Литературный вечер у П. А. Плетнева
В начале 1837 года я, будучи третьекурсным студентом С. -Петербургского университета (по филологическому факультету), получил от профессора русской словесности, Петра Александровича Плетнева, приглашение на литературный вечер. Незадолго перед тем я представил на его рассмотрение один из первых плодов моей Музы, как говаривалось в старину – фантастическую драму в пятистопных ямбах под заглавием «Стенио». В одну из следующих лекций Петр Александрович, не называя меня по имени, разобрал, с обычным своим благодушием, это совершенно нелепое произведение, в котором с детской неумелостью выражалось рабское подражание байроновскому «Манфреду». Выходя из здания университета и увидав меня на улице, он подозвал меня к себе и отечески пожурил меня, причем, однако, заметил, что во мне что-то есть! Эти два слова возбудили во мне смелость отнести к нему несколько стихотворений; он выбрал из них два и год спустя напечатал их в «Современнике», который унаследовал от Пушкина. Заглавия второго не помню; но в первом воспевался «Старый дуб», и начиналось оно так:
Маститый царь лесов, кудрявой головою
Склонился старый дуб над сонной гладью вод, и т. д.
* * *
Войдя в переднюю квартиры Петра Александровича, я столкнулся с человеком среднего роста, который, уже надев шинель и шляпу и прощаясь с хозяином, звучным голосом воскликнул: «Да! да! хороши наши министры! нечего сказать!» – засмеялся и вышел. Я успел только разглядеть его белые зубы и живые, быстрые глаза. Каково же было мое горе, когда я узнал потом, что этот человек был Пушкин, с которым мне до тех пор не удавалось встретиться; и как я досадовал на свою мешкотность! Пушкин был в ту эпоху для меня, как и для многих моих сверстников, чем-то вроде полубога. Мы действительно поклонялись ему. Поклонение авторитетам в последнее время подверглось, как известно, насмешкам, осуждению, чуть не проклятию. Признаться в нем – значит заклеймить себя пошлецом навеки. Но позволю себе заметить нашим строгим молодым судьям, что не худо бы сперва условиться в значении слова «авторитет». Авторитет авторитету – розь. Сколько я помню, никому из нас (я говорю об университетских товарищах) и в голову не пришло бы преклониться перед человеком потому только, что он был богат или важен, или очень большой чин имел; это обаяние на нас не действовало – напротив… Даже великий ум нас не подкупал; нам нужен был вождь; и весьма свободные, чуть не республиканские убеждения отлично уживались в нас с восторженным благоговением перед людьми, в которых мы видели своих наставников и вождей. Скажу более: мне кажется, что такого рода энтузиазм, даже преувеличенный, свойствен молодому сердцу; едва ли оно в состоянии воспламениться отвлеченной идеей, как бы прекрасна и возвышенна она ни была, если эта самая идея не явится ему воплощенною в живом лице – в наставнике. Вся разница между теперешним и тогдашним поколеньями состоит, быть может, в том, что мы не стыдились нашего идола и нашего поклонения, а, напротив, гордились и тем и другим. Независимость собственных мнений, бесспорно, дело почтенное и благое; не добившись ее, никто не может назваться человеком в истинном смысле слова; но в том-то и вопрос, что ее надо, надо ее завоевать, как почти все хорошее на сей земле; а начать это завоевание всего удобнее под знаменем избранного вождя. Впрочем, надо и то принять в соображение, что нынешние молодые люди имеют иные понятия, иные воззрения; если б, например, в наше время кто-нибудь из нашей среды вздумал требовать для молодого поколения «уважения», мы бы, наверное, на смех его подняли – мы бы даже обиделись; «это хорошо для стариков, – подумали бы мы, – а нам нужен только простор, да и тот мы себе завоюем». Кто тут прав, кто виноват – из прежних или нынешних, – решить не берусь; в сущности, стремления молодежи всегда бескорыстны и честны; и цели их остаются те же, только имена меняются. Быть может, при большей гражданской развитости современных юношей, при большей затруднительности их задач – они точно нуждаются в уважении.
* * *
Пушкина мне удалось видеть всего еще один раз – за несколько дней до его смерти, на утреннем концерте в зале Энгельгардт. Он стоял у двери, опираясь на косяк, и, скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривал кругом. Помню его смуглое небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых крупных зубов, висячие бакенбарды, темные желчные глаза под высоким лбом почти без бровей – и кудрявые волосы… Он на меня бросил беглый взор; бесцеремонное внимание, с которым я уставился на него, произвело, должно быть, на него впечатление неприятное: он словно с досадой повел плечом – вообще он казался не в духе – и отошел в сторону. Несколько дней спустя я видел его лежавшим в гробу – и невольно повторял про себя:
… И странен
Был томный мир его чела…
Но возвращаюсь к рассказу.
Петр Александрович ввел меня в гостиную и представил своей (первой) жене, уже немолодой даме, болезненного облика и очень молчаливой. В комнате, кроме ее, сидело человек семь или восемь… Все они теперь уже покойники; из всего собравшегося тогда общества – в живых я один. Правда, с тех пор прошло тридцать лет с слишком… Но в числе гостей были люди молодые.
Вот кто были эти гости:
автор «Кремнева», впоследствии комендант С. -Петербургской крепости, всем тогдашним петербургским жителям памятная фигура с обрубленными пальцами, смышленым, помятым, морщинистым, прямо солдатским лицом и солдатскими, не совсем наивными ухватками – тертый калач, одним словом. Потом – автор «Сумасшедшего дома», Воейков, хромоногое и как бы искалеченное, полуразрушенное существо, с повадкой старинного подьячего, желтым припухлым лицом и недобрым взглядом черных крошечных глаз; потом – адъютант в жандармском мундире, белокурый плотный мужчина с разноцветными (так называемыми арлекинскими) зрачками, с подобострастным и пронзительным выражением физиономии, некто издатель известного в свое время альманаха «Утренняя заря» (ходили слухи, что подписка на этот альманах была в некотором роде обязательная). Далее: высокий и худощавый господин в очках, с маленькой головкой, беспокойными телодвиженьями и певучим носовым выговором, с виду смахивавший на статского советника немецкого происхождения – переводчик и стихотворец Карлгоф; офицер путей сообщения с несколько болезненным темным лицом, крупными насмешливыми губами и растрепанными бакенбардами – что в то время уже считалось как бы некоторым поползновением к либерализму – переводчик «Фауста», Губер; Гребенка – враг Полевого (он на него только что написал пасквиль вроде сказки; в ней кузнечик полевой играл очень неблаговидную роль), – автор повестей и юмористических рассказов с малороссийским оттенком, в которых чуть заметно сочилась своеобразная теплая струйка; наконец, наш добрейший и незабвенный Этого описывать нечего: всякий помнит его благообразные черты, таинственный и приветливый взгляд, детски милый смех и добродушную торжественность… В комнате находился еще один человек. Одетый в длиннополый двухбортный сюртук, короткий жилет с голубой бисерной часовой цепочкой и шейный платочек с бантом, он сидел в уголку, скромно подобрав ноги, и изредка покашливал, торопливо поднося руку к губам. Человек этот поглядывал кругом не без застенчивости, прислушивался внимательно; в глазах его светился ум необыкновенный, но лицо у него было самое простое, русское – вроде тех лиц, которые часто встречаются у образованных самоучек из дворовых и мещан. Замечательно, что эти лица, в противность тому, что, по-видимому, следовало бы ожидать, редко отличаются энергией, а, напротив, почти всегда носят отпечаток робкой мягкости и грустного раздумья… Это был поэт Кольцов.
* * *
С точностью не могу теперь припомнить, о чем в тот вечер шел разговор; но он не отличался ни особенной живостью, ни особенной глубиной и шириной поднимаемых вопросов. Речь касалась то литературы, то светских и служебных новостей – и только. Раза два она приняла военный и патриотический колорит, вероятно, благодаря присутствию трех мундиров. Время было тогда очень уже смирное. Правительственная сфера, особенно в Петербурге, захватывала и покоряла себе все. А между тем та эпоха останется памятной в истории нашего духовного развития… С тех пор прошло с лишком тридцать лет, но мы все еще живем под веянием и в тени того, что началось тогда; мы еще не произвели ничего равносильного. А именно: весною только что протекшего (1836) года был дал в первый раз «Ревизор», а несколько недель спустя, в феврале или марте 1837 года, – «Жизнь за царя» [1] . Пушкин был еще жив, в полном расцвете сил и, по всем вероятностям, ему предстояло много лет деятельности… Ходили темные слухи о некоторых превосходных произведениях, которые он берег в своем портфеле. Эти слухи побуждали любителей словесности подписываться – в ограниченном, впрочем, числе – на «Современник»; но, правду говоря, не на Пушкине сосредоточивалось внимание тогдашней публики… Марлинский все еще слыл любимейшим писателем, барон Брамбеус царствовал, «Большой выход у Сатаны» почитался верхом совершенства, плодом чуть не вольтеровского гения, а критический отдел в «Библиотеке для чтения» – образцом остроумия и вкуса; на Кукольника взирали с надеждой и почтением, хотя и находили, что «Рука всевышнего» не могла идти в сравнение с «Торквато Тассо», – а Бенедиктова заучивали наизусть [2] . Между прочим, в тот вечер, о котором я завел речь, Гребенка прочел, по просьбе хозяина, одно из последних стихотворений Бенедиктова. Время, повторяю, было смирное по духу и трескучее по внешности, и разговоры подлаживались под господствовавший тон; но таланты несомненные, сильные таланты действительно были и оставили глубокий след. Теперь на наших глазах совершается факт противоположный: общий уровень значительно поднялся; но таланты – и реже и слабее.
* * *
Первым из общества удалился Воейков; он еще не перешел порога комнаты, как уже Карлгоф принялся читать прерывавшимся от волнения голосом эпиграмму против него… «Поэт-идеалист и мечтатель по преимуществу», как величал себя Карлгоф, видно, не мог забыть посвященное ему и действительно жестокое четверостишие в «Сумасшедшем доме». Скобелев также скоро откланялся, истощив небогатый запас своих прибауточек. Губер начал жаловаться на цензуру. Эта тема часто вращалась в тогдашних литературных беседах… Да и как могло быть иначе! Всем известны анекдоты о «вольном духе», о «лжепророке» и т. д.; но едва ли кто из теперешних людей может составить себе понятие о том, какому ежеминутному и повсеместному рабству подвергалась печатная мысль [3] . Литератор – кто бы он ни был – не мог не чувствовать себя чем-то вроде контрабандиста. Разговор перешел к Гоголю, который находился за границей; но Белинский тогда едва начинал свою критическую карьеру – никто еще не пытался разъяснить русской публике значение Гоголя, в творениях которого оракул «Библиотеки для чтения» видел один грязный малороссийский жарт. Помнится, все ограничилось тем, что Владиславлев с похвалой цитировал из «Ревизора» фразу: «Не по чину берешь!» – и при этом сделал движение рукою, как будто поймал муху; как теперь вижу взмах этой руки в голубом обшлаге – и знаменательный взгляд, которым все обменялись. Хозяин дома сказал несколько слов о Жуковском, об его переводе «Ундины», который появился около того времени роскошным изданием, с рисунками – если не ошибаюсь – графа Толстого; он упомянул также о другом Жуковском, весьма слабом стихотворце, недавно с громом и треском выступившем в «Библиотеке для чтения» под псевдонимом Бернета; о графине Растопчиной, о г. Тимофееве, даже о г. Крешеве было произнесено слова два, так как они все писали стихи, а писать стихи тогда еще считалось делом важным. Плетнев стал было просить Кольцова прочесть свою последнюю думу (чуть ли не «Божий мир»); но тот чрезвычайно сконфузился и принял такой растерянный вид, что Петр Александрович не настаивал. Повторяю еще раз: на всей нашей беседе лежал оттенок скромности и смирения; она происходила в те времена, которые покойный Аполлон Григорьев прозвал допотопными. Общество еще помнило удар, обрушившийся на самых видных его представителей лет двенадцать перед тем; и изо всего того, что проснулось в нем впоследствии, особенно после 55-го года, ничего далее не шевелилось, а только бродило – глубоко, но смутно – в некоторых молодых умах. Литературы, в смысле живого проявления одной из общественных сил, находящегося в связи с другими столь же и более важными проявлениями их, не было, как не было прессы, как не было гласности, как не было личной свободы; а была словесность – и были такие словесных дел мастера, каких мы уже потом не видали.
* * *
– у меня были сани. Он согласился – и всю дорогу покашливал и кутался в свою худую шубенку. Я его спросил, зачем он не захотел прочесть свою думу… «Что же это я стал бы читать-с, – отвечал он с досадой, – тут Александр Сергеич только что вышел, а я бы читать стал! Помилуйте-с!» Кольцов благоговел перед Пушкиным. Мне самому мой вопрос показался неуместным; и действительно: как бы этот робкий человек, с такой смиренной наружностью, стал бы из уголка декламировать:
Отец света – вечность,
– сила;
Дух силы – есть жизнь —
Мир жизнью кипит?!! и т. д.
– он вышел из саней, торопливо застегнул полость и, все покашливая и кутаясь в шубу, потонул в морозной мгле петербургской январской ночи. Я с ним больше не встречался.
* * *
Скажу несколько слов о самом Петре Александровиче. Как профессор русской литературы он не отличался большими сведениями; ученый багаж его был весьма легок; зато он искренно любил «свой предмет», обладал несколько робким, но чистым и тонким вкусом и говорил просто, ясно, не без теплоты. Главное: он умел сообщать своим слушателям те симпатии, которыми сам был исполнен, – умел заинтересовать их. Он не внушал студентам никаких преувеличенных чувств, ничего подобного тому, что возбуждал в них, например, Грановский; да и повода к тому не было – non hie erat locus… [4] Он тоже был очень смирен; но его любили. Притом его – как человека, прикосновенного к знаменитой литературной плеяде, как друга Пушкина, Жуковского, Баратынского, Гоголя, как лицо, которому Пушкин посвятил своего Онегина, – окружал в наших глазах ореол. Все мы наизусть знали стихи: «Не мысля гордый свет забавить», и т. д.
И действительно: Петр Александрович подходил под портрет, набросанный поэтом: это не был обычный комплимент, которым так часто украшаются посвящения. Кто изучил Плетнева, не мог не признать в нем
Души прекрасной,
Святой исполненной мечты [5] ,
Высоких дум и простоты.
Он также принадлежал к эпохе, ныне безвозвратно прошедшей: это был наставник старого времени, словесник, не ученый, но по-своему – мудрый. Кроткая тишина его обращения, его речей, его движений не мешала ему быть проницательным и даже тонким; но тонкость эта никогда не доходила до хитрости, до лукавства; да и обстоятельства так сложились, что он в хитрости не нуждался: все, что он желал, – медленно, но неотразимо как бы плыло ему в руки; и он, покидая жизнь, мог сказать, что насладился ею вполне, лучше чем вполне – в меру. Такого рода наслаждение надежнее всякого другого; древние греки недаром говорили, что последний и высший дар богов человеку – чувство меры. Эта сторона античного духа в нем отразилась – и он ей особенно сочувствовал; другие «творческим» талантом; и он сам хорошо это знал: главное свойство его ума – трезвая ясность – не могла изменить ему, когда дело шло о разборе собственной личности. «Красок у меня нет, – жаловался он мне однажды, – все выходит серо, и потому я не могу даже с точностью передать то, что я видел и посреди чего жил». Для критика – в воспитательном, в отрицательном значении слова – ему недоставало энергии, огня, настойчивости; прямо говоря – мужества. Он не был рожден бойцом. Пыль и дым битвы для его гадливой и чистоплотной натуры были столь же неприятны, как и сама опасность, которой он мог подвергнуться в рядах сражавшихся. Притом его положение в обществе, его связи с двором так же отдаляли его от подобной роли – роли критика-бойца, как и собственная его натура. Оживленное созерцание, участие искреннее, незыблемая твердость дружеских чувств и радостное поклонение поэтическому – вот весь Плетнев. Он вполне выразился в своих малочисленных сочинениях, написанных языком образцовым, – хотя немного бледным.
Он был прекрасный семьянин и во второй своей супруге, в детях своих нашел все нужное для истинного счастия. Мне пришлось раза два встречаться с ним за границей: расстроенное здоровье заставило его покинуть Петербург и свою ректорскую должность; в последний раз я видел его в Париже, незадолго до его кончины. Он совершенно безропотно и даже весело переносил свою весьма тягостную и несносную болезнь. «Я знаю, что я скоро должен умереть, – говорил он мне, – и, кроме благодарности судьбе, ничего не чувствую; пожил я довольно, видел и испытал много хорошего, знал прекрасных людей; чего же больше? Надо и честь знать!» И на смерти его, как я потом слышал, лежал тот же отпечаток душевной тишины и покорности.
* * *
Я любил беседовать с ним. До самой старости он сохранил почти детскую свежесть впечатлений и, как в молодые годы, умилялся перед красотою: он и тогда не ею. Он не расставался с дорогими воспоминаниями своей жизни; он лелеял их, он трогательно гордился ими. Рассказывать о Пушкине, о Жуковском – было для него праздником. И любовь к родной словесности, к родному языку, к самому его звуку не охладела в нем; его коренное, чисто русское происхождение сказывалось и в этом: он был, как известно, из духовного звания. Этому же происхождению приписываю я его елейность, а может быть, и житейскую его мудрость. Он с прежним участием слушал произведения наших новых писателей – и произносил свой суд, не всегда глубокий, но почти всегда верный и, при всей мягкости форм, неуклонно согласный с теми началами, которым он никогда не изменял в деле поэзии и искусства. Студенческие «истории», случившиеся во время его отсутствия за границей, глубоко его огорчили – глубже, чем я ожидал, зная его характер; он скорбел о своем «бедном» университете, и осуждение его падало не на одних молодых людей…
Подобные личности теперь уже попадаются редко; не потому, чтобы в них было нечто необыкновенное, а потому, что время изменилось. Полагаю, что читатель не попеняет на меня за то, что я остановил его внимание на одной из них – на почтенном и благодушном словеснике старого закала.
1868
ИСТОЧНИКИ ТЕКСТА
— Черновой автограф, л. 1—10. Три отрывка: 1. С начала до слов «Но возвращаюсь к рассказу» (с. 13, строка 17). 2. С начала до слов «с обрубленными пальцами» (с. 13, строки 29—30). 3. Со слов «Во-первых» (с. 13, строка 27) и до конца. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 75; описание см.: Mazon, p. 77; фотокопия — Р. I, оп. 29, № 335.
Литературный вечер у П. А. Плетнева. Очерк. — Беловой автограф. ГИМ, ф. 440 (Забелина. 1092), ед. хр. 1265, л. 142—147 об.
Рус Арх, —1676.
Т, Соч, 1869, ч. 1, с. XIII—XXIV.
Т, Соч, 1874, ч. 1, с. 15—26.
т. 1, с. 7—28.
Впервые опубликовано: Рус Арх,
Т, Соч, 1880, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, и со следующими исправлениями по другим источникам текста:
Стр. 11, строка 34: «до тех пор» вместо «до сих пор» (по второму черновому отрывку, беловому автографу. ).
Стр. 12, строка 23: «между теперешним и тогдашним поколеньями» вместо «между теперешними и тогдашними поколениями» (по второму черновому отрывку, беловому автографу, Рус Арх).
Стр. 13, строка 13: «лежавшим» вместо «лежащим» (по второму черновому отрывку, беловому автографу, Рус Арх).
Стр. 14, строка 32: «а, напротив» вместо «напротив» (по третьему черновому отрывку, беловому автографу, Рус Арх).
«не захотел» вместо «не хотел» (но всем другим источникам).
Стр. 18, строка 15: «простоты» вместо «красоты» (по всем другим источникам и тексту стихотворения А. С. Пушкина).
Очерк о П. А. Плетневе, судя по первоначальному плану, набросанному на полях рукописи «Вместо вступления», был задуман автором в 1868 г. (см. наст. том, с. 325). Первое упоминание о предстоящей работе над ним и о намерении послать его «даром» в «Русский архив» встречается в письме Тургенева к И. П. Борисову от 12 (24) января 1869 г. 13 (25) февраля 1869 г. Тургенев писал П. И. Бартеневу: «Я не забыл также, что обещал Вам доставить статью о покойном П. А. Плетневе, — и стыжусь, что до сих пор не сдержал моего слова. Но теперь, отделавшись несколько от более срочных работ, я намерен непременно посвятить несколько часов моему бывшему профессору — и хотя поверхностными чертами постараться изобразить его столь симпатическую личность. Твердо надеюсь выслать Вам мою статейку не позже двух недель от нынешнего числа». Во второй половине марта н. ст. воспоминания о Плетневе, как известно из письма Тургенева к П. И. Бартеневу от 9 (21) марта, были написаны вчерне; оставалось, по словам Тургенева, «их переписать». Однако окончательный текст «Литературного вечера у П. А. Плетнева» Бартенев получил через издателя Сочинений Тургенева, Ф. И. Салаева, только в конце сентября н. ст. 1869 г. «Порядком я опоздал с нею, — писал Тургенев П. И. Бартеневу 26 сентября (8 октября) 1869 г. о статье, — но я надеюсь, что она попадет в „Русский архив“. В ней немного нового — но чем богаты, тем и рады».
был не в 1837, а в 1830 г. В том же году Тургенев давал на просмотр Плетневу свою стихотворную драму «Стено» (посылая «Стено» А. В. Никитенко 26 марта (7 апреля) 1837 г., Тургенев писал: «С год тому назад я ее давал П. А. Плетневу...»). Встретить одновременно «в начале 1837 г.» Пушкина и А. В. Кольцова Тургенев не мог. Кольцов в 1837 г. в Петербург не приезжал. Он был в Петербурге в 1836 и 1838 годах и, скорее всего, виделся с Тургеневым у П. А. Плетнева дважды. По более раннему свидетельству Тургенева в письме к В. Рольстону от 7 (19) октября 1866 г., он «встречался» с Кольцовым «всего раз или два»; позднее, 7 (19) февраля 1877 г., он сообщал М. Ф. Де-Пуле, что видел Кольцова «всего раз». О второй встрече Кольцов упомянул в письме к В. Г. Белинскому от 14 (26) марта 1838 г. Кольцов писал: «В прошлую среду был я на вечере у Плетнева. Там был Воейков, Владиславлев, Карлгоф, Гребенка, Прокопович и Тургенев» 1*. На основании этого письма редактор указанного ниже издания стихотворений Кольцова А. И. Лященко относит литературный вечер у П. А. Плетнева к 9 (21) марта 1838 г. И так как упомянутые Кольцовым лица, присутствовавшие на вечере, названы также и Тургеневым в его воспоминаниях, то, очевидно, речь идет об одном и том же вечере. Мимолетная встреча Тургенева с Пушкиным (у П. А. Плетнева) относится, по-видимому, к концу 1836 или началу 1837 года 2*. Такое соединение впечатлений, полученных от нескольких посещений П. А. Плетнева, объясняется не только ошибками памяти, но и стремлением обобщить воспоминания о Плетневе и других деятелях той литературной эпохи, характерным представителем которой он был.
Плетнев связан в воспоминаниях Тургенева с порой его студенчества. В «Автобиографии» он выделял Плетнева как единственного профессора С. -Петербургского университета тех лет, который «умел действовать на слушателей» (наст. том, с. 204). Это было также время первых шагов Тургенева в литературе, которым Плетнев способствовал, опубликовав в «Современнике» его юношеские стихотворения. В очерке упомянуты еще две-три более поздние встречи с Плетневым незадолго до его кончины. Последняя встреча относится к марту — апрелю 1864 г., когда Тургенев навестил Плетнева в Париже, читал ему свой рассказ «Собака», собирался переслать рукопись «Призраков» (см. об этом в письмах к П. В. Анненкову от 1 (13) апреля и П. А. Плетневу от 8 (20) апреля 1864 г.).
«знаменитой литературной плеяде», были дороги прежде всего как общение с другом Пушкина, остававшегося всю жизнь «идолом» Тургенева, его «учителем» (см. письмо Тургенева к М. М. Стасюлевичу от 15 (27) марта 1874 г.). 1 (13) июня 1864 г. Тургенев писал Плетневу из Баден-Бадена: «Здесь русских довольно — да ни одного по душе. Не с кем потолковать о том, что любишь, о поэзии, о Пушкине. Не то, что с Вами». Однако, несмотря на всё уважение к личности Плетнева, Тургенев с первого же знакомства почувствовал различие в их литературно-эстетических позициях. В письме к А. В. Никитенко от 26 марта (7 апреля) 1837 г. Тургенев писал, имея в веду Плетнева: «Мнения его, которые я, впрочем, очень уважаю, — не сходятся с моими». То же несколько позднее отмечал и сам Плетнев, противопоставляя Тургеневу, печатавшему в «Отечественных записках» свои стихи якобы «единственно потому, что у них много читателей», Дельвига и Пушкина, которые, по мнению Плетнева, писали не для толпы, а для избранных ценителей поэзии 3*.
В результате сопоставления печатной редакции очерка с тремя его черновыми отрывками (Bibl Nat) и с беловым автографом (ГИМ) 4* можно установить направление работы над ним Тургенева. В первом черновом варианте «Литературный вечер у П. А. Плетнева» датирован не началом 1837 года, как во всех последующих источниках и окончательном тексте (с. 11), а концом 1836 года («В конце 1836 года...»), что служит дополнительным свидетельством условности указанной Тургеневым даты. Там же указан адрес Плетнева: «[в большом доме на Фонтанке] у Обухова моста»: но уже во втором черновом варианте начала очерка (переписанный, но еще не набело, первый), в соответствии с тенденциями к более обобщенному характеру воспоминаний, зачеркнуты все уточняющие справки.
о которых предполагалось упомянуть: «Скобелев, Бенедиктов, Губер, Гребенка, Карлгоф, Воейков, Кольцов, Владиславлев». Во втором черновом отрывке этот список повторен, но в нем Бенедиктов заменен Одоевским и последовательность почти соответствует той, которая установлена Тургеневым в беловом и окончательном тексте: «Скобелев, Воейков, Владиславлев. Карлгоф, Губер, Гребенка, Кольцов, Одоевский». В очерке Одоевский предшествует Кольцову, и образ Кольцова завершает ряд литературных деятелей того времени. Большое внимание Тургенев уделил характеристике каждого из них, отшлифовывая отдельные штрихи лаконичных, в основном портретных зарисовок. Так, например, о Карлгофе первоначально говорилось, что это «худощавый мужчина с лицом невидного немецкого чиновника»; затем тут же, в третьем черновом отрывке, Тургенев добавил определения с «маленькой головой и беспокойными телодвижениями» и конкретизировал сравнение с чиновником точным указанием на чин: «с виду смахивавший на статского советника немецкого происхождения».
Первоначальный рассказ о встрече с Пушкиным Тургенев дополнил воспоминаниями о благоговейном отношении к великому поэту в 1830-е годы, о второй встрече с ним в зале Энгельгардта и о своей печали при виде его через несколько дней в гробу. В словах Пушкина о министрах был усилен иронический оттенок, а также отмечена самая манера его речи 5*.
Характеризуя Плетнева-педагога, Тургенев вместо «учитель старого времени» употребил выражение «наставник старого времени» 6*, ввел и доработал в беловом автографе строки о любви к нему студентов. Писатель искал более точных определений и деталей, чтобы показать, как сочетались в общественном облике Плетнева «любовь к родной словесности, родному языку» с отсутствием качеств бойца, «энергии», «огня».
Определяя общественную атмосферу 1830-х годов как время «смирное» и перечислив недолговечных кумиров тех лет (см. также не попавшую в окончательный текст заметку о К. П. Брюллове), Тургенев обратился к иносказательной формулировке основной причины, предопределившей «дух» этого времени, заменив начатые и неоконченные в черновом автографе слова («Общественное мнение еще не успело прийти в себя после») более выразительным определением репрессий, обрушившихся на декабристов («Общество еще помнило удар» — см. наст. том, с. 17) и внеся отсутствующую в начале фразу: «как не было гласности, как не было личной свободы» (см. наст. том, с. 17).
— рассуждения автора о двух поколениях, поколении передовой дворянской молодежи 1830—40-х годов и молодом поколении шестидесятников. Дополняя, сокращая, уточняя текст незавершенной вставки, вписанной на полях второго чернового отрывка, Тургенев стремился утвердить мысль о том, что, несмотря на многие частные разногласия, у него нет принципиальных расхождений с современной демократической молодежью 7*.
Окончив работу над очерком и отослав его, Тургенев не был удовлетворен результатом. В ответ на письмо П. В. Анненкова, в котором содержался критический отзыв об очерке 8*, Тургенев писал 24 октября (5 ноября) 1869 г.: «Мой отрывок о Плетневе произвел на Вас то самое впечатление, какое должно было ожидать. Я писал его вяло и неохотно (как почти все эти „Воспоминания“), по просьбе Бартенева. Я полагал убить этим двух мух разом, а кажется, убил только время». В тот же или на следующий день Тургенев получил письмо от вдовы Плетнева, которой показалось, что очерк недостаточно уважителен по отношению к Плетневу. Протестуя против суждений Тургенева о «легкости ученого багажа» Плетнева и о том, что всё, чего Плетнев желал, «плыло ему в руки», А. В. Плетнева заключала: «... о таких людях нельзя сказать легкомысленно, что они лишены энергии и мужества» (ИРЛИ, ф. 234, оп. 4, № 206, л. 1—2). Тургенев, огорченный письмом Плетневой, отправил ей 25 октября (6 ноября) 1869 г. через Анненкова ответ, в котором утверждал, что очерк прежде всего является данью «сочувственного уважения к человеку, вполне ее достойному» и что «искреннее смиренномудрие» Плетнева само протестовало бы, если б он был представлен «ученым или бойцом». Анненкова Тургенев в том же письме спрашивал, неужели его отзыв о Плетневе «далеко не превышает того, что скажет о нем потомство...?» Еще до получения письма Тургенева Плетнева обратилась к близкому другу ее мужа, акад. Я. К. Гроту, с просьбой написать статью в противовес воспоминаниям Тургенева. О предстоящей статье осведомил Тургенева Анненков (см. иисьмо Тургенева к И. П. Борисову от 13 (25) ноября 1869 г.) 9*«Статья Тургенева „Вечер у Плетнева“ покоробила меня, так же как и всех хорошо знавших покойного. Поэтому я решился также написать о нем небольшое Воспоминание <...> Приберегите этой статье местечко в „Русском архиве“» (ф. 46, оп. 1, ед. хр. 561, л. 413). Написанная на основании более близкого знакомства и сообщающая ряд дополнительных фактов и подробностей, статья Грота не содержала, тем не менее, существенных расхождений с Тургеневым в оценке личности Плетнева. «Все, кому дорога память Плетнева, — писал Грот, — прочли в „Русском архиве“ несколько страниц, посвященных ей И. С. Тургеневым. Несмотря на то, что от описываемого им вечера прошло более 30 лет, даровитый автор умел придать жизнь своему рассказу. Сознавая, что содержание слышанных на этом вечере разговоров почти совершенно забыто им, он тем не менее в нескольких характеристических чертах мастерски обрисовал лица, с которыми там встретился. Жаль только, что из речей и суждений самого хозяина не мог он привести ничего сколько-нибудь определенного. К рассказу присоединена небольшая характеристика и оценка Плетнева: хотя здесь автор и не обнаруживает особенно короткого знакомства с покойным, однако ж нельзя не согласиться, что главные черты в этом портрете схвачены верно» (Рус Арх, 1869, № 12, с. 2067) 10*.
«Литературный вечер у П. А. Плетнева» появилось немного, причем они даны обычно внутри общих отзывов о «Литературных и житейских воспоминаниях», отношение к которым определяется в основном взглядом рецензентов на очерк «По поводу „Отцов и детей“». Так, Д. Д. Минаев в рецензии «Литературная новость. (Заметки для любознательных старичков и старушек)», опубликованной в «Деле», откликнулся в следующих иронических строках на воспоминания Тургенева о Плетневе: «В прихожей Плетнева г. Тургенев встретил человека среднего роста, с белыми зубами; это был Пушкин. О Пушкине более интересных сведений мы у Тургенева не находим. Далее мы узнаем, что в гостиной Плетнева автор „Дворянского гнезда“ встретил белокурого жандармского офицера и издателя „Утренней зари“ г. Владиславлева, видел очки стихотворца Карлгофа, растрепанные бакенбарды Губера и симпатический лоб Гребенки. Более любопытного мы ничего не находим в главе „Литературный вечер у Плетнева“» (Дело, 1869, № 12, с. 49). Автор заметки в «Библиографе» по поводу нового издания сочинений Тургенева, называя появившиеся в первом томе очерки «Гоголь» и «Литературный вечер у П. А. Плетнева», заключал: «В общем они довольно интересны; но походят более на выдержки и на отрывки из чего-то — по всей вероятности, из дневника; и там, где г. Тургенев описывает личность одним внешним образом, там эта личность перед читателем, как живая; где же он вдается в рассуждения по поводу этой личности, тут <...> являются <...> такие умозаключения, как „Мы живем всё еще под веянием, — в тени пушкинского времени“, и тому подобное» 11* (Библиограф, 1869, № 3, декабрь, с. 13).
Стр. 11. ... фантастическую драму в пятистопных ямбах под заглавием «Стенио». — Плетнев, по признанию Тургенева в письме к А. В. Никитенко от 26 марта (7 апреля) 1837 г., ознакомившись с написанной юным Тургеневым в 1834 г. драматической поэмой «Стено», нашел, что в ней «всё преувеличено, неверно, незрело... и если есть что-нибудь порядочное, — то разве некоторые частности — очень немногочисленные». Подробнее об этой поэме см.: наст. изд., т. 1, с. 547—549 (где она названа «Стено»).
— Первыми стихотворениями Тургенева, которые опубликовал П. А. Плетнев, были «Вечер» (Совр, 1838, № 1) и «К Венере Медицейской» (Совр, «Вечер» (см.: наст. изд., т. 1, с. 9). Плетнев неоднократно печатал в «Современнике» стихотворения Тургенева и позднее.
Стр. 13. ... в зале Энгельгардт. — В конце 1820-х — начале 1830-х годов архитектором Павлом Жако был перестроен дом В. В. Энгельгардта (ныне Невский проспект, 30), в большом зале которого стали устраиваться концерты, балы, маскарады (см.: Яцевич А. —308).
... Недвижим он лежал... — «Евгений Онегин», гл. 6, строфа XXXII (начальные строки).
... своей (первой) жене... — Имеется в виду Степанида Александровна Плетнева (1795—1839).
«Кремнева»... — Иван Никитич Скобелев (1778—1849) — генерал-от-инфантерии, с 1839 г. комендант Петропавловской крепости; автор ряда военно-патриотических книг для солдат, написанных в духе официальной народности. Наибольшей известностью пользовалась его пьеса «Кремнев — русский солдат» (1839).
... автор «Сумасшедшего дома», Воейков... — Александр Федорович Воейков (1778—1839) — поэт-сатирик, критик и журналист 1810—30-х годов. Обзор деятельности Воейкова и характеристику его стихотворного памфлета «Дом сумасшедших» (1814) см. в кн.: Колбасин Е. Литературные деятели прежнего времени. СПб., 1859, с. 241—291.
... Владиславлев, издатель известного в свое время альманаха «Утренняя заря»... — О Владимире Андреевиче Владиславлеве (1807—1856) как об авторе «сантиментальных и военных рассказов, почти никем не замеченных», и издателе альманаха «Утренняя заря», который он распространял, «воспользовавшись ловко местом своего служения» в штабе III отделения, писал незадолго до Тургенева в своих воспоминаниях И. И. Панаев (Панаев И. И. Литературные воспоминания. Л., 1950, с. 66 и 370).
Стр. 14. ... переводчик и стихотворец Карлгоф... — Вильгельм Иванович Карлгоф (1796—1841) — поэт, беллетрист, впоследствии попечитель Одесского учебного округа.
... переводчик «Фауста», Губер... — Характеристику Эдуарда Ивановича Губера (1814—1847) как поэта и человека см. в «Дневнике» А. В. Никитенко (т. 1, Л., 1955, с. 303). «Фауст» Гёте в переводе Губера вышел в 1838 г.
... Гребенка — враг Полевого ~ написал пасквиль вроде сказки... — Евгений Павлович Гребенка (1812—1848) — автор «Физиологических очерков» из жизни чиновничества и мещанства и украинских повестей, написанных в гоголевской манере. В аллегорической литературной притче «Путевые записки зайца» (1844) он вывел Н. А. Полевого под именем «полевого сверчка».
... наш добрейший незабвенный князь Одоевский. — Познакомившись с Владимиром Федоровичем Одоевским (1803—1869) у Плетнева в 1838 г., Тургенев продолжал встречаться с ним в 1840-х годах в музыкальных и литературных кругах (см.: Соллогуб В. А. Воспоминания. М.; Л., 1931, с. 413). Наиболее сблизился Тургенев с В. Ф. Одоевским и его женой, О. С. Одоевской, в 1850—60-е годы. На смерть Одоевского 27 февраля (11 марта) 1869 г. Тургенев откликнулся в письме к П. И. Бартеневу: «Итак, князь В. Ф. Одоевский скончался! Очень мне жаль этого отличного человека».
Это был поэт Кольцов. — В упомянутом выше письме к М. Ф. Де-Пуле, который собирал материалы для биографии А. В. Кольцова, Тургенев, выражая сожаление, что он не может прибавить дополнительных подробностей к рассказанному в «Воспоминаниях» о своей единственной встрече с поэтом, писал 7 (19) февраля 1877 г.: «Как человек застенчивый и робкий (впрочем, и я был тогда не слишком боек), — он, конечно, не решился бы высказываться перед лицом, ему незнакомым. — И с Белинским я впоследствии мало говорил о нем; помню только, что он не раз настаивал на его тонком, почти хитром и проницательном уме, на его страстности — в отношении к женскому полу — и на его печальной семейной обстановке».
Стр. 15. «Ревизор», а несколько недель спустя ~ «Жизнь за царя». — Неувязка в тексте и ошибка памяти писателя: первое представление «Ревизора» состоялось в Петербурге на сцене Александрийского театра 19 апреля ст. ст. 1836 г. Опера Глинки «Жизнь за царя» была дана не «в феврале или марте 1837 г.», а 27 ноября ст. ст. 1836 г. (Вольф, Хроника, т. 1, с. 55).
. — См. об этом наст. том, с. 347.
... Марлинский всё еще слыл любимейшим писателем, барон Брамбеус царствовал ~ на Кукольника взирали с надеждой ~ а Бенедиктова заучивали наизусть. — О времени господства «ложновеличавой школы» см. в очерке «Воспоминания о Белинском» и в комментариях к нему (наст. том, с. 22 и 343). Фельетон редактора «Библиотеки для чтения» О. И. Сенковского («барона Брамбеуса») «Большой выход у Сатаны» был опубликован в 1833 г. в сборнике «Новоселье». Отрицательная оценка реакционно-романтической драматургии Кукольника содержится уже в рецензии Тургенева на его трагедию «Генерал-поручик Паткуль», напечатанной в «Современнике» в 1847 г. (см.: наст. изд., т. 1, с. 251—276).
Стр. 16. ... Карлгоф, видно, не мог забыть ~ жестокое четверостишие в «Сумасшедшем доме». — Против В. И. Карлгофа А. Ф. Воейков в «Доме сумасшедших» сделал следующий стихотворный выпад:
«кадетом» заклейменный
Меценат Карлгоф-поэт,
В общем мненье зачерненный
И Булгарина клеврет.
Отвратительная гнида
Аполлоновых — — —
Ответная эпиграмма Карлгофа на Воейкова неизвестна.
... анекдоты о «вольном духе», о «лжепророке» и т. д. ... — Имеются в виду случаи запрета цензурой выражения в поваренных книгах «ставить пирог на вольных дух», а также требование называть Магомета «лжепророком». Об этих же «пресловутых» анекдотах вспомнил Тургенев и в прибавленном им для издания 1880 г. подстрочном примечании к статье о «Племяннице» Евг. Тур (см.: наст. изд., т. 4, с. 478).
... цензор К. — Александр Иванович Красовский (1780—1857) — член С. -Петербургского цензурного комитета с 1821 по 1828 г. и председатель комитета цензуры иностранной с 1832 по 1857 г.
... значение Гоголя, в творениях которого оракул «Библиотеки для чтения» видел один грязный малороссийский жарт. — В этой формуле объединены суждения о Гоголе не только О. И. Сенковского, но и всей реакционной критики. См. об этом: Мордовченко Н. И. Белинский и русская литература его времени. М.; Л., 1950.
...«Не по чину берешь!» — Слова городничего квартальному из «Ревизора» Гоголя (д. 1, явл. 4).
... о Жуковском, об его переводе «Ундины» ~ с рисунками — если не ошибаюсь — графа Толстого... — Речь идет об издании: Ундина. Старинная повесть, рассказанная на немецком языке в прозе бар. Ф. Ламотт Фуке, на русском в стихах В. Жуковским. СПб, 1837. Рисунки L. M. <Л. Манделя>. Рецензия Плетнева на эту повесть опубликована в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» (1837, № 15, 10 апреля).
— В 1837 г. вышла в свет книга «Стихотворений» Алексея Кирилловича Жуковского (1810—1864), которые первоначально под псевдонимом Бернет печатались в «Библиотеке для чтения» и «Современнике». Стихотворениям Евдокии Петровны Растопчиной —1858) Плетнев посвятил две рецензии (Совр, 1840, № 2, отд. 1, с. 89—93; там же, 1841, № 2, отд. 1, с. 6—18). Алексей Васильевич Тимофеев (1812—1883) — поэт, драматург и прозаик, эпигон романтизма, опубликовавший в 1837 г. сборник стихотворений («Опыты». СПб., 1837, 3 ч.); в том же 1837 году он был превознесен Сенковским в рецензии на «фантазию» «Елисавета Кульман» как преемник Пушкина. Иван Петрович (1824—1859) — поэт, журналист и переводчик, сотрудничавший в «Отечественных записках» и «Библиотеке для чтения», привлекший в начале 1840-х годов внимание В. Г. Белинского антологическими стихотворениями, написанными, по словам критика, в духе А. Н. Майкова (Белинский, т. 7, с. 226).
Стр. 16—17. — В статье «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» Ап. Григорьев употребил термин «допотопный» в отношении к И. И. Лажечникову (Рус Сл, 1859, № 3). После иронической заметки Н. А. Добролюбова «О допотопном значении Лажечникова (Исследование Ап. Григорьева)» Ап. Григорьев в статье «Несколько слов о законах и терминах органической критики» (Рус Сл, «допотопный талант» и «талант допотопной формации».
Стр. 17. ... Общество еще помнило удар... — Имеется в виду казнь и ссылка декабристов в 1826 году.
... Отец света — вечность... — В письме от 29 ноября (11 декабря) 1869 г. к А. А. Фету, который усомнился в правильности этой цитаты из Кольцова, Тургенев писал: «С какой стати я бы стал и добровольно сочинять цитату! Да я же и не цитовал (в моей статье о Плетневе в „Архиве“) думу „Тучи носят воду“ <...>, а думу „Божий мир“, которая начинается словами: „Отец света — вечность“...»
... умел заинтересовать их. — О преподавательской деятельности Плетнева см.: А. Ч. <Чумиков А. А.>. Петербургский университет полвека назад. Воспоминания бывшего студента. — Рус Арх, 1888, № 9, с. 131—133.
Стр. 18. «Не мысля гордый свет забавить» ~ ~ Высоких дум и простоты. — Строки из пушкинского посвящения П. А. Плетневу первой главы романа «Евгений Онегин».
Стр. 19. — Сочинения Плетнева были изданы в 1885 г. Я. К. Гротом (Плетнев П. А. Сочинения и переписка. СПб., 1885. Т. 1—3).
Мне пришлось раза два встречаться с ним ~ незадолго до его кончины. — О посещениях Тургеневым в Париже семьи Плетневых в 1863—1864 гг. см.: Плетнев А. Воспоминания. Одесса, 1910, с. 13.
Студенческие «истории»... — Студенческое движение в начале шестидесятых годов. М., 1932; Левин Ш. М. Общественное движение в России в 60—70-е годы XIX века. М., 1958.
[1]. Я находился на обоих представлениях – и, сознаюсь откровенно, не понял значения того, что совершалось перед моими глазами. В «Ревизоре» я, по крайней мере, много смеялся, как и вся публика. В «Жизни за царя» я просто скучал. Правда, голос Воробьевой (Петровой), которой я незадолго перед тем восхищался в «Семирамиде», уже надломился, а г-жа Степанова (Антонида) визжала сверхъестественно… Но музыку Глинки я все-таки должен бы был понять.
[2]. Об этом настроении публики, вообще об этой эпохе будет говорено подробнее в последующем этюде: «В. Г. Белинский».
«эта девушка была, как цветок» – заменил их следующими (и все теми же красными чернилами!): «эта девица походила на пышную розу».
[4]. это было не к месту (лат.)
[5]. Значение этого стиха неясно; он может показаться более или менее романтической вставкой, тем, что французы называют une cheville; но в самой своей неясности он верно характеризует то нечто, неопределенное, но хорошее и благородное, которое многие лучшие люди того времени носили в своих сердцах.
1* Кольцов А. В. Полн. собр. соч. Акад. биб-ка рус. писателей, вып. 1. 3-е изд. СПб, 1911, с. 181.
2* Подробнее о датировке всех этих встреч см.: Фомин А. Г. Письмо И. С. Тургенева к М. Ф. Де-Пуле об А. В. Кольцове... — В кн.: Литературно-библиологический сборник. Пг., 1918, с. 23—26.
3* Переписка Грота с Плетневым, т. 2, с. 275).
4* Свод вариантов черновых отрывков и белового автографа см.: Т, ПСС и П, Сочинения, —321. Далее варианты, напечатанные в этом томе, приводятся без дополнительного указания страниц публикации.
5* Современный исследователь И. Шайтанов в статье «„Непроявленный жанр“ или литературные заметки о мемуарной форме», отмечая эволюцию на протяжении XIX века жанра психологического портрета, особо останавливается на «блестящем» мастерстве Тургенева в воспроизведении через отдельные штрихи и детали как внешнего, так и внутреннего облика человека. В качестве примера он приводит описание в «Литературном вечере у П. А. Плетнева» двух мимолетных встреч Тургенева с Пушкиным (см.: Вопросы литературы, 1979, № 2, с. 70).
6* Эта тургеневская характеристика легла в основу многих последующих очерков о П. А. Плетневе. См., например, статью В. Шенрока «Профессор — словесник старого времени» в кн.: Под знаменем науки. Юбилейный сборник в честь Н. И. Стороженко. М., 1902, с. 552—564.
7* Более детальный анализ автографов очерка см. в статье «К творческой истории „Литературного вечера у П. А. Плетнева“. (Работа над рукописями)». — Т сб, —85.
8* Это письмо П. В. Анненкова неизвестно. О содержавшемся в нем отзыве можно судить по краткому упоминанию мнения Анненкова в письме к нему Тургенева от 25 октября (6 ноября) 1869 г. «Уж кажется, на что — как вы выражаетесь — en grisaille <в серых тонах — франц.> этот отрывок...», — пишет Тургенев.
9* Подробное изложение этого инцидента, а также характеристику взаимоотношений Тургенева с П. А. Плетневым и А. В. Плетневой на протяжении всего периода их знакомства см. во вступительных статьях М. П. Алексеева к первой публикации писем Тургенева к этим адресатам (т. 3, с. 183—186, 195—200).
10* Позднее, уже после смерти Тургенева, подготовив к изданию сочинения и письма Плетнева, Я. К. Грот в «Отчете о деятельности Отделения русского языка и словесности за 1884 год» отмечал, что, по его мнению, набросанная Тургеневым характеристика «не говорит в пользу проницательности автора», так как в своих письмах и сочинениях Плетнев «является человеком, рано уже усвоившим весьма здравые понятия о литературе и искусстве», твердые убеждения, которым «он остался верен до конца» (Сборник Отделения русского языка и словесности, 1885, т. 36. № 2, с. 14).
11* Неточная цитата из «Литературного вечера у П. А. Плетнева» (см. с. 15).