрация, т. II, № 4(40) от 26 января 1846 г., с. 59). В «Русском инвалиде» поэма была аттестована как «остроумный, легкий, прелестный рассказ в стихах» (№ 35 от 12 февраля 1846 г.). Весьма положительно отозвался о «Помещике» А. А. Григорьев 1 в своей рецензии на «Петербургский сборник». По его мнению, в поэме «множество живо подмеченных черт», «злой юмор», а содержание «прямо выхваченное из русской жизни». А. А. Григорьев находил, что в Тургеневе «много самобытности», хотя форма его поэм почти всегда носит «клеймо Пушкина или Лермонтова» (Финский вестник, 1846, т. IX, с. 31). Критико-библиографический обзор всех оценок поэмы «Помещик», начиная от 40-х годов XIX в. до 1922 г., см. в послесловии: Б. Л. Тургенев и его иллюстратор Агин. — В кн.: Тургенев И. С. Помещик. Пб., 1922, с. 37.
Белинский неоднократно с большим одобрением отзывался о «Помещике». Считая, что эта поэма — «легкая. живая, блестящая импровизация, исполненная ума, иронии, остроумия и грации», а «стих легок, поэтичен, блещет эпиграммою». Белинский в рецензии на «Петербургский сборник» связывал «Помещика» по жанровым признакам с «Графом Нулиным» и «Домиком в Коломне» Пушкина (Белинский, т. IX, с. 567).
«Помещиком» и в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» подчеркивал: «…Тургенев написал стихотворный рассказ „Помещик“, — не поэму, а физиологический очерк помещичьего быта, шутку, если хотите, но эта шутка как-то вышла далеко лучше всех поэм автора. Бойкий эпиграмматический стих, веселая ирония, верность картин, вместе с этим выдержанность целого произведения, от начала до конца, — все показывало, что г. Тургенев напал на истинный род своего таланта, взялся за свое и что нет никаких причин оставлять ему вовсе стихи» (Белинский, т. X, с. 345).
Сопоставляя «Помещика» с «Графом Нулиным», следует отметить, что обе поэмы изобилуют бытовыми деталями, характерными для помещичьего быта и относящимися к так называемой «низкой природе». Для стиля и «Графа Нулина», и «Помещика» характерно наличие отдельных «низких выражений», «просторечий», входивших в повседневную речь провинциального дворянства. Подобно тому, как «Граф Нулин» в творчестве Пушкина был свидетельством перехода поэта к новым, реалистическим жанрам, так и поэмы Тургенева «Параша» и «Помещик» знаменовали переход его от ранних романтических стихотворных опытов, вроде «Сте́но», к реализму.
А. А. Григорьев мимоходом заметил, что «Тургенев поэт школы Лермонтова» (Финский вестник, 1846. т. IX. с. 31). Это было сказано в том смысле, что «Помещика» можно и следует сопоставить не только с «Графом Нулиным» и «Домиком в Коломне», но также и с шутливыми поэмами Лермонтова, в первую очередь с «Тамбовской казначейшей». У всех трех авторов в их произведениях налицо постоянное обращение к читателям, лирические отступления, иронические реплики, бросаемые мимоходом, и т. п. Воздействие «Графа Нулина» и «Тамбовской казначейши» на «Помещика» выразилось, в частности, и в описании внешнего облика вдовы (строфа XIV), данного в той же манере, что и Наталья Павловна у Пушкина и Авдотья Николавна у Лермонтова.
«Помещик» Тургенева тем не менее, как отмечал Белинский, принадлежал новой эпохе, знаменем которой были Гоголь и натуральная школа. Изображая в сатирических красках помещичий быт, Тургенев подчеркивал пустоту и пошлость жизни провинциального дворянства, прибегая к гоголевскому стилю, характерному для поэмы «Мертвые души».
Подобно тому, как это было в физиологическом очерке, в «Помещике» сюжет ослаблен, главное — портреты героев и изображение быта. Наиболее подробно обрисован Сергей Петрович, меньше внимания уделено его жене и вдовушке; остальные персонажи — гости вдовушки — составляют фон, оттеняющий фигуры главных героев. Тургенев нарисовал пеструю картину провинциального бала с его постоянными посетителями, среди которых обыватели и пошляки всех родов, в том числе «шут нахальный», «довольно грязный остряк», «шпион и шулер», «известный взяточник» и т. д. и т. п. Неожиданно для читателей между ними мелькает какой-то совсем иной образ. Это девушка-ребенок, «с большими грустными глазами». У нее «бледный, томный цвет Лица — печальный след сомнений Тревожных, ранних размышлений…» В ее облике (строфы XXIII и XXIV) «уже намечены характерные черты героинь тургеневских романов — Натальи, Лизы, Елены» (Цейтлин А. Г. Мастерство Тургенева. M., 1958, с. 64).
Адам Адамыч — иностранный человек… — Изображая гувернера-немца при детях русского провинциального помещика, Тургенев следовал уже установившейся в России традиции «Русские часто, желая обозначить немца, говорят Адам Адамович (Вральман) в память действующего лица комедии Фонвизина» (см.: Энциклопедический лексикон, издАПлюшараСПб, 1839, тXVI, с396)В 1847 гвышла повесть ПМашкова «Адам Адамович Адамгейм», в 1851 г— повесть МЛМихайлова «Адам Адамович», посвященная ИСТургеневу.
Он изучал Санхоньятопа — божествах самофракийских…— Под именем Санхониатона (Sanchoniathon) известен легендарный историк Финикии, сочинение которого будто бы было переведено на греческий язык около 120 гиээллинистическим грамматиком Филоном из БиблосаВ 1836 гученый мир Западной Европы был взволнован открытием, якобы сделанным в ПортугалииНекий полковник Перейра нашел в одном из португальских монастырей рукопись сделанного Филоном перевода первобытной истории финикиян СанхониатонаВ заметке «Журнала министерства народного просвещения» (1836, чX, № VI, июнь, с633–636) рассказывалось об этом открытии и сообщалось, что полковник Перейра передал эту рукопись для издания немецкому учителю Фридриху Вагенфельду (1810–1846) и что в работе последнего принимал участие видный ученый ГротенфендВ 1837 гиздание Вагенфельда под заглавием: «Анализ древней истории финикиян Санхониатона по новонайденной рукописи» вышло в свет, но скоро было разоблачено как подделка (Delepierre Octave. Supercheries littéraires; pastiches, suppositions d’auteur, dans les lettres et dans les artsLondon, 1872, p151–153 WLDer Treppenwitz der WeltgeschichteGeschichtliche Irrtümer, Entstellungen und Erfindungen9AusgBerlin, 1918, S486)— «Республика» Платона (вернее, не «Республика», a «Государство») — знаменитый диалог, в котором обсуждался вопрос об идеальной форме государственного строя— Говоря о «божествах самофракийских», Тургенев имеет в виду работу ФВШеллинга «Ueber die Gottheiten von Samothrake» (1815), которую, естественно, мог хорошо знать гувернер-немец Адам Адамыч, писавший под ее влиянием свою статью (см.: Горбачева ВПМолодые годы ТургеневаКазань, 1926, с33).
Из-под дымки, как в тумане… — Тургенев не совсем точно цитирует строки из «Напоминания» В. Г. Бенедиктова:
(Она подчас певала «Тройку»)… — «Троек» в русской поэзии уже тогда существовало множествоСамой популярной из них была «Тройка» ФНГлинки, которую, вероятно, имеет в виду и Тургенев(Срв очерке «Татьяна Борисовна и ее племянник»: «Сядет, бывало, за фортопьяны <…> и начнет одним пальцем отыскивать „Тройку удалую“»)У ФГлинки в его «Тройке» начальная строка:
Стоит Коринна молодая… — Коринна — героиня романа г-жи де Сталь «Коринна, или Италия» (1807)Имя ее стало нарицательным для характеристики женщин с возвышенным умом.
…Примчится борзый лев — был увлечен. — В 30-40-е годы XIX века словами «лев» и «львица» в обыденной речи и в литературе обозначали законодателей мод и правил светского поведения, покорителей женских сердец, в ироническом контекстеЭто наименование пришло в Россию из Франции, где большую известность получили очерки Бальзака, ПБернара, ЖЖанена и дрписателей, иллюстрированные рисовальщиком-сатириком анималистом Гранвиллем, в частности «Сцены из частной и общественной жизни животных» (Scènes de la vie privée et publique des animauxVignettes par GranvilleParis, 1842)Здесь впервые был применен к типу мужчин светского общества иронический термин «лев», получивший распространение в разных европейских языках (ср.: Якимович ТФранцузский реалистический очерк 1830–1848 ггM., 1963, с281, 283–285)Рисунками Гранвилля пестрели страницы русских литературных изданий (см., напр., статью «Фантазии Гранвилля» в «Литгазете», 1844, № 13)«…он, — писали о Гранвилле „Отечественные записки“ (1841, № 1, с77), — переносит басню в картину, переводит нравы, страсти и смешные стороны человеческого характера под форму животных, которых характеры и нравы совершенно сходны с типами людей, представляемых у него в каждой картине» Напечатанное в «Северной пчеле» (1847, № 63) стихотворение по поводу концерта Берлиоза в Петербурге начиналось такими стихами:
См. об этом также: Дружинин А. В. Собр. соч. СПб., 1865, т. 5, с. 311–312; Л. Р. Русская карикатура 40-50-х годов XIX века. М., 1937; Цейтлин А. Г. Становление реализма в русской литературе. Русский физиологический очерк. М., 1965, с. 73–74.
Фалетор сел; раздался крик… — Фалетор — искажфорейтор (vorreiten — нем.), кучер, сидящий верхом на одной из лошадей при упряжке цугомСмту же форму слова в «Бретёре» (глVIII).
И вот — за бешеных коней — даже царство… — Срв трагедии Шекспира «Ричард III» в стихотворном переводе актера ЯГБрянского (1833): «Коня! коня! полцарства за коня!» (д5, карт4).
«Сергей Петрович, это вы?» — Прототипом главного героя поэмы «Помещик» был СПЛагривыйВКолонтаева в воспоминаниях о семье Тургенева указывает, что мать писателя выдала замуж свою компаньонку АИГубареву, подарив ей имение и 100 душ крестьян в Болховском уезде, за СПЛагривогоЭто был «незаконный» сын одного из Кологривовых, «очень добродушный человек, слегка простоватый и находившийся „под башмаком“ своей бойкой супруги, Авдотьи ИвановныНесомненно, ИСТургенев в своей поэме „Помещик“ изобразил Лагривого, не переменив даже ему имени» (ИВ, 1885, № 10, с49).
«Милосердие, Ночь, День, Тщеславие…» (франц.)
7. Садка — известная забава охотников. В чистом поле сажают ́, охотники скачут, падают с лошадей и т. д., а по окончании са́дки пируют. (Примечание Тургенева.)
8. Мы бы но решились употребить такое смелое сравнении, если б нас не ободрил пример г-на Бенедиктова. Кто не помнит его превосходных стихов:
(Примечание Тургенева.)
9. «красавец-мужчина» (франц.).
«дорогая подруга» (франц.).
11. Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест,
Весьма мучительное свойство…
«Евгений Онегин» <гл. 8, строфа XIII>). (Примечание Тургенева.)